— Ничего не хочешь сказать? — Кроме того, что ты мудьё? Ничего. — Значит, ничего... Он вытянул пачку «Юно» из нагрудного кармана и закурил, щуря холодные, словно выцветшие глаза: — Есть один вопрос... — Да? — Встречал когда-нибудь человека по имени Людвиг Фолькрат? — Вряд ли. А что? — Он должен жить где-то в этих краях. Ты помянул о кишках, вот и пришло на ум. Раз уж заговорили... Фолькрат это делал. — Делал что? — Ну, развлекался. В женской колонии Остбрюк, в Беркене, а позже — в Хольцгамме. Тот ещё был затейник. Разделил сиамских близнецов, на пари доставал зародыш прямиком из утробы... Медицинского образования у него не было, но чудил он знатно. Э, что с тобой? — Я возил людей в Хольцгамме, — медленно сказал я. — Однажды. Сказали, что нужно помочь с переселением. — Это не люди, — отмахнулся Полли. — А если и возил, то что? Ты ничего не знал, просто конвой. Трудовой лагерь, и всё шито-крыто. Их бы всё равно пустили в расход, так или иначе. Не бери в голову. Или ты вспомнил Фолькрата? Вы встречались? — Не думаю... Видел ли я коменданта? Память сохранила лишь рябой и ветреный день, пустой, словно нетронутый лист бумаги. Мы ехали долго. За рулём был Мориц, а я дремал, морщась от боли в желудке, и когда поднимал веки, то впереди было только дымное небо, раскляксенное дождевыми брызгами. Только небо — и кривая дорога, расчерченная гармошкой тракторной колеи. Когда же впереди показались ворота, мне померещилось, что всё это — лишь продолжение сна, холод, и боль, и гортанные окрики, и тонкий, сверлящий ухо детский плач — всё это сон, который я видел множество раз, и он никогда меня не отпустит... — Я ничего не помню. — Ну и ладно, — сказал Полли. — Я просто спросил. Он курил, покачивал ногой и был настолько в ладу с собой, что я притих, завороженно глядя на огонёк его сигареты. Эта безоблачность похитителя яблок! Матти сутулится. Передастся ли ему горделивая осанка покорителя мира? Эта дерзкая — и сдвоенная — уверенность в собственном праве: праве силы и праве молодости. И самое главное — хочу ли я этого? Не знаю. Может быть, и хочу. *** — Ну ладно, — повторил Полли. Он соскользнул с колоды, на которой сидел, и приблизился ко мне так, что ноздрей коснулся приторный запах эрзац-табака. — Ещё один вопрос, Эрих... Последний. — Что тебе нужно? Я думал, он скажет: «звезду с неба». И напряг мышцы, ожидая удара. Такие, как Полли, бьют раньше, чем понимают, что именно хотели услышать. И убивают прежде, чем осознать, какого рожна им действительно заприспичило. — Ты не спросил, как я тебя нашёл. — И как? — Мне подсказали. — Ясно, — кивнул я. Крысы шныряют везде. Одна из них, по-видимому, завелась и в Бюро. Главное, чтобы это не оказался Йен, но кому-кому, а Йену я доверял. Он потерял жену и ребёнка в борьбе с террористической плесенью, распространившейся по стране после объявления Эрлингом капитуляции. Нет, это не Йен. А кто конкретно из моих бывших коллег — Вассерберд, Диц или Штомберг ­— не имеет значения. Когда портки лезут по швам, грех заниматься фигурной штопкой. — Ты законопатил меня в Рох, — напомнил Полли. — Да. — Жуткая дыра. — Угу. Он не преувеличивал. Исправительная колония «Родельхоф» представляла собой буфер для молодёжи, решившей обратить вспять эволюционный курс — от человека умелого до обезьяны с кувалдой. Начальник тюрьмы, Симон Родель был садистом — но садистом расчётливым, знающим себе цену, и когда дамы из «Христианского Возрождения» пеняли ему на процент смертности, он подкупающе улыбался: «Ой-е! А что вы хотите, медам? Чтобы Господь вновь усадил козлищ в Бундестаг?» — Рох — это могила. Я промолчал. — Не согласен? — Из могилы не выходят. А ты вышел. — Я вышел, — подтвердил Полли. — А знаешь почему? Я-то знал. Но надеялся, что он никогда не узнает. — Три с половиной месяца, — тихо сказал он, — именно за столько парни превращались в доходяг. Даже без карцера, просто на одной размазне. В дерьмо. Без жратвы человек — дерьмо. Кто ерепенился, получал вечер в стиралке. Хотя некоторым нравилось. Поблядушек хотя бы кормят. — Ты не потерял в весе. — Я? Нет. — И не выглядишь поблядушкой. — Нет. Он посмотрел на меня без улыбки. В полутьме глаза странно мерцали — блестящие точки, окруженные темным провалом. — Меня выкупили. — Что? — Заплатили. Родель — старая жила. Кто-то дал ему деньги, и меня не трогали. Не пустили под пресс. Даже не били почти. Можно сказать, я жил как король. А потом хренакс — и амнистия! — Повезло. У меня затекла спина, но я сидел неподвижно, стараясь влиться в стену, раствориться в ней. Голос Полли звучал рассеянно, взгляд проходил сквозь меня и уходил в пространство, не задевая шкафов и корзин, наваленных грудой до самого потолка. — Как думаешь, Эрих, кто бы это мог быть? — Кто? — Тот, кто внёс за меня залог. — Твои дружки? — Дружки, — нахмурившись, повторил он. — Ну да... Я и сам так думал. Но оказалось иначе. Я выяснил. Я до всего докопался. И знаешь что? Про меня забыли. — Бывает. Эта ночь болезненно затянулась. Мне хотелось, чтобы он наконец ушёл. Боль от ушибов пульсировала все сильнее, как яркое свидетельство моей природной дурости. Говорят, что жизнь учит. Неправда. Можно раз за разом читать одну и ту же страницу, становясь только глупее. — Я долго об этом думал, — продолжал Полли. — Пытался понять, кто это мог быть... — Да? — Понять, зачем он это сделал? — Идиот какой-то. — Идиот? Он резко подался вперёд: — Зачем, Эрих?