– Да. – И еще одно. Пусть мою голову повесят над городскими воротами, чтобы я тебя видел. – Что? – Я потрясенно смотрю на него. – Сделай. – Как скажешь. Я слышу нарастающий грохот сапог. – Ох, Фалада, – шепчу, шагая к нему. Он наклоняется и мягко опускает голову мне на плечо. Я обхватываю руками его шею и зарываюсь лицом в гриву. Шаги замирают за дверью стойла, в наступившей тишине тонут все звуки. Фалада поднимает голову, освобождаясь из объятий, но напоследок почти прижимается губами к моему уху и тихо выдыхает: – Останься. Я киваю, касаясь его щеки, и поворачиваюсь к мужчинам. Ближе всех стоит Джоа, к нему я и обращаюсь: – Пусть его голову снимут и повесят над воротами, чтобы я о нем помнила. – Голову… на ворота? – Там развешено и другое, – говорю я, будто прошу о пустячке. Но это правда: высоко над воротами висит деревянная клетка непонятного назначения, а иногда над ними появляются ленты и гирлянды или молитвенные флажки. Хотя ничто из этого и не связано со смертью. – То, о чем ты просишь, стоит денег, – напряженно говорит Джоа. – Я заплачу. Один из солдат протягивает руку, отпирает дверцу и открывает нараспашку. Другой бросает мне поводья. Я неловко ловлю их. – Джоа, проследите, чтобы нож был острым и все сделали быстро. Легко. – Конечно, – обещает он. Я гляжу на Фаладу, сжав упряжь. Он неподвижно смотрит в ответ. Я отбрасываю ремни в глубину стойла. – Он уже однажды пошел за вами, пойдет и сейчас. Поводья не нужны. Джоа кивает. – Даже там… положите руку ему на холку, и он послушается. – Хорошо, – говорит Джоа. – Давайте с этим покончим. Он идет к воротам конюшни, двое солдат пропускают нас вперед. Фалада шагает бок о бок со мной. Дойдя до дверей, я опускаю ладонь ему на холку. Он смотрит на меня глазами старыми, усталыми и бесконечно грустными, делает шаг наружу и следует за Джоа вокруг манежа и прочь, к живодеру и собственной смерти. Глава 21 Я сижу в стойле Фалады, пока не слышу, как возвращается Джоа и как приветствуют его другие работники. Он встает за дверцами. Кажется, я еще никогда не видела его таким мрачным. Он тоже меня разглядывает, но не представляю, что именно видит. Наконец он говорит: – Все сделали чисто. Он умер легко. Мне очень жаль, Терн. Хороший был конь. – Да, – отвечаю я тихо. – Его голову вывесят там, где ты попросила. Если найдешь деньги, я все устрою. – Да. – Ты в порядке? – Он неуверенно пробегает по мне глазами. Я киваю, выхожу из стойла и закрываю дверь. В своей комнате откидываю крышку дорожного сундука. Сверху, завернутая в платок, лежит жалкая горсть медяков, заработанных здесь. Я откладываю их в сторону, понимая, что этого мало, и роюсь в одежде. Можно взять украшения Валки, достаточно открыть второй сундук – и у меня будет намного больше нужного даже вместе с тем, что обещано Красному Соколу, – но я не хочу, чтобы ее вещи хоть как-то коснулись памяти Фалады. Вместо этого я нахожу мешочек с подарком, полученным долгие месяцы назад от Джилны. Вытряхиваю украшение на ладонь, серебряный кулон поблескивает в тусклом свете. Я поднимаю его за цепочку и не верю своим глазам. Она снова целая, ее починили так, будто она никогда и не рвалась от нападения Дамы. Зачем? Зачем он велел ее переделать? Конечно, только у Кестрина была возможность перебрать мои вещи в поисках плаща. Надеялся ли он, что я найду цепочку вскоре после возвращения сундуков? Что увижу в этом признак доброты, в отсутствии которой его уличила? Или это просто символическое деяние, попытка унять грызущую совесть? Я с неожиданной благодарностью понимаю, как сильно рада, что не отыскала украшение до сих пор, что не решила носить его раньше. Я думаю о Джилне, ее усталом лице и крепко обнимающих меня тонких руках, и не хочу ничем омрачать эти воспоминания. Я сжимаю украшение в кулаке и иду вниз, искать Джоа, надеясь, что такой платы хватит. Ночь подбирается к часовне раньше, чем накрывает остальной город, она заливает переулок глубокими тенями, хотя небо еще подсвечено солнцем. Я сижу в уголке сгорбившись, обхватив руками колени, и занимаю мысли всем окружающим: отголосками разговоров на Западной дороге, шелестящими и тающими в тишине; скопившейся на циновках грязью, липнущей песчинками к коже, когда я прижимаюсь лбом к полу в молитве; временами влетающим в маленькую комнатку ветром, что бьет меня по щекам и ворует то немногое тепло, что получается сберечь между его порывами. Где бы ни были наблюдатели Красного Сокола, сегодня они меня упустили. Таркит не появляется, в часовню заглядывают помолиться только незнакомцы. Они молча кивают или улыбаются и предаются своим обрядам, а потом так же тихо уходят, оставляя меня еще глубже уплывать в тишину своей души. Так утекают часы. С приходом ночи больше не получается отвлекаться на все вокруг. Мир отстраняется, тонет в темноте, и мне остается крепко держаться только за себя. Я думала, что буду рыдать, стану оплакивать друга реками слез, но у меня не выходит. В горле саднит так, что трудно глотать, в груди тяжело, но глаза совершенно сухие. Я думаю о том, что сказал бы Фалада, вдруг вернувшийся ко мне сейчас. Почти как если бы он стоял рядом, слышу голос: Что будешь делать? А что я могу? Я кусаю губу, зажимаю зубами и сосредотачиваюсь на боли. Представляю, как Фалада поворачивает голову и сверкает глазами. Готова и дальше оставлять на ее милость принца и всю Менайю? Я не могу идти против Дамы. Я не знаю, что мне сделать. Со сдавленной усмешкой я осознаю ответ Фалады: Никто не просит тебя идти против Дамы. Я заставляю себя встать, скрипя и хрустя суставами. Пообещав Фаладе не мстить за него, я ничего не говорила о том, что вовсе не пойду к Валке. Снаружи небо еще хранит немного света над стенами окружающих домов. На Западной дороге царит вечерняя суета, из открытых лавок падает свет ламп, в воздухе витают запахи еды. В такой суматохе мне точно нечего бояться. Я миную ворота дворца, не взглянув на стражу. Парадные двери закрыты из-за прохлады, но это не единственный путь внутрь. Я иду вдоль стены и прихожу к приоткрытой двери для прислуги. Торопливо шагаю незнакомыми коридорами, держа путь примерно в сторону Зала Приемов. Добравшись до знакомых галерей, направляюсь к комнатам Валки. Дважды замираю перед поворотами, выжидая, пока чужие шаги и голоса растворятся вдалеке. Останавливаюсь только у подножья широкой лестницы, что ведет в королевские покои. Я еще не решила, что именно скажу, только что обязательно приду. Теперь, стоя перед ступенями, я пытаюсь собраться с мыслями. – Верия. Я подскакиваю и оборачиваюсь к принцу. Ну конечно, это он. Больше некого повстречать в этом треклятом месте, кроме него. – Прошу прощения. Я не хотел вас напугать. – Да, – киваю я. Он не сводит с меня глаз, но больше мне ответить нечего. – Пройдемся вместе, верия. Он протягивает ладонь, и я бездумно вкладываю в нее свою. Принц подхватывает меня под локоть и ведет вверх по лестнице. Мы молча проходим мимо комнат Валки. Он отпускает мою руку, только чтобы открыть другую дверь, и кивает внутрь. Я не решаюсь переступить порог. Это его покои. Я не должна быть здесь. – Прошу, – говорит он позади. Я не знаю, куда именно идти, так что замираю на середине гостиной, потом отхожу к очагу. Кестрин какое-то время молчит. Уходит к столу у стены, снова возвращается ко мне. Протягивает бокал. Я принимаю его деревянными пальцами, неуклюже подношу к губам и застываю. В нос бьет крепкий фруктовый запах. Не нужно опускать глаз, чтобы узнать напиток. – Ну же, – говорит принц. Я не двигаюсь, почти касаясь бокалом губ, и думаю о нависающем надо мной брате, о его приторном дыхании. Отступаю и выплескиваю вино в очаг. Пламя шипит и дымит, потом разгорается ярче прежнего. Кестрин стоит неподвижно. Я протягиваю ему бокал, не отрывая глаз от огня. Принц бокал не берет, так что я поднимаю его и ставлю на полку.