Обещанная женщина оказалась эффектной дамочкой примерно сорока лет, чуточку вульгарной, но компанейской, умеющей быстро находить контакт с людьми. От нее исходили флюиды породистой самки, и Жирносек едва удержался от желания шлепнуть ее по аппетитной ягодице. Вместо этого Богдан Ильич объяснил временной работнице принципы общения с клиентом, показал образцы заполнения документов. Женщина быстро усвоила необходимую информацию. Похоже, она уже занималась такого рода работой и могла обработать клиента не хуже Жирносека. Богдан Ильич превосходил ее красноречием, однако на стороне дамочки было море женского обаяния, способного вскружить голову мужчине любого возраста и состояния здоровья. В охмурении врачей клиник Жирносек не стал полагаться на хорошо подвешенный язык и принадлежность к касте медицинских работников. Он запасся подарками, как в некоторых кругах деликатно именуют взятки. Подносил их Богдан Ильич просто виртуозно. Он умел так естественно повести себя, найти такие слова, что одариваемый забывал о том, чем вызвано подношение. Взятка казалась человеку справедливой оценкой его выдающегося труда на благо человечества и только. А сопровождавшая взятку просьба словно возникала между делом и не имела к подношению никакого отношения. Но и такой ловкий подход иногда давал осечки. Однако вины докторов в том не было. Просто некоторые больные категорически запретили пускать к себе посторонних людей. Первой жертвой Богдана Ильича оказался глубокий старик, имевший целый букет тяжелейших болезней. По большому счету можно было сказать, что он умирал от старости. Вид старца удивил Жирносека. Даже посредственная квалификация Богдана Ильича позволяла определить, что старик уже лет десять дышит на ладан. Как же ему в таком состоянии удавалось зарабатывать деньги? Жирносек не знал, что до недавнего времени капиталы принадлежали единственному сыну больного, шесть лет тому назад потерявшему в автокатастрофе жену с дочкой. А еще через два года неизвестные застрелили самого сына. Богдану Ильичу пришлось использовать весь свой дар убеждения. Поначалу старик долго не мог понять, чего хочет от него новый доктор. Услышав слово «заморозка», он решил, что ему хотят удалить зуб и, на секунду открыв рот, сообщил: — Обе челюсти вставные, рвать нечего. А когда уяснил суть предложения, искренне возмутился: — Еще чего! Я тебе не мамонт, чтобы меня замораживать! Но Жирносек не отставал. Он решил воспользоваться одним обстоятельством, с его точки зрения, имевшим громадное значение. Всю жизнь старик провел в бедности и лишь перед смертью стал обладателем крупного состояния. Но потратить его мог только на лечение и богатые похороны. Заморозка сулила иные, куда более радужные перспективы. Пробудившись и омолодившись, старик мог найти более приятное применение своему богатству. Богдан Ильич настойчиво долбил в одну точку, ловко заходя с разных сторон, и клиент начал дозревать. Но решающей стала оговорка Жирносека, за которую он даже мысленно успел себя упрекнуть. Богдан Ильич ляпнул насчет похорон, о чем говорить с тяжело больными людьми по врачебной этике категорически запрещено. И тут старик неожиданно запричитал: — Ой, горе-то какое! У меня же все умерли. И жена, и сынок единственный, и внучка. Друзья, с которыми мы встречались, тоже умерли, я почти всех пережил. А кто еще остался, еле ходят. Кто же меня проводит на тот свет, кто помянет добрым словом? Даже гроб мой будут чужие люди нести. Ладно, давай свою заморозку. Все равно, не жизнь у меня, а сплошные мучения. А вдруг на самом деле лет через пятьсот разбудят? Так Жирносек заполучил первого клиента. За вторым пришлось ехать к тому домой. Мужчина, тоже достаточно почтенного возраста, страдал болезнью Альцгеймера. Поэтому Богдан Ильич львиную долю времени общался с его безутешными родственниками. Уныние которых, насколько он понял, прежде всего было вызвано тяжелым состоянием больного и его старческими капризами. Например, он категорически отказывался пользоваться услугами сиделки. Недавно мужчина окончательно слег, и этот факт сильно напрягал его прямых наследников. Были они людьми избалованными, холеными, поэтому вынос судна и смена подгузников как-то не вошли в число их любимых занятий. Жирносек тут же родню припугнул: — Болезнь Альцгеймера иногда затягивается лет на десять, человек медленно угасает, постепенно теряя память и рассудок. Сейчас у больного еще хватает соображения попросить судно, но очень скоро он начнет ходить под себя. Кроме того, он перестанет самостоятельно есть, придется кормить его с ложечки. Да вы сами почитайте в Интернете об этой жуткой болезни, а то подумаете, будто я вас пугаю. Ничего подобного. Иногда больные вытворяют такое, что волосы дыбом встают. Так что вам имеет смысл морально подготовиться. Или выслушать мое предложение. Родственники предпочли моральную подготовку оставить до лучших времен и с нетерпением уставились на Жирносека. Богдан Ильич не стал расписывать прелести жизни человека, очнувшегося после заморозки. Зачем, если окружившие его люди имели все здесь и сейчас. Включая нормальное здоровье. Он рассказал несколько реальных историй людей, страдавших болезнью Альцгеймера. О том, как один страдалец, оставленный без присмотра, случайно нашел зажигалку и устроил пожар. А другой ни с того, ни с сего ударил ножом ухаживавшую за ним жену. Третий же вдруг потребовал нотариуса и полностью изменил завещание, отписав все наследство своей школьной любви. Даже вспомнил ее фамилию, что, впрочем, не сильно удивительно. При такой форме заболевания люди напрочь забывают о дне сегодняшнем, но хранят память о событиях давно ушедших лет. — Но вы не волнуйтесь, — успокоил слушателей Богдан Ильич. — Я говорил о людях, которые еще могли ходить. Кроме того, в вашем случае хорошие адвокаты попытаются доказать, что завещание продиктовано не совсем дееспособным человеком, и вернут наследникам хотя бы часть денег. А насчет жены вообще нечего зацикливаться. Наверное, человек вспомнил старые обиды, вот и пустил в ход столовый прибор. Утешения Жирносека подействовали слабо. Родственники зашушукались и бросили на амбразуру самого достойного из своих рядов, младшего брата болящего. Тот двинул речь, проникнутую заботой об интересах больного, однако скрытый подтекст говорил совсем о другом. Родственникам совсем не хотелось убирать за человеком, если он начнет ходить под себя, кормить его с ложечки и после таких мучений лишаться права на наследство. Идея немедленной заморозки им нравилась куда больше. — Тогда поговорите с ним, — предложил Жирносек. — Мы думали, что вы, доктор, сделаете это сами. — Многое зависит от течения заболевания и характера пациента. Некоторые смотрят на врача, как на бога, и слепо выполняют любые требования. Другие, наоборот, склонны винить медиков в неумении вылечить недуг. Они воспринимают врачебные рекомендации в штыки. К какому типу относится ваш родственник? Только честно, иначе можно все испортить? — требовательно спросил Богдан Ильич. — У него по-разному бывает, в зависимости от настроения. — Тогда лучше сначала попробовать вам. Он ведь уже завтра обо всем забудет, и если у вас не получится, рискну я. Только держите под рукой нотариуса, который официально зарегистрирует согласие на заморозку, а то больной может в другой раз передумать. Уговоры родственников подействовали, и Жирносек получил второго клиента. С третьим вышло еще проще. Онкологический больной, находящийся в последней стадии недуга и безрезультатно перепробовавший все традиционные и нетрадиционные методы лечения, охотно согласился на заморозку. Больше того, он попросил сделать ее как можно быстрее и в тот же день уладил все формальности. Итого, за две недели работы Жирносек заманил в свои сети трех человек. Отказало ему куда больше. Один больной даже заехал доктору в ухо от возмущения, благо слабая рука недужного нанесла Богдану Ильичу скорее моральный, чем физический ущерб. Отдельной строкой шел десяток бедняков, которых тоже пришлось обрабатывать Жирносеку. Правда — за отдельную плату. Богдан Ильич недоумевал, зачем понадобились Фитилю эти люди. Ведь назначенная за заморозку цена являлась для них запредельной, а Фитиль мало походил на филантропа. Жирносеку стоило бы вспомнить старую истину насчет того, что опавший лист надежнее всего прятать в лесу. Фитилю требовалось как можно большее число замороженных, чтобы надежнее замаскировать свои злодеяния. Глава 22 Пыточная находилась там же, в здании «Новой жизни», только не на этаже с приемной, операционной и залом с морозильными камерами, а в подвале. Туда вела хорошо замаскированная дверь. Она была отделана под стену, и только при очень внимательном рассмотрении можно было заметить выступ, дефект отделки, на самом деле прикрывавший замочную скважину. Распахнув дверь, человек видел перед собой длинный лестничный пролет. Он вел ко второй двери, за которой находилось просторное помещение, обставленное скупо и прагматично. Здесь были четыре стула, диван, стол, шкаф с различным пыточным инструментарием и устройство, отдаленно напоминавшее средневековую дыбу. Рядом находился кран с древней чугунной раковиной, покрытой не то ржавчиной, не то пятнами заскорузлой крови… А ведь день Яроша начался очень хорошо. Нет, ничего особо выдающегося с Дмитрием Николаевичем не произошло. Просто с утра у него было хорошее настроение, работа спорилась, и начальник вдруг рассказал анекдот, что с начальником Яроша случалось крайне редко. Причем анекдот на самом деле был остроумным, и Дмитрий Николаевич посмеялся от души, а не выдавливал из себя утробное хихиканье, якобы констатирующее отменное чувство юмора руководства. Дальше — больше. К обеду Ярош узнал о неожиданной болезни Кумачяна. При этом Дмитрий Николаевич сделал грустное лицо, которое могло обмануть только стороннего наблюдателя. Кумачян был злым гением Яроша. Занимая схожую должность, он благодаря влиятельному родственнику раз в три месяца летал в заграничные командировки, лишь изредка уступая место Дмитрию Николаевичу. Поскольку наступало время очередной командировки, болезнь Кумачяна означала, что и на улице Яроша настал праздник. — Видимо не зря у меня с утра настроение хорошее, — подумал Дмитрий Николаевич и сглазил. Хотя нет. Как можно сглазить то, что запланировано много дней тому назад. Яроша взяли у дома, использовав старый трюк бандитов и спецслужб. Водила иномарки спросил у него, как подъехать к девятому подъезду стоявшего напротив дома. Дмитрий Николаевич возразил, что здесь нет девятого подъезда, так как это его дом. — Как нет? Ты посмотри, у меня на бумажке написано! — разгорячился водила и, потянувшись, распахнул правую дверцу, у которой стоял Ярош. Чиновник сунулся в салон, и тут же кто-то сзади его умело подтолкнул, а водила приставил к горлу нож: — Только пикни — зарежу, гнида! Человек, так ловко загрузивший Яроша в автомобиль, устроился на заднем сиденье и взял у водилы нож, позволив ему заняться своими непосредственными обязанностями. Следуя рекомендациям, Дмитрий Николаевич сидел молча и только изредка проводил умоляющим взглядом посты гаишников. Но те остались глухи к его ментальным призывам. Яроша вывезли за город и в сгущающейся темноте подвели к стенке, неожиданно оказавшейся дверью. Дмитрия Николаевича спустили в подвал, где находился крупный мужчина вполне располагающей наружности, но с изредка проскальзывающими манерами закоренелого бандита. — Вот тебе альтернатива мучительной смерти, — мужчина протянул Ярошу газетную вырезку. — Какая смерть? За что? Вы кто такие? — испуганно выдохнул Дмитрий Николаевич. — Читай, я сказал! — прикрикнул на чиновника мужчина. — Но какое это имеет ко мне отношение? — воскликнул Ярош, изучив статью. — Самое непосредственное. Ты мешаешь серьезным людям. Они приговорили тебя к смерти, но я, как человек гуманный, хочу предложить тебе другой вариант. — Не надо мне других вариантов! — запротестовал Дмитрий Николаевич, сообразив, куда клонит незнакомец. — Выпустите меня немедленно. В конце концов я заплачу. — Само собой заплатишь. Бесплатно мы не замораживаем, — ухмыльнулся Фитиль. — Сколько вы хотите… за то, чтобы отпустить меня? — Размечтался. Отсюда уже не выходят, разве что лет через двести-триста. — Я немножко разбираюсь в законах. Вы не можете заморозить меня без моего согласию. — Будет твое согласие, куда ты денешься! Раз уж ты здесь оказался, у тебя остались два варианта. Мы тебя либо замочим, либо заморозим. — Но почему я! — вырвалось у Дмитрия Николаевича. Фитиль посмотрел на него и заговорщицки подмигнул: — Ладно, открою секрет. Тебя заказали. — Меня? Этого не может быть! Кто заказал? — А это уже другой секрет. Однако Ярош, чья мысль в критической ситуации заработала на всю катушку, догадался сам: — Я знаю, один урод по кличке Бандерлог. Верно? — Допустим, — уклончиво ответил Фитиль. — А ты в курсе, почему он меня заказал? — Меньше знаешь — крепче спишь! — Нет, ты послушай, — упрямо сказал Ярош и выложил известную ему тайну Бандерлога. До чего же он сглупил! Надо было поторговаться с Фитилем до рассказа, а Дмитрий Николаевич затеял это мероприятие после того. Ну и с какой радости Фитилю было менять свое решение? Он уже получил всю информацию, и ничего больше чиновник ему дать не мог. Да, теперь Фитиль держал жизнь Бандерлога в своих руках, достаточно было намека, чтобы тот не стал больше настаивать на ликвидации Дмитрия Николаевича, но было поздно. Перед Ярошем приоткрылась завеса тайны, окутывавшая «Новую жизнь», он уже знал, каким образом некоторые люди оказываются в морозильных камерах, и мог проболтаться. Его категорически нельзя было отпускать. — Все, хорош, я не собираюсь тут базарить с тобой до утра. У меня другие дела есть. Выбирай, либо мы тебя сейчас шлепнем, либо я подгоню крючкотвора, и ты подпишешь все бумажки. Любой разумный человек выбрал бы заморозку, на что, собственно, и рассчитывал Фитиль. Но Ярош заподозрил, а может, и догадался: Фитиль подталкивает его к заморозке вовсе не из желания срубить маленько бабок. Бандит всеми силами хочет избежать убийства, за которым последует расследование, причем более тщательное, чем обычно, поскольку Дмитрий Николаевич являлся чиновником довольно высокого уровня. И, чего доброго, объявятся свидетели, видевшие, как Яроша заталкивали в машину. Тогда вообще пиши пропало. — Зачем бумажки? Я заплачу вдвое больше, чем вы хотите, только отпустите меня, — снова затянул свое Дмитрий Николаевич. Фитиль не отличался долготерпением. Видя, что спор затягивается, он нервно, с надрывом крикнул: — Корнеплод! Нарисовался подручный Фитиля. Он ловко вывернул руки Яроша ему за спину и связал шнуром. Затем Дмитрий Николаевич услышал металлическое позвякивание. Вновь показался Корнеплод, теперь уже с паяльником в руках. — Ведь следов пыток на теле оставлять нельзя? — повернулся он к Фитилю. — Так я его расколю через задний проход.