Мне открывает мужчина в капюшоне, в тени которого виднеются борода и крючковатый нос. Я растерянно отступаю, но он легонько кланяется. – Прошу, верия, заходите. – Он распахивает дверь шире и жестом приглашает меня внутрь. Я нерешительно переступаю порог, думая, не совершаю ли ошибку. Отчаянно хочу, чтобы Фалада мог быть рядом, – и тут мужчина уходит, закрыв за собой дверь. Я неуверенно озираюсь. В одной стороне комнаты две деревянные скамьи стоят по бокам от очага, а в середине лицом друг к другу расставлен набор разномастных сидений. Смотрится это как несуразное подобие гостиной, собранное будто бы для одной только встречи. В одном из кресел с высокой спинкой застыл человек. Я моргаю, застигнутая врасплох его присутствием, его неподвижностью. Как и у товарища, капюшон у него поднят. Свет из окна бьет мужчине в спину, так что разглядеть черты лица почти невозможно. Он ничего не говорит. Я сглатываю и снова думаю о Фаладе, но раз сама в это влезла – сама должна и выбираться. Я пересекаю комнату и замираю у ближайшего стула. – Что вам от меня нужно? – Две вещи, – отвечает мужчина. – Во‐первых, я должен вернуть долг. Он жестом указывает на кошелек, лежащий на маленьком столике у кресла. Я бросаю на него взгляд. – Какой долг? Мужчина задирает правый рукав, сбрасывая край плаща с руки. Через все предплечье тянется свежий шрам, покрытый тонкой розовой кожей. – А, – глупо отвечаю я, не отводя глаз. В ярком дневном свете рана выглядит еще ужаснее. Вид не до конца залеченного изогнутого пореза лишает меня присутствия духа. Можно было догадаться, кто это, но ведь тогда он показался мне мальчишкой. – Я бы хотел отблагодарить за помощь, – повторяет он, опуская рукав. – Мне не нужны деньги. Мне пригодилась бы пара перчаток, но я не собираюсь просить их, чтобы он не решил, будто я равняю их в цене с его жизнью. – Больше мне нечего предложить, – говорит он. – Но я не хочу оставаться в долгу. Я вглядываюсь в затененные черты его лица под капюшоном. – Вы уже мне отплатили. Ваш друг проводил меня домой из часовни, когда я была больна. Мужчина кивает: – Это второй вопрос, который я хотел бы обсудить. Он откидывается в кресле и наклоняет голову, чтобы рассмотреть меня. Свет из окна теперь очерчивает каждую мелочь: гладко выбритый подбородок, узкий нос, глубоко посаженные глаза. Молодой мужчина, еще не в самом расцвете, но уже точно не подросток. – Неразумно с вашей стороны ходить одной по ночам. Даже днем стоит понимать, где вы гуляете. – Я была больна, – повторяю я, краснея. – Тем больше причин остерегаться, – замечает он. – Ваш конь, безусловно, любопытный охранник. Я видел натасканных на такое псов, но не коней. В вашем кроется что-то загадочное, оберегающее и вас рядом с ним. Но когда он не с вами – хватит одного пьянчуги, одного хулигана, чтобы опорочить вас. И это далеко не единственная опасность. – О чем вы? – Вы еще не знаете, что наша славная страна пала жертвой работорговцев? Я округляю глаза. Говорит он спокойно, насмешливо, но во взгляде горит огонь. – Работорговцев? – растерянно повторяю я. – Их принято называть похитителями, – уточняет он, будто это что-то проясняет. – И обычно они похищают только детей – лет тринадцати-четырнадцати, – достаточно подросших, чтобы за них дали хорошую цену, я полагаю, и не трогают старших, которых могут недосчитаться на работах. Возможно, поэтому вы о них и не слышали. Во всем этом звучит какая-то недосказанность, ничуть не связанная с тем, что я не работаю с детьми. – А король или Верховный командующий – они ничего не делают? – Они делают очень многое, – говорит мужчина. – Но немногое помогает. Вы еще достаточно юны и потому должны быть очень осторожны на улицах. Я молча киваю. – Хорошо. Теперь вам понятно, как глупо было являться сюда сегодня? Вы не знаете ничего обо мне и о том, что я могу с вами сделать. У меня от страха намокают ладони. Я бросаю взгляд на дверь: цельный дуб, плотный и непреклонный. Сбежать можно только через окна, а для этого нужно проскользнуть мимо мужчины. – Вы понимаете опасность, – замечает он удовлетворенно. – Здесь вам ничего не грозит, но не будьте такой безрассудной впредь. От облегчения я решаюсь объяснить: – Я узнала и мужчину, и мальчугана с улицы. И знала, что они ваши друзья. – Успели приметить Таркита? – Похоже. Мы виделись с ним и раньше. Он приходил в часовню в тот день, когда я болела. Ему лет восемь или девять. – Одиннадцать. Дети, которые плохо питаются, плохо и растут. Я складываю перед собой руки, думая, что дрожат они почти неприметно. Если мужчина что-то и замечает, то вида не подает. Вытягивает ноги, не отводя взгляда от моего лица. – Таркит бывает полезен, но он слишком честный для улиц. И ему недостает благоразумия. Он не должен был попадаться вам на глаза. – Для чего вообще наблюдать за мной? – спрашиваю я. – Как я уже говорил, за мной долг. К тому же я предполагал, что вам может понадобиться защита, учитывая обстоятельства, при которых вы мне помогли. – И как я уже говорила, помогла не ради награды, – повторяю я, радуясь возможности сменить тему. – Да. – Он недолго молчит. – Тогда почему же? Я обхожу скопище стульев и сажусь рядом с мужчиной, так что теперь мы оба смотрим на комнату. По крайней мере, ему будет сложнее читать все у меня на лице. Я перебегаю глазами с исцарапанного пола на потертую мебель. – Не знаю, – говорю наконец. – Вы потеряли из-за нас время. Я не могла допустить, чтобы из-за этого вас схватили. – Можно было просто обмануть солдат и уйти. Это правда. Я откидываюсь на стуле и смотрю в потолок. Балки покрыты копотью, так что не видно дерева. В дальнем углу висит старая пыльная паутина. – Вам нужна была помощь. – Вот как, – говорит он. Переведя дух, я спрашиваю: – Что теперь будет с Таркитом? – Стоило бы отдать его обучаться честному ремеслу, но он вряд ли отыщет деньги, да и я не могу позволить себе отправлять всех подручных в ученье. Еще посмотрим. – И что бы он хотел делать? – Он хочет стать пекарем. Наверное, думает, что тогда больше не будет голодать. – В голосе мужчины слышны и веселье, и нотка печали. Я готова ему поверить, вспоминая худое лицо мальчугана. – Сколько стоит обучение? – Десять серебряных в год. Понадобится два года, прежде чем ему станут платить жалованье. Я думаю о сундуках Валки и сокрытом в них богатстве и с неожиданным облегчением говорю: – Я за все заплачу. Мужчина будто бы задумчиво склоняет голову. – Вы слишком идеалистичны для служанки. Окажетесь голодной на улице – или где похуже, – если не будете осторожны. – Если и окажусь, именно мой идеализм приведет ко мне тех, кто поможет.