Я приблизился к столу и сел, прижимая ладони к шершавой столешнице. В бороздках дерева блестели мелкие паутинки. Ничего удивительного. Пауки оплетают всё, что попадётся им на пути, даже самую мысль о солнце. Хрустнула ветка — аптекарь подошёл и встал позади. Шерстяная кофта лежала, скрючившись на земле, как больное животное. Я не мог отвести от неё глаз. Семь патронов. Семь пуль. Одна была потрачена на Афрани и застряла в стволе старого вяза. Кунц кашлянул. — Однажды я видел, как здоровый мужчина тонул без воды, — произнес он негромко. — Крепкий, розовощёкий парень. Я вколол ему карбофос, и у него отказали лёгкие. Он бился и пускал пузыри, а потом затих. В этот миг что-то из запредельности открылось ему... Я рад, что ты пришел, Эрих. У тебя сейчас такие глаза. Они вопрошают у бесконечности, но о чём? — Фолькрат, — выдавил я. Всё, что я мог ответить. — Фолькрат мёртв, — певуче сказал человек, стоящий у меня за спиной. — Этого демона в человечьем обличье разорвали узники третьей штубе, когда в лагерь зашли варвары в медвежьих шкурах. Его застрелили при попытке к бегству. Он утонул в океанических водах. Сгинул в джунглях Южной Бразилии. У него случился инфаркт в одной из тюрем Сантьяго. — Это неправда. — Кто знает. — Я. Тишина. Ветер шевелил кроны деревьев. — Один — всё равно, что никто, — произнёс наконец Кунц. — Ты ненадёжный свидетель, Эрих. С точки зрения жителя этой страны, ты вообще не свидетель. Соучастник не может свидетельствовать против себя. — Только один момент... — Да? — Я не резал девчёшек, залетевших от сквозняка. Он хмыкнул: — Ты прямо как Маттиас. Твой сын. — Я помню, кто такой Маттиас. — Славный мальчуган. Я поинтересовался, зачем он разбил оконце в школьной теплице? Он сказал: «Разве я виноват? Оно разбилось само. Я просто подавал мяч». Я пожал плечами. — Что? — жадно спросил Кунц. — Вали уж сразу на дьявола. В Хольцгамме он стоял ближе меня. Слабый аргумент. Но упоминание сына подействовало как удар наотмашь. В моём уравнении гибельных дел и воздаяний Матти неизменно находился за скобками. Как и Афрани. — Где она? — тихо спросил я. Он не ответил. *** Четверть седьмого. Зверски хотелось спать. Гомон птиц доносился отовсюду и ниоткуда, то вплывая в сознание, то пропадая в ухе под бешенный такт пульсовых толчков. Есть тоже хотелось, но меньше — в желудке поселилась грызущая боль, а глаза горели от насыпанного в них песка. Аптекарь обогнул стол и поставил передо мной термос, который держал в руке. Он был уже открыт. От чая исходил знакомый горький запах слежавшихся трав. — Выпей, Эрих. — Зачем? — Прими как успокоительное. — Кунц опять улыбнулся, искренне, по коже брызнули сухие морщины. — У тебя дырявая память, — сказал он деловито. — Память здорового человека, но трудолюбие гномов, золотоискателей Рейна. Больно видеть, как ты растрачиваешь силы на пустяки... Понапрасну растрачиваешь жизнь. — Так отвернись. — Не могу. Он присел напротив, опустив руку под стол. Теперь «глок» целил мне прямо в живот. «Безвыигрышный обмен», как выразился бы Вугемюллер. «Полная срань», как выразился бы я. Полная и абсолютная... — Я помню, как ты приехал в лагерь, — нараспев произнёс Кунц. — Зелёный грузовичок, раздутый как беременный кит, и ты, выпрыгнувший из его чрева. Там был и напарник — коротыш с ухмылкой вечного беспризорника. Вдруг что-то случилось... Вспышка! Жужжание камеры! Мой фотографический глаз запечатлел ошибку: ты подал руку цыганке, что оступилась со своими бебехами. «Ну что за растяпа! — фыркнул Венцель. — Он что, не видит, что вокруг — мертвецы?» — Я не... — Остов кирпичного здания, изъеденный чёрным грибком. Медные буквы «Jedem das Seine». Тусклый и бледный свет преисподней, отражающий распорядок земного быта: сильные снабжены куском хлеба и карабином, слабые... но о слабых мы умолчим. Нет, Эрих! Ты ничего не видел. Ты улыбнулся, помогая ничему собрать ничто — глупая щедрость или щедрая глупость? Когда ты сказал «Хольцгамме»... — Сказал? — О, ты рассказал многое! Он рассмеялся, полностью довольный собой. По моей коже пробежали мурашки. — Чай? — Именно. Ты говорил, а я слушал. Поразительно! На необитаемом острове обнаружился ещё один человек. Я бы не причинил тебе зла, Эрих. Всего одна капля — и мир становился целым. Вкус мёда и пумперникеля, толчея на Кудамме, звон бокалов и «юнге-шоу» в квартале Бузи... Ты рассказал мне о своей первой любви — её звали Грита, веснушчатая, с высокой грудью и копной золотых волос. А та крестьяночка? Та, что ты изнасиловал в Брославе с дружками-полчанами? Ах, эта романтика жухлого сена... Ты рассказал мне много о чём ещё. И разве я не внимал тебе как причастию? — Больной ты мудила! — Heimatlos, Эрих, — ты сам назвал это слово, его нет в транслингве, языке, начисто отрицающем прошлое. Но ты знаешь: мир — это язык, границы отечества — это границы сердца. Я вовсе не одинок. Всё, что я делаю, мог бы делать и ты, — типовую работу Творца, берущего в руки скальпель и мастерок, чтобы признать: «Тяп-ляп, но я умею и лучше». — Лучше — что? Потрошить беременных? — А почему нет? Кунц посмотрел на меня с лёгкой жалостью. — Каждый делает, что может. Не я заставлял этих белокурых дур идти против природы. Ты тоже увяз по горлышко, schatz. Один раз, а потом и второй. О чём ты думал? Если каждый будет плевать в колодец, вода покроется пеной. — Чушь! — Может быть. Может, ты и прав. Как тот венский еврейчик, что обвертел землю на отростке Приапа и получил свои тридцать сребреников. Страсть не нуждается в оправдании... — Да. Я закрыл глаза. Красный свет. Щебетание солнца. — Месяц назад ты убил Ирму Бригельрих, — хрипло выдавил я. — После — Лени и малышку Дафну. А Франхен ты присмотрел до или после ярмарки? Наверное, до. Она была так напугана, что не могла довериться никому, кроме тебя. Ведь парикмахер не в счёт. Тем более, если он фармацевт, то есть практически доктор. Хотя ни хрена ты не доктор! — Они доверяют, — согласился Кунц. — Волосы. Ногти. Знал бы ты, чем они делятся со мной в тишине. Ведь и ты поверил настолько, что пришёл безоружным. Да уж. Этой глупости нет оправданий. Полуоткрытая дверь амбара меня нервировала. Птицы в ельнике испускали резкие звуки, похожие на женские крики. От мяуканья пересмешника я вздрогнул, и человек напротив издал остерегающий и сочувственный свист: — Тише, Эрих. Тише... — Она жива? — Выпей, — сказал он, — и всё узнаешь. Это не яд. — А что? — Мой особый рецепт. Ты уснёшь, и я перенесу тебя в тихое, укромное место, где мы наговоримся вдосталь. А потом я позволю тебе отдохнуть. Давай же, Эрих! Это законы вежливости. Не заставляй меня их нарушать. Просто возьми чашку и выпей. Кунц или Фолькрат — конечно же, Фолькрат! — целился мне в живот. Даже не видя, я знал, что он улыбается, в окружении мёртвых, что стояли за нами, толпились вокруг, защищая от перемен, которые никто из нас не приветствовал. Странно, что здесь отсутствовал Полли. Круг бы замкнулся, и мы бы составили партию в путц.