Одинокий огонек фейерверка прорезал черное небо серебряной линией и с грохотом рассыпался зелеными и желтыми искрами. Раскольник в очередной раз затянулся сигарой, выпустил из губ струйку дыма. Свет уличного фонаря превратил ее в молочно-белую ленту. – Она всегда была занозой в заднице. Дерзкой. – Он пошевелил голыми ступнями, локти опирались на крышу ржавого «фольксвагена-жука». В том месте, где он порезал себя, кровь запеклась черной неровной линией, пересекавшей грудную клетку. – Никогда не делала того, что я ей говорил. Над нами мерцали китайские фонарики, высвечивая на фоне неба силуэт громадного креста. Груды развалившихся механизмов окружали нас, словно кости металлических динозавров, остальная часть свалки была погружена в кромешную тьму, – Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе. Еще одна струйка дыма повисла в свете фонаря. «Жук» стоял на кирпичах. Передних дверей в нем не было, так же как и всех стекол. Внутренностей не было тоже, кроме заднего сиденья, на котором лежали Уголек и Пепел. Их уши подергивались, сверкающие глаза были похожи на кусочки полированного мрамора. На меня смотрели. – По информации из больницы, смена у Джессики была с перерывом, заканчивалась в полночь. Ее сумку мы нашли на Вишарт-авеню. Он, по-видимому, за ней туда пришел. В темноте, рядом с контейнером, стояла Бабз, прислонившись к металлической стене, от чашки с кофе поднимался пар, одна рука на прикладе Тэтчер. Раскольник еще раз затянулся: – Я читал газеты. Он вспарывает их, засовывает внутрь куклу, потом снова зашивает, а потом бросает на обочине дороги умирать. – Может быть, ваша дочь говорила что-нибудь о незнакомых людях, в больничных палатах или в самой больнице? Или кто-нибудь ее беспокоил? – Ты поражаешь меня как человек, впустивший мрак в свое сердце. Я? – Ну ты и скажешь. Пожал плечами: – Как я и сказал, я читал газеты, был у меня интерес. Если она жива, я хочу, чтобы моя дочь вернулась. – Это мы и пытаемся сделать. Конец сигары горел злым оранжевым глазом. – Ты за своими-то не уследил, почему думаешь, что с моей у тебя получится? Я поставил чашку на крышу «жука». Чай пролился на облупившуюся краску. – Да пошел ты. Внутри машины Уголек и Пепел привстали, настороженно поводя ушами. – Это так, напоследок. – Улыбка раздвинула уголки усов Раскольника. – Джессика за многие годы ни слова мне не сказала. Конечно, я пытался, я ведь хороший отец, но она своенравна. Это у нее от матери, успокой, Господи, ее несчастную душу. Я сжал руки в кулаки, костяшки пальцев пронзила боль. – Никогда не говори так о моих дочерях. – Она встречалась с кем-то, я знаю. Безбожник с татуировкой. Рядом с контейнером хмыкнула Бабз: – Имеешь что-то против тату, так что ли? – Левит, глава девятнадцатая, стих двадцать восьмой: «Ради умершего не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на себе письмен». – И это говорит мужчина с усами, Левит, глава девятнадцатая, стих двадцать седьмой. А еще ты резал себя, мы все видели. Вздернул бровь: – Не до смерти же. – И снова вернулся к своей сигаре. – Вы ведь не знаете, где он их прячет, так ведь? Я сделал шаг назад. Сделал глубокий вдох. Руки разжал, и зубы. – У нас есть несколько версий. Я попробую, может быть, офицер по связям с семьями пострадавших сможет держать вас в курсе ведущегося расследования. – На самом деле вы ничего о нем не знаете. – Мы его поймаем, будьте уверены. Улыбка пропала. – Нет, я доберусь до него раньше. * * * Бабз потянулась, коснувшись кончиками пальцев ветрового стекла. Потом откинулась на спинку кресла: – Думала, все это будет бесполезной тратой времени, но в конце оказалось очень мило. Элис вела «сузуки» по Йорк-стрит, мимо халяльных мясницких лавок и химчисток, направляясь к границе Касл Хилл. Чем ближе мы подъезжали к центру города, тем плотнее становилось движение. – Вам следует подумать о том, как справиться с механизмом выражения ваших эмоций, явное использование жестокости с целью активизации выброса серотонина вредно для здоровья. – Плевать. Каждому свое, правильно? Иногда просто полезно в кого-нибудь выстрелить. Я поерзал в кресле, но боль в ребрах не проходила. Каждый раз, когда я делал вдох, кто-то бил в них кулаком. – Итак, – Бабз оглянулась и ухмыльнулась мне, – что у нас дальше? Еще кого-нибудь потрясем? Элис напряглась: – У нас не было намерения «потрясти» мистера Макфи, мы просто должны были сообщить ему информацию о его дочери, и вообще, разве вам не нужно вернуться на службу или что-то в этом смысле, я к тому, что приятно было с вами встретиться и все такое, но мы не хотели бы вас обременять, не правда ли, Эш? – Ничего, не беспокойтесь об этом. Сообщите, что я свалилась с вирусной инфекцией, они не будут обо мне беспокоиться, пока не выздоровлю. Можете представить тюрьму, набитую мужиками с поносом и высокой температурой? Кошмар. Я опять поерзал в кресле, и опять не помогло. Выдавил еще пару таблеток преднизолона из блистера, проглотил, не запивая. Наверное, нужно было бы прочитать инструкцию о дозе и побочных эффектах, но что уж теперь. Элис постучала пальцами по кромке руля, одним за другим, как сороконожка лапками: – Расскажи мне о визитной карточке. – Про этот брелок? Дешевый китайский пластик, продается в мелкооптовых магазинах по пятерке за сотню. Ближайший такой магазин – «Дилтаймз» в Логансферри. А в розницу – в табачных лавках и газетных киосках. Мы почти все проверили, но ничего подходящего. – Хм… – Элис выехала на развязку в Келлер, потом на Дандас-роуд, где движение перешло на самый малый ход. – А что насчет ключа? – Для обычного автоматического замка. YA-шестнадцать. Подходит к разным моделям. Проверяли во всех металлоремонтах в городе, над нами только посмеялись. Невозможно установить, от какого он замка. Машины наконец встали намертво, перед нами тянулась вдаль длинная вереница сигнальных огней. Наверное, до самого моста. Элис поставила «сузуки» на ручник, обняла себя рукой. Другой рукой стала перебирать волосы. – Брелок и ключ символичны, очевидно, что маленький пластиковый младенец олицетворяет собой большого младенца, которого он хочет зашить внутрь Джессики, это фертильность, даже плодовитость, а это значит, что он сам, скорее всего, бесплоден, в смысле, если бы он мог оплодотворить кого-либо сам, ему не нужно было бы исполнять всю эту хирургическую процедуру, если бы он мог, он бы просто прижал их к полу и изнасиловал. – Нахмурилась. – Но ведь он изнасиловал Рут Лафлин, тогда это либо насилие, либо он внутренне относит секс и размножение к разным категориям? Бабз повращала головой, разминая мышцы шеи: – А может быть, он просто чокнутый? Может быть, ему просто нравится потрошить женщин? – Если рассматривать это по Фрейду, то ключ символизирует собой пенис, а замок – вагину, и все это является метафорой для проникновения и отпирания того, что спрятано, но мне почему-то всегда казалось, что Фрейд сам был немножко извращенцем, вся эта чепуха о подспудном желании секса с матерью явно бред сумасшедшего. Я постучал ее по плечу: – А нельзя ли перейти прямо к делу? – А что, если это не метафора, а приглашение?.. Что-то вроде – ты выходишь из больницы, у тебя мой ребенок, а вот тебе и ключ, чтобы ты вернулась ко мне и мы могли бы быть вместе? Из пассажирского кресла донеслось хмыканье.