В салоне было прохладно. Стас вытянул свои длинные ноги, устроился поудобнее и набросил на плечи шерстяной белый свитер. По проходу шла сказочной красоты стюардесса. Такая свободно проскочит «игольное ушко». И не по бедности, нет. По природной субтильности фигуры, без которой законодатели мод не мыслят сейчас женской привлекательности. И где они только таких откапывают, эти авиабоссы? Впрочем, «страна наша богата, порядка только нет», как справедливо заметил Алексей Толстой. Такая красавица, а не волнует! То ли дело… Он вытащил из папки листок плотной бумаги и в который раз всмотрелся в изображение. Печать была неважная, но Брук этого не заметил. Он получил портрет от ребят из музея с их допотопной техникой, с восхищеньем неофита полюбовался на него, вручил Стасу и зажурчал: — Гляньте, Стасик, голубчик! Ну посмотрите, прошу Вас. Если поедете в Аугсбург… — Сказал же, не поеду, Оскар Исаевич! — отвёл его руку, не глядя, Небылицын. — Подождите сердиться. Я сказал: если. Лететь надо до Мюнхена. Я и подумал, немецкий — немецким, а живой человек, это всегда хорошо. В Пинакотеке Вас встретят. Номер мы закажем отсюда. Но надо же и о душе подумать? — Да Вы меня, никак, хоронить собрались? «Noli me tangere». Стас собирался на лекцию и быстро сортировал свой демонстрационный материал, одновременно беззлобно отругиваясь и обороняясь от настойчивого Оскара. — Ага, отлично, — неожиданно обрадовался музейщик, — ну-ка, кто это сказал? — Не поймаете. Это сказал Архимед римскому солдату. «Noli me tangere» — что означает, не тронь меня. — А при каких обстоятельствах? — не отставал тот. Виноват, не знаю, — развёл руками Небылицын. — Вот видите! И мало того. Исторически вернее: «Noli tangere circulos meos — не тронь моих кругов», сказал Архимед, когда враги ворвались в Сиракузы, — азартно отпарировал Брук. — Не может быть, я со студенческой скамьи помню… — наморщил лоб Стас. — Давайте на пари! Если я прав, поедете, а? Полезайте лучше сразу на стенку, — добавил Оскар, — что означало — надо отыскать на настенных стеллажах среди академических фолиантов нужный источник. — Идёт! — отозвался задетый молодой человек, славившийся редким теперь знанием латыни. Он повозился с приставной лесенкой, достал с верхней полки тёмно-зелёную книгу с коричневыми уголками, с минуту поискал, прочитал и смущённо констатировал: — Посрамлён и повержен, Оскар Исаевич. Пари — дело святое. Ехать так ехать! — «Как сказал воробей в зубах у кошки», — рассмеялся старик. — Но посмотрите же всё-таки на фото. Собственно, можно ли это «фото» назвать, не знаю. Компьютер нашлёпал. Скоро по компьютеру и жениться начнут. — Уже. Опоздали, Оскар Исаевич. Стас взял, наконец, листочек и поднёс к свету. Перед ним была девушка лет двадцати пяти в лёгком сарафане цвета топлёного молока с шоколадным кожаным пояском. Очень тёмные — чёрные, наверно? волосы свободно падали на её плечи. Такие широковатые скулы и поднятые к вискам миндалевидные глаза бывают у выходцев из Азии. Но на него смотрело вполне европейское лицо с милой белозубой улыбкой. Глаза ее были зелёные как нефрит! Или это цветопередача такая? — Глаза такие не бывают. Глаза, говорю, не бывают цвета морской волны, как у Айвазовского в Феодосии. — А Вы поезжайте в Германию, поезжайте! Там обитают потомки алеманов, там викинги и готы, англы, саксы и франки. Рыжеволосых и зеленоглазых полно. Непривычные для нас типы! — Она не рыжая, нет. Прямые чёрные волосы… Кто это, уважаемый работодатель? — Постойте, что мне вспоминается при слове «зелёный»? Китайские яшмы, прозрачный «кошачий глаз» и малахит, всенепременно. Был такой мастер Андрей Никифорович Воронин — резчик по малахиту. Какие вазы делал! Году так в 1810-том… — Так, это Вы нарочно. Я понимаю — страшная месть. Но я, правда, поеду! — Уж ладно. Не буду Вас мучить. У меня есть друзья в Германии. Знаете, из этих, прежде огромных семей, что по всему свету родню имели. Сколько раньше в России немцев было — не меряно! Вы подумайте, возьмём только одну Эстонию, из которой предки нашего заказчика родом. Она прежде Эстляндией именовалась. Я теперь его генеалогическим древом занимаюсь. Их имение было в уезде Пип в ста шести километрах от Ревеля — так тогда Таллин назывался. Так она, Эстляндия то есть, до двенадцатого века под Данией была. А в 1347 году датский король Вольдемар продал её Ливонскому ордену за девятнадцать тысяч марок. Последний был в вассальной зависимости от Тевтонского ордена. Но! Имел, однако, самостоятельность, да… Стас оторвался от своих диапозитивов и вмешался: — Простите — не могу утерпеть. Я всегда тихо удивлялся. Громко неприлично было — ещё империалистом сочтут. Ведь Прибалтика вовсе не была всегда независимой! Я имею в виду, до Отечественной войны. — Конечно, нет. Я тоже совсем не против независимости прибалтов, но правда есть правда. Ведь дальше, как было? При распаде Ливонского ордена во время ливонской войны 1558–1582 годов северные области Эстляндии вошли в переговоры со Швецией. У них после этого протекторат Швеции и установился. — Только над Эстляндией? Хоть я подробностей и дат не знаю, но там, вроде, везде было «полным-полно шведов», — осведомился искренне заинтересованный Стас, не выпускавший, однако, портрет из рук. — Правильно, дорогой друг, но не сразу. Был такой король Густав Адольф. После его военных побед над Прибалтикой окончательно установилась власть Швеции. Однако, это случилось в 1625 году. — А мы когда, Оскар Исаевич? Мы ведь там тоже лет двести были? — Даже дольше, чем двести. Знаете, в Швеции очень Петра Великого чтут. После того, как он их окончательно разбил, шведы бросили воевать, занялись своими делами и теперь, как видите, не жалуются. А вот после победы Петра в 1710 году Эстляндия была присоединена к России. Но я что-то отвлёкся. Я только хотел показать, что уже с двенадцатого века там обосновались немцы, которые потом стали подданными Российской Империи, как наши фон Бэр. — Уважаемый учитель, я пару поговорок вспомнил. Вот слушайте, очень подходит. «Горит, как швед под Полтавой» — это про меня. И «бойся данайцев, даже дары приносящих» — это про вас. Вы меня не только в Аугсбург ваш заманили, но и заинтриговали — Небылицын потряс правой рукой с фотографией, затем сделали обманный манёвр, перевели разговор на родословную Кубанского. А о девушке, опять заметьте, ни слова! Брук явно наслаждался ситуацией. Глядя на него, Стасу нередко приходило в голову, что старость, или лучше поздняя зрелость может быть на свой лад очень обаятельной. И ведь вовсе не седой рыцарь сидел перед ним на кушетке. Лысая круглая голова с живыми карими глазами и белой эспаньолкой покоилась на короткой шее. Толстый животик плотно охватывал жилет с вечно расстёгнутыми нижними пуговицами. В жилете имелся кармашек, для так и хочется сказать «напузных» часов. Из него свешивалась самая настоящая серебряная цепочка, прикреплённая к добротной «луковице» Буре. Всегда свежая сорочка с галстуком скромных тонов, запонки. Кто теперь носит запонки? А у Брука они имелись, и он их неизменно менял! Наблюдательный Стасик, бывало, про себя отмечал: «Так, сегодня янтарные с серебром, вчера были из полированного молочного агата, а ещё помню из горного хрусталя без оправы». Всегда готовый посмеяться хорошей шутке, оказать ближнему услугу, общительный и добродушный, этот человек энциклопедических знаний и настоящей глубокой эрудиции был даже не то, чтоб «молод душой». Он этой самой душой и был. Душой общества, душой его небольшой группы музейных сотрудников, душой своей любящей дружной семьи. Сейчас он смеялся. — А я и не скрываю, Стасик, голубчик. Давайте я Вам ещё последнюю цитату добавлю из совсем нынче непопулярного Максима Горького: «Лука, старец лукавый! Поманил, а дорогу не указал». Тут уж, правда за точность не ручаюсь. Но шутки в сторону. Девушку зовут Анна-Мари Фельзер. Она, как я уже говорил, дочь моих старых друзей по линии её матери. Не так давно она окончила университет в Мюнхене и там и работает. Но родом они из Аугсбурга. Я Вам даже всего рассказывать не стану. Пусть эта семейная история станет для вас сюрпризом. Скажу только, что пращуры Анны-Мари долго жили в России. Они считали русский язык, как и немецкий родным. Но ещё до семнадцатого года перебрались в Германию. Сделано это было по прозаическим житейским причинам без всяких революционных драм. Семью просто получила там большое наследство. Дальше начинается самое интересное. Оскар Исаевич лукаво поглядел на молодого человека, ловившего каждое его слово, словно дело шло о жизни и смерти. — Скажите пожалуйста, — нерешительно промолвил Небылицын, — а кто она по специальности? Тоже искусствовед? И потом семья, то есть мама с папой, как я понял, в Аугсбурге остались. А она в Мюнхене живёт… тоже с семьёй? — Анна-Мари действительно живёт в Мюнхене, но совершенно одна. Выделив голосом слово «совершенно», — незамедлительно ответствовал «Лука, старец лукавый». — А по специальности вовсе не безлошадный искусствовед, а фармаколог. И работает в знаменитой на весь мир фирме, изготавливающей лекарства, в исследовательском отделе. И вот для вас она возьмёт отпуск на целую неделю. Она Вас встретит. Отвезёт в Аугсбург. Покажет город и отведёт там в архив. Фотографию мне прислали, чтобы вам легче было её узнать в аэропорту. Вы там сориентируетесь по обстоятельствам. Оставайтесь, сколько вам надо. Визу вам сделают на три месяца. Стас очнулся от дурмана и слабо запротестовал: — Да что вы, честное слово, у меня же работа в Москве! — Я просто хочу подчеркнуть, что вы этим не будете связаны. Можете вернуться, прилететь снова, ещё раз вернуться. Всё, что хотите. А если надо, Кубанский вам открытую визу сделает. Я запамятовал, как она называется. Это когда по работе всё время ездить надо. — Подождите, дорогой ментор. Бог с ней, с визой. Я вас всё хочу спросить, почему она так любезна? И ещё, совсем позабыл. Вы же сказали, сейчас начнётся самое интересное! — Ну да. Это вместе просто и сложно. Понимаете, эта семья через поколения пронесла и сохранила русский язык. Анна-Мари абсолютно свободно говорит и читает по-русски. Они сердечно рады. Вот тут я должен немного подробнее объяснить. В Мюнхене, в Аугсбурге, вообще в Баварии наших больше, чем достаточно. Если просто захочешь пообщаться по-русски, то, собственно, нет проблем. Но, как вы понимаете, приехали разные люди. И вот моим друзьям не везло. Они пару раз обожглись и теперь сразу знакомиться только потому, что народ из России. Ну, не готовы они. Но если из Москвы приезжает интересный человек с рекомендацией… Это другое дело. — А я, значит, с рекомендацией? — уточнил, улыбаясь, Небылицын. — А в как думали, юноша? — в тон ему проворковал старый Брук. — И я, знаете, — продолжил он, — семье Фельзер несколько раз немножко помог. Надо было доказать, что два-три полотна хороших мастеров, принадлежащих им по наследству, подлинники, а не копии. И старый конь Брук борозды не испортил. Так-то вот, мой молодой друг. — Мы подлетаем. Надо перевести часы, — сказал себе Стас и переставил стрелки на два часа назад. На табло засветились призывы пристегнуть ремни. Голос стюардессы, а затем, капитана застрекотал в динамиках. Несусветное их произношение усугублял пулемётный темп речи. Небылицын не в первый раз подумал, что среднестатистический пассажир, не владеющий родным языком авиакомпании, конечно, ничего не поймёт, даже если он сносно объясняется по-английски. Уши слегка заложило. Самолёт с едва уловимым толчком мягко приземлился. Европейская часть салона захлопала и соотечественники не сразу, но всё же присоединились. Стас подождал, пока самые нетерпеливые пассажиры устремятся наружу, а затем, не спеша, последовал за ними. Когда он подошёл к паспортному контролю, пограничник, приятно удивлённый грамотной немецкой речью, задал вместо одного дежурного вопроса несколько других. И когда прибывший объяснил, что цель его приезда работа в архивах и искусствоведение, пожелал ему всяческих успехов. Оставалось получить багаж. Пассажиры московского рейса обступили ленту конвейера. Стас оглянулся. У стенки стояли тележки для багажа. Когда он уже с тележкой снова подошёл к ожидающим, пасть распределителя стала выплёвывать первые чемоданы и сумки. И вдруг из раструба показался какой-то серый монстр. Огромная фигура медленно выползла из жерла и поплыла мимо ошарашенной публики. Небылицын подошёл ближе. Исполин сделал один круг и, невостребованный, проследовал обратно. Через некоторое время он снова появился, и Стас прочитал на табличке: «Франкфукт-на-Майне. Выставка современной скульптуры «Мир и будущее». Осмелевший народ потихоньку начал постукивать по мощному, грубо вырубленному носу «Мира», по голому пузу и уродливым огромным ногам. С глухом стуком великан подрагивал. Фигура была, без сомнений, полой. — Нет, всё-таки хорошо, что моя эпоха — это восемнадцатый, девятнадцатый век. Можно раньше. Только не позже, честное слово! Каждый уважающий себя современный искусствовед и этот, как его, культуролог скажет, что я безнадёжно устарел. Ну его, не хочу такого «будущего». Разве что, они «мир» обеспечат на шарике, — ворчал молодой человек, пробираясь со своим большим серым чемоданом к выходу. Зал кончился прозрачной перегородкой. Возле нее снаружи стояли встречающие. Стас обежал внимательным взглядом их галдящую толпу. Над головами людей реяли таблички. Одна из них бросалась в глаза ярко синим цветом. На этой белыми буквами было написано: «Господин Небылицын, добро пожаловать! Меня зовут Анна-Мари Фельзер». Сердце его ёкнуло, глаза лихорадочно стали искать руку, державшую приветствие. Он сделал несколько шагов навстречу и увидел наконец, весело улыбавшегося широкоплечего седого мужчину лет пятидесяти. Глава 22 Дождь в этот день начался ещё ночью. Сначала далеко где-то глухо громыхало, и зарницы как бессонный прожектор освещали тёмное небо, зажигая своим бенгальским огнём шторы на окнах и огромные стёкла витрин. Кирилл спал плохо. Но вот по жёлобу застучали капли: «плим-плям, плим-плям», на балконе отозвались забытые кем-то стаканы: «буль-клинк-кланк-пом». И когда зашуршали, заструились, зажурчали сильные струи, отдельные голоса которых вскоре слились в монотонную песнь, он наконец отплыл в никуда без сновидений и продрых до восьми. Вчерашнее его решение и на свежую голову показалось удачным. Звонить не надо. Он лучше сразу поедет, и если не обнаружит этого огольца, то будет хотя бы знать, где квартира, чтобы второй раз не искать. «И вот ещё мысль! — бормотал себе под нос Бисер, бреясь перед зеркалом. — Нет Петьки, скажем, сейчас и не надо. Я оставлю парню записку. Есть же там почтовый ящик. Попрошу позвонить. Скажу, мы, мол, с твоим отцом в одном классе учились. Зуб даю — позвонит мальчишка. Любопытство замучает. Катька говорит, он залёг на дно. Но на такой крючок как пить дать поймается!» Дом, где снимал квартиру сын Кати, находился в Измайлово. От Смоленской на метро ехать по прямой просто и удобно. Кирилл хотел было обойтись без машины. «Москву я теперь знаю плохо, — прикидывал он, — даже нынешних гаишников толком назвать не сумею. «ГИ по ДД?» Или «по ДТ»? Ох, лучше «по ББ» то есть «по барабану»! Нет, давай разберёмся. Государственная инспекция — это ясно, а дальше, если ДД — «по детскому дебелизму»? «дохлым драконам»? А вот, нашёл. Дорожного транспорта! Значит, «ДТ». Но гаишники гаишниками, а на парня надо впечатление произвести. «Фольксваген» — это не «Мерседес», но машина приличная — авось, оценит.» Бисер достал карту города, не спеша наметил маршрут и отправился в путь. Стандартную в меру облезлую двенадцатиэтажку окружала буйная зелень. Кирилл припарковался на стоянке. Подъезд в доме имелся только один. Ему пришло в голову, что если лифт не фурычит, то придётся, словно бобику, топать на десятый ногами. Но первое препятствие — это код. Пять кнопок на разболтанной и ободранной двери, отполированные прилежными жильцами, были без цифр. Их маковки блестели как зеркало. Бисер даже не стал рыться в записной книжке, а нажал сразу все пять вместе, и дверь открылась. В подъезде было полутемно. Лампочка не горела. Свет проникал лишь из верхней застеклённой части парадной. Оббитый чёрный кафель в ней на стенах соседствовал с грязно-голубой краской. На той, видно, очень удобно было писать. Подростки бодро изображали причинные места, рисовали свастику с пентаграммой, и вся эта наскальная живопись молодых питекантропов мало, в сущности, отличалась от их повадок сорок лет назад. Лифт, против ожидания, послушно стоял внизу и, несмотря на стойкий запах мочи и кошек, кряхтя потрюхал наверх. Пятьдесят восьмая квартира с коричневой хлипкой дверью находилась прямо около лестницы, и эта самая дверь глухо вибрировала от равномерного гула. «О! Он «темно-красным звучанием» увлекается? — развеселился Бисер, — Дальше уже только инфрачастоты. Только это опасно для нежной юной нервной системы.» «А чего это ты, братец, как погляжу, парня заранее не любишь? — спросил он себя. — Так это я за Катьку обиделся. Но надо быть справедливым. Поглядим!» Он собрался позвонить, как вдруг из окна на лестнице дунул ветер. Звякнула рама, и плотно закрытая дверь отворилась сама. Бисеру стало не по себе. Он несколько секунд поколебался, потом решительно переступил порог короткого коридора и в изумлении остановился. В квартире неожиданно сделалось тихо. Вся однокомнатная хоромина с дурацкой планировкой открылась как на ладони. Окна без занавесок. Грязный давно не метённый вытертый линолеум, а на нем: пустые бутылки, банки и хлам. Сквозь открытую дверь в кухне видна убогая плита с кастрюлькой и чайником. На стульях, мятая одежда. Фу, экая мерзость запустения, хотя, в комнате были всюду разбросаны книги. Они стояли на обшарпанных полках на полу, лежали стопками по углам, громоздились на письменном столе у компьютера с плоским экраном, выглядевшим, в этой берлоге до странности современно.