Они начали колдовать. Рублев и не предполагал, что процедура примерки одежды может стать такой интересной. Итогом совместной работы Бориса и Татьяны стала следующая комбинация предметов гардероба: черные джинсы, темно-синяя футболка и камуфляжный разгрузочный жилет. Теперь Рублев напоминал какого-нибудь наемника или, что более вероятно, вохровца. Но вообще выглядел он внушительно и мощно. Так что подбор костюма состоялся. Татьяна не преминула заметить еще и то, что очень выгодно будет смотреться повязка на руке Комбата, под которой скрывалась рана. Раз уж он приглашен на передачу в качестве нечаянного героя — бинты будут лишний раз напоминать об этом. Борису не то чтобы очень хотелось, чтобы его вид кому-то о чем-то напоминал, но все равно получалось, что выглядит он замечательно. И он плюнул на бинты и то, что могут подумать в связи с ними всякие не в меру впечатлительные зрители. Вечером Комбат хотел прогуляться. Он вышел из дому, посмотрел на тускловатое небо, вдохнул прохладный воздух и прикинул, куда бы пойти. И тут где-то рядом раздалось громкое: — Вот, это он! Двух бандюков положил, как с куста! Рублев оглянулся, ища того, кто решил так бестактно показывать свою осведомленность. И увидел, что на лавочке под кустом сирени сидят три старушки. Они были местными — из соседнего дома, но незнакомыми Рублеву. И теперь бабушки смотрели на Комбата, как на некое диво, привезенное из заморской страны. Настроение немедленно испортилось. Рублев уже не думал, что ему хочется гулять по городу. Казалось, что сегодня на него будут таращиться все кому не лень. Таращиться и тыкать пальцами, как в ручного хищника, который недавно растерзал пару нехороших ребят и его за это не усыпили, а, напротив, покормили и собираются устроить публичную демонстрацию красавца и умницы. Вздохнув, Борис отправился домой. Вытащил с полки томик Стругацких и стал читать. * * * В представлении Бориса телевизионщики были людьми с двумя шкурами. Одна из этих шкур — это имидж, то, что видят зрители. А вторая — настоящая, та, что и наждаком не отдерешь. А если и отдерешь, то она все равно потом отрастет заново, как восстанавливаются отпечатки пальцев после, скажем, выжигания их кислотой. Понятно, что имидж может быть любым. Он на то и искусственный, чтобы его можно было строить по произвольному прототипу. Для разных передач нужен разный имидж, и это касается не только одежды. Даже характер ведущего подвергается настоящей вивисекции. Что мы можем получить в результате? Например, жесткого, принципиального типа, для которого, кажется, правда-матка — это самое главное. Или, напротив, женоподобного глиста, от одного вида которого у нормального человека возникает желание взять что-нибудь тяжелое и вмазать этому вырожденцу. Ну а вторая шкура — что о ней сказать? Вот кто этот человек по жизни есть, такая и она. Тот самый «принципиальный» телевизионный персонаж на поверку может оказаться двоедушным скользким выродком. Филимонов, оказавшийся около полудня в районе Ярославского вокзала, на первый взгляд производил впечатление человека, не слишком отличающегося от своего телевизионного образа. Ну то есть практически невозмутимый субъект, который способен ровным голосом комментировать любой сюжет — от репортажа с заседания хозяйственного суда до истории об убитой и расчлененной девочке пяти лет. Только одно бросалось в глаза как отличие от образа — несколько другие интонации. То есть они носили отчетливый отпечаток профессиональных, но не несли в себе нарочитости, от которой тоже коробит любого мало-мальски внимательного и думающего телезрителя. Но это был только отпечаток, а в остальном Филимонов говорил нормально. — Зовите меня просто Василием, — сказал ведущий после приветственного рукопожатия. — Ну, меня вы Борисом уже зовете. Тогда, может, еще и на «ты» перейдем? — Запросто! — ответил ведущий. — Слушай, Василий, а съемка у нас во сколько? — Как это «во сколько»? Передача выходит в девятнадцать десять? Вот и снимать будем так. У нас же сегодня прямой эфир. — А чего я так рано приехал? Мог бы на электричке попозже! — Нормально. Ты у нас самый загадочный гость программы, — ответил Филимонов, лавируя в автомобильном потоке, — И хотя бы кому-то надо знать, что ты из себя представляешь. Лучше всего, чтобы это знал я, раз уж мне досталась нелегкая доля ведущего. — Тоже правильно. И как, если не секрет, ты собираешься это знание добывать? Филимонов улыбнулся. — Не секрет, конечно. Добывать я ничего не намерен. Просто пообщаемся, я посмотрю на тебя. Хотя кое-что придется и узнать, но это буду делать не я, а секретарша. Ты для нее заполнишь мини-анкету. Это надо будет, чтобы тебя в начале передачи представить. — Ага… Ой, подожди. Я жене позвоню, скажу, чтоб она сегодня смотрела передачу. Очень она просила сказать, когда меня покажут. — Правильно делает, — кивнул Филимонов. — А ты знаешь, что если у участника передачи кто-то сидит перед экраном, то у него уверенности больше? Ну, получается такой психологический эффект, что вот эта страшная телекамера, которая выглядит как окно неизвестно куда, вроде уже и не чужая. Вот там, в этом круглом окошке, прячется твой родной человек. И ты говоришь как бы перед ним. И все, напряжения заметно спадает. — Учту, — кивнул Борис. Он позвонил Татьяне, сказал, чтобы она включила телевизор в семь часов вечера. Жена пообещала не только смотреть сама, но еще и детям показать папу в коробке. Борис расхохотался. Филимонов подождал, пока Борис договорит. И спросил: — Слушай, я вот все пытаюсь представить: каково это — убить другого человека. Разговаривал со многими людьми, они все что-то говорили, но все равно непонятно. Что ты можешь сказать на этот счет? — А что тут скажешь? — дернул плечами Борис после короткой паузы. — Я вот убивал в своей жизни немало. Начиная еще с Афганистана. Там же война была, а не прогулка. И стреляли в тебя по-настоящему. Приходилось стрелять в ответ, стараясь, чтобы это получилось лучше. Вот когда перестрелка — не страшно убить. Ты же фактически противника и не видишь толком. Торчит, к примеру, голова. Ты прицелился — хлоп! Все, голова пропала. И ты знаешь, что враг убит. При этом не видишь, как это выглядит и что там происходит. Или он просто лежит и не шевелится, или агонизирует, корчится… К такому убийству привыкаешь быстро. А вот когда ты в другой ситуации, когда приходится с кем-то схлестнуться лицом к лицу… Хотя, ты знаешь, и здесь работает другой закон. Задумываешься не столько о том, что сейчас ты будешь убивать, сколько о том, чтобы тебя не убили. Остаться в живых — вот самое важное. И следишь именно за этим. Все, что делается, — делается исключительно с целью не дать себя прикончить. Ну и потом, например, ты ему нож воткнул в сердце, он упал. Вот тут можно и подумать, что ты только что сделал. Но оно уже сделано, ничего не поправить… Короче, никаких особых мыслей нет. Филимонов ненадолго задумался. На горизонте тонким шприцем с острой иглой возвышалась Останкинская башня… — А вот как тогда получается, что многие люди после убийства ломаются? Становятся или дергаными психами, или просто сходят с ума, потому что это неправильно — убивать себе подобных. — Так получается потому, что слишком сильно переживаешь. Это нормально, это не патология. Но согласись, очень сложно, пережив тяжелый стресс, возвратиться к нему снова по доброй воле и не измениться в чем-то. Я тоже над первым моджахедом, заваленным в рукопашной, только что слезы не лил. — А как это было? — тихо спросил Филимонов. Борис глубоко вздохнул, задумался: а стоит ли рассказывать? Потом решил: почему бы и нет? — А ничего такого и не было, если вдуматься. На Хиджарском перевале мой батальон налетел на крупный отряд духов, пробиравшихся с территории Пакистана. Действительно крупный. И это были не афганцы, которые тогда против нас воевали устаревшим оружием, как попало. Нет, тут были ребята серьезные. Оружие новенькое, американское, французское, «стингеры», базуки… Драка завязалась не на шутку. Зима была, а нам жарко! У нас, кстати, думают, что в Афганистане сплошь жара и солнце. На самом деле там зимой в горах — полный привет. Ходили в стандартных зимних бушлатах. А тут, как схлестнулись, поскидывали все лишнее. Иные в тельняшках воевали… Ну если по совести говорить, то воевать мы тогда умели. И советский десантник — это не клоун в берете, как иногда изображается. Моджахеды против нас всерьез ничего не могли. Даже хваленые «черные аисты» бен Ладена! Так что мы этот отряд крепко в оборот взяли. Но те все лезли вперед, лезли, а там местность была такая паскудная — сплошь какие-то мелкие овражки, трещинки, расселинки. Вот они и смогли подобраться вплотную. Завизжали и как бросились — кто с ножом, кто со штыком, кто с голыми руками. Думали, мы от их бородатых морд страху наберемся и сломаемся. Смешные. Мы и сами не такие уж приятные были после двухдневного перехода и трехчасового боя. Ну, вот тогда и пошло-поехало. Мы тоже похватали кто что успел и как дали дыму — от душманов только ошметки полетели. И вот тогда я с ним столкнулся. Здоровый гад, в полтора меня, бородатый и смуглый чуть ли не до черноты. Как мне кажется, даже не афганец. Может, араб какой-нибудь, я не специалист, да и некогда рассматривать было. Так вот, он на меня с ножом попер, а я с лопаткой саперной был. Это штука страшная, тебе небось и объяснять не надо. Недаром американцы про нее всякие страшные вещи сочиняют. Вот мы с этим душманом и дрались. Хотя сильно это сказано — дрались. Все очень быстро произошло, буквально в несколько секунд. Он ножом махнул — хотел режущий по лицу провести. Я уклонился немножко и лопаткой по руке ему заехал. Кровища, нож куда-то в сторону отлетел вместе с одним пальцем. Душман заорал как резаный. И так отшатнулся, как будто сейчас побежит от меня со всех ног. А я же не хочу, чтобы он убежал, как врезал ему лопаткой по харе… Вот теперь и думаю — хорошо, что у него борода росла. А то у меня переживаний было бы побольше. Я ведь только потом понял, какое повреждение нанес. Там небось харя пополам раскололась. Вот и вся история. Филимонов потряс головой. — Ты вроде ничего особенного не рассказал. А у меня мурашки по коже. Может, как раз потому, что ты не вдавался в живописные детали и я сам все додумал… Они остановились перед здоровенным зданием телецентра, блестевшим множеством окон. Василий припарковал машину на служебной стоянке, запер ее и быстро пошел в сторону стеклянных дверей. Борис двинулся следом. Никакого предвкушения проникновения «за кулисы» телевизионной кухни он не испытывал. И это было несколько странно — все-таки любопытство свойственно любому представителю рода человеческого, и Борис не исключение. Они миновали холл. Охранник в камуфляже дежурно вскинулся навстречу постороннему, но Филимонов властным жестом отсек поползновения к излишней бдительности. Они с Борисом зашли в лифт и поднялись на седьмой этаж. — Сейчас пойдем ко мне в кабинет, — сказал Филимонов. — Займемся твоей анкетой, я просмотрю все, что касается передачи… Сам волнуюсь, если честно… Не так уж часто я занимаюсь прямыми эфирами. — А что, очень сложно? — спросил Рублев. — Не то чтобы сложно. Непривычно. Приходится сосредоточиваться, следить за собой, потому что возможности переснять уже не будет. И любая ошибка — это уже не упрек самому себе за лишний дубль, а конкретная и заметная внимательному глазу лажа. А нас смотрят не только простые обыватели, которым эта лажа может и за божью росу сойти. Есть еще и профессионалы — они-то не упустят случая тебя рожей в грязь сунуть. — Ничего себе, — покачал головой Комбат. — Думаешь, журналист, чья рожа мелькает дважды в неделю на экране, — такая культовая фигура? Не настолько, чтобы его при необходимости не вышвырнуть на улицу, — усмехнулся Филимонов. — А что, у вас здесь так круто? — Нет, ну не всегда. Надо что-то особенное сморозить, чтобы тебя сразу уволили. Приходится стараться. В это время Филимонов остановился перед обитой дерматином дверью с золотистой табличкой, оповещавшей о том, что за этой дверью находится территория Василия Филимонова, директора творческого объединения «Фемида». Рублев, прочитав эту надпись, уважительно покачал головой — ну да, внушает некоторое почтение, ничего не скажешь. За дверью была приемная с традиционной секретаршей-сексапилкой и фикусом в роскошном керамическом горшке. А потом — кабинет. Филимонов усадил его в широкое удобное кресло возле окна. Рядом с креслом стоял низенький столик с прозрачной крышкой. Комбат потрогал ее и убедился, что это чудо дизайна сделано не из стекла, а из пластика. Это удобнее и безопаснее. Гарантируется, что не будет никаких осколков и травм. На столике валялось несколько бесплатных газет с рекламными объявлениями, невесть как оказавшихся здесь. Точнее, даже невесть зачем. Что может понадобиться директору творческого объединения из этих листков плохой серой бумаги, в которых большей частью дают объявления второсортные фирмы, фарцовщики и всякие деятели от лженаук. Вон бросается в глаза крупный шрифт: «Снимаю порчу!» Ужас. Филимонов что-то смотрел на компьютере. Это продолжалось несколько минут, потом он встрепенулся и сказал: — Ой, блин! Я про тебя уже и забыл. Извини старого трудоголика. Кофе хочешь? Или чаю? — Чайку можно было бы, — подтвердил Борис. — Сейчас организуем, — кивнул Филимонов. Нажав на кнопку селектора, он заказал чашку чая, чашку кофе, лимон и печенье. Когда секретарша принесла это, он поблагодарил ее и добавил: — И позови, пожалуйста, Ларису. Пусть возьмет вопросник. Секретарша кивнула и исчезла. Филимонов, жестом пригласив Комбата приступать к чаепитию, пояснил: — Лариса — это мой помощник на программе. Она занимается разными точными моментами, как то — сбором информации о гостях передачи, подборкой статистических данных, подборкой тем для будущих выпусков… Короче, она — мозговой центр.