Под стук копыт: «Когда-нибудь…» Но в шуме ветра: «Не теперь». Эрик прикрыл глаза и отдался рвущейся изнутри песне. С каждой строкой его голос уверенней скользил между стволами и камнями, набирая силу: Закрыть глаза – а что за мглой? Крик чаек, море, пенный вал, И добрый сон, и выбор злой: Не знал, не верил, не желал. Но как легко – идти дождём, Плескать волной, дрожать листвой, Быть ветром или кораблём, Быть кем угодно. А собой? И так, и в том, что не сбылось, Скользнуло краем – и за край… Но истина с надеждой врозь: «Не жди, не помни, не желай». Крепли звуки, окружали их, сплетались со струями дождя и неслись куда-то в небо, и Джейна молча подтянулась ближе, и Алекс молчал, будто слушал, и Эрик чувствовал, что жизнь ещё есть, бьётся в его груди горячей кровью, течёт по жилам. И пусть кружит голову запах мокрой земли, пусть от голода немеют пальцы, пусть он теряет себя, но он ещё жив! Хотелось ни о чём не думать, только петь, только позволить мелодии звучать всё громче, со всей его страстью и со всей болью. Чтобы мир слышал! Слышал этот демонов мир! И Эрик продолжал петь, чувствуя, как срывается от холодной влаги горло. Открыть глаза. Щека мокра. Всего лишь дождь – всего лишь путь. Но щебет птиц, но запах трав – Сейчас, а не когда-нибудь Пить жадно, словно в первый раз, И забывать, и вспоминать. И пусть другое – не сейчас: Не быть… не верить… не желать[3]. 9. Между светом и тьмой – Это была она, мой сентар! Я видел, как она тайком пробиралась в камеру… – пробормотал на ухо Нотери один из его слуг. Талира не понимала, как услышала его свистящий шёпот с другого конца коридора. Она резко обернулась и встретила взгляд старшего наследника в упор. Сощуренные карие глаза, поджатые в какой-то насмешливой манере узкие губы. Что он там думает?! – Анабель, идём, – приказала Талира, повернувшись к верной фрейлине. Но вместо упругих рыжих кудрей увидела вдруг невозмутимое лицо генерал-фельдмаршала с кривым шрамом на щеке. – Сентар Ильяс? – Моя сента, вы обвиняетесь в государственной измене и связи с преступником. Мне жаль. – В холодном голосе не было и намёка на жалость. Талира гневно обернулась и заметила, что Нотери уже стоял совсем рядом. А из-за его спины вышли солдаты, все как на подбор с такими же непробиваемыми лицами. – Что за нелепость?! – Талира вскинула голову и снова заговорила с Ильясом, хоть и казалось, что он и вовсе её не слышит: – Сентар, вы всегда были за справедливость, как вы допускаете такое… – Это и есть справедливость, мейра сента, – почти пропел Ильяс, склонившись к самому её уху. Горячее дыхание обдало кожу, и всё вокруг закружилось. Её подхватили под руки и куда-то повели, быстро-быстро. Отчего-то не было сил сопротивляться. Талира могла только смотреть, как мимо мелькают знакомые и незнакомые лица, коридоры, залы, как встречные отворачиваются от неё, как бьются вдруг в руках прислуги подносы с посеребрёнными бокалами. Её вывели на улицу, на центральную площадь перед дворцом. Там уже возник эшафот, на котором стояла деревянная колода, накрытая алым бархатом. Талира посмотрела на себя. Она ведь в таком же ярко-алом платье… Всё происходило мгновенно. Талиру вывели наверх, а она даже не понимала, как шагает по деревянным ступеням эшафота, не видела, кто ведёт её. В считаные минуты всю площадь заполнили люди, их были толпы, они прибывали и прибывали, занимая всё свободное место. И смотрели, смотрели на неё в упор, кто-то тыкал пальцем, а кто-то стыдливо опускал глаза. Этого не может быть! Всего этого – не может быть! Но за спиной уже читают приговор. А она всё так же не может сказать и слова, точно онемела. Последние обвинительные слова – и её заставляют склонить голову. И нет сил сопротивляться. Распущенные волосы упали, разлетелись по деревянной колоде. Щека коснулась алого бархата. Он тёплый и мягкий, ласкает кожу. А на улице раннее утро. В прохладном воздухе разливается весенняя свежесть, кружит голову аромат распустившихся лилий. Талира закрыла глаза. Резкий порыв ветра, холод металла – и тяжёлый топор палача отрубил ей голову. * * * Рама массивного напольного зеркала блестела позолотой. Шуршали по холодному полу мягкими туфлями служанки и фрейлины, а Талира стояла простоволосая и босая, не обращая внимания на суетливую заботу вокруг – убирали разбитые тарелки. Это она разбила. Талира вытянула перед собой ладони и взглянула на дрожащие пальцы. На ухоженной коже проступили сильнее обычного вены, делая руки некрасивыми, грубоватыми. Хватит, надо успокоиться. Талира принялась разглаживать свои распущенные волосы. Проводила по прядям, ещё не расчёсанным с утра, пропускала их между пальцами и неотрывно смотрела на себя в зеркало. Горели щёки, как-то нездорово блестели глаза, губы пересохли. Она смотрела на себя – а видела как воочию кошмар, в котором её голову кладут на плаху. Талира невольно вздрогнула и обняла ладонями шею, спрятав руки под водопадом волос. А ведь во сне всё началось с Алекса, снова с него. Он снился ей которую ночь подряд. …Это был тот же ветреный и морозный вечер, когда они встретились наедине. Шёл первый снег, который летел в лицо и таял на ресницах, завывал на узких улицах ветер, нёс влагу с побережья и пронизывал насквозь, забираясь под длинные полы плаща. И было так хорошо, будто весело, хотя она в сотый раз спрашивала, не сошла ли с ума, раз решилась на такое безумство. Но от этого безумства почему-то хотелось расхохотаться, а шальная, опасная радость звонко стучала где-то в сердце, отдавалась в горле и в кончиках пальцев. Её, точно бабочку к свету, манил его образ. И они были вместе, и было ярко, тепло, грел очаг, краснело вино в бокале, горели от вина губы. Алекс был рядом, страшно и близко, притягательный и сильный, несмотря на томительный плен. Он был её. И ночь была её, выторгованная у судьбы… в обмен на что?.. И снова тот неловкий танец, и снова пьянящая близость, случайные и неслучайные касания. Всё как вживую, как по-настоящему. До мурашек страшно, до ужаса опасно и до сумасшествия хорошо, так, словно она падала спиной в какую-то невероятную, головокружительную пропасть, но внизу её принимала в объятия сладкая нега. Талира коснулась и сейчас горящих губ и замерла не дыша. Или не было всего этого? А было не так. И Алекс в один миг отвернулся от неё, а когда глянул через плечо – в его глазах растёкся яд колдовства. На обнажённой спине вдруг оплёл лопатки страшный узор чёрных линий, оплёл и застыл намертво. Не бравый капитан стоял перед ней – чистый демон… – Вас ожидает советник Мэсси, ваше величество! – звонко выкрикнула одна из фрейлин, появившаяся в дверях. – Говорят, это важно. Талира склонила голову набок, собрала волосы на одну сторону и оглянулась в поисках Анабель. – Моя сента, – тут же подскочила она и низко поклонилась. Боится, что и её коснётся гнев новоиспечённой правительницы всей страны. После разбитых тарелок все ходили по её покоям тише воды ниже травы. – Собери мне волосы, поскорее. – Фрейлина поспешно начала расчёсывать длинные пряди, с осторожностью проводя гребнем. Талире на миг показалось, что она видит на своих светлых локонах капли крови. Поморщилась и резко добавила: – Потуже и повыше. И платье то, в котором вчера была. – Вам надо поесть… – робко предложила Анабель. – Прикажите подать хоть что-нибудь на завтрак. – Обойдусь. – Но… Талира сделала глубокий вдох и сдержалась, чтобы не сорваться. «Мне только что отрубили голову!» – хотелось кричать. Но это всё сон, дурной сон. Она не даст этому случиться… или она не Талира да Кавильян, Великая княжна и наследница древнейшего рода в Ивваре! В процессе одевания она не сказала ни слова. Анабель так же молча и сосредоточенно затягивала тугую шнуровку на поясе, оправляла высокий, до мочек уха, ворот, завязывала длинные ленты под грудью. Обряд прощания с почившим императором Мэйвисом прошёл гладко, под монотонным символическим дождём, в день святого праздника. Но, пожалуй, стоит подольше остаться в цветах печали и скорби. Тем более тёмно-бордовый цвет, положенный по такому случаю всем князьям императорской крови, был ей к лицу, подчёркивая контраст с бледной кожей и светлыми волосами.