— Что там происходит? — требовательно спросил Траудгельд. — Что за пальба? Власти решили, наконец, почесаться? — Боюсь, я там кой-что расчесал. — Тебе нужно прилечь, парень. И придавить подушку. — Да уж, я бы прилёг... Но метеоцентр обещает осадки. В последнее время в этих лесах стало слишком людно. Разномастная шваль, привлечённая Хартлебом, шарашилась теперь по оврагам, а группа зачистки баловалась игрой в «Откройте, полиция!» Самое умное в такой ситуации — затаиться и не отсвечивать. По крайней мере, пока идёт сбор урожая. — Мы вернемся домой? — спросил Матти. Франхен обняла его с одной стороны, а учительница — с другой. От этой скульптурной группы веяло библейским отчаянием. Обязательно, — сказал я. — Но не сейчас. — А куда сейчас? В самом деле — куда? Я обвёл взглядом мое бедное разбитое войско и вдруг понял, что один из нас знает ответ. Расплывшиеся из-за очковых линз близорукие глаза фройляйн Кройц сияли как ночные фиалки. — Ну... Когда что-то не так, я иду в церковь, — пролепетала она, заливаясь краской. — То есть я не настаиваю... просто... Я иду туда, когда плохо... И всегда обретаю там помощь. Отдохновение от своих бед. Понимаете, господин Краузе? Я нахожу там веру и сопричастие, всё, что нужно в наши смутные времена. Луч надежды — Живое Слово Творца. И покой. О, конечно, покой! Она вся зарделась и нуждалась в поддержке. И я опять не подвёл. — Здорово, — сказал я. — А еда там есть? *** За год жизни в деревне кирха Альпингхен напоминала о себе только тяжким басовым звоном по воскресным дням и сухим, словно горохом рассыпанным боем — по будням. Она была построена чуть-чуть на отшибе, и её угрюмые стены успели расцветиться мхом, мало-помалу подтачивающим древесный фундамент. Пастор вышел навстречу — видимо, следил за тропинкой, привлечённый шумом и запахом гари. Его розовое, в юношеских угрях лицо было исполнено жгучего любопытства. Которое, впрочем, поблекло при виде нашей живописной компании. — У вас на плече кровь! — воскликнул он вместо приветствия. — Вы попали в аварию? — Крокодил укусил. — В трёх местах? — Тренировался. Подоспевшая фройляйн Кройц перевела огонь на себя. Я дёрнул на себя церковную дверь и вошёл в полутьму, пахнущую густо и странно — неужели ладаном? Ряды скамеек, пустая кафедра, темный образ Спасителя... По воскресным дням крестьяне добирались сюда и пристраивали натруженные зады. Вот здесь сидел Вилле Хохгрейзер — от вытертой набело доски исходил крепкий душок махорки. Свет, проникающий в узкие окна, дробился в расписном витраже: женщина прижимала к груди младенца, везде дети и женщины, хрупкое цветное стекло... Одна из фресок зацепила блуждающий взгляд: снова женщина и стоящий перед ней человек или, может быть, ангел — белый плащ или крылья, в руках что-то вроде копья. Даже ангелы не расстаются с оружием. Надо бы забрать у Траудгельда винтовку. Ничего ещё не закончилось, и мало ли кто решит сунуться в укромное место... — Это «Благовещение Девы Марии». — Чёрт! — вырвалось у меня. — Простите, — сказал пастор. Он подошёл незаметно и положил руку на спинку скамьи. Я привстал, но он покачал головой и сел рядом, изучая меня всё с тем же юношеским любопытством. — Вы ведь приезжий? Краузе? Работаете в мастерской? Я не встречал вас на службах. — Мне было некогда. — Дела? — Картофель. Отнимает всё свободное время. — Ого, — сказал он. — Какой-то особый сорт? — «Флоретта». Может быть, знаете? — Как же! — Он рассматривал меня внимательно и спокойно, я давно отвык от такого спокойствия. — Я еще не собирал урожай. — Боюсь, он вас разочарует. — Почему? — Закисленный грунт. Сам же сорт весьма прихотлив. Я пробовал и мел, и золу, но безуспешно, для нежных сортов наша почва — сплошное мучение. — Да, — сказал я. — Это я заметил. — Вы же не фермер. — Видимо, нет. Мы помолчали. Прохлада церковного сумрака делала потолки синее и выше. Одежда пастора была в земляных пятнах. Наверное, он ухаживал за своим огородом. На скамью приземлилась муха — отличный боевой крылолёт, и мой собеседник бережно спихнул её тыльной стороной кисти, усеянной рябью веснушек. — Мой дом совсем рядом. Я пригласил ваших родных зайти и отдохнуть немного. Ваш сын очень устал. Он сможет выпить холодного лимонада. Или молока. Вы ведь не против? Нам всем нужен отдых, а ваша жена... — Боится меня. — Боится за вас, — мягко поправил он. — Там что-то происходит, в деревне. Я хотел пойти, но утром меня скрутила кишечная колика, а сейчас я понимаю, что не стоит спешить. — Не стоит. Там небезопасно. — Ваша жена говорит, что её пытались убить. Это был кто-то из местных жителей? — Кто угодно, — сказал я. — Ткните пальцем — не ошибётесь. Вообще говоря, у него нет имени. Встречный-поперечный. Так что приходится постоянно быть начеку. Он нахмурился. — И всё же я должен уведомить полицию. Она назвала имя Полли... Кто такой Полли? Ваш враг? Или родственник? — Хороший вопрос. Он сирота. Я застрелил его фюрера, и больше у него никого не осталось. Кроме меня. — Значит, тут что-то политическое? — Ни в коем случае, — возразил я. — Вокруг и так слишком много политики. Нет-нет, это личное. Я хочу, чтобы всё это безумие оставалось личным. Тогда в нём появляется смысл. Как поется в одном замечательном марше (здесь он, конечно, запрещён, но из песни слов не выкинешь): Хакенкройц на белом поле По велению Творца Выпускает мир на волю Алой радостью в сердцах. Тот, кто держит этот круг — Одноземец, брат и друг, Сердцем, не с лица. Пока я пел, он смотрел в сторону. А потом сказал: — У вас на сердце много горя. — Ничего, — я пожал плечами. — Я очень типичен. И хорошо знаю, что жизнь нельзя насиловать разумом.