Поэтому, узнав из допроса пленных (еще тех, которых вместе с пулеметом «благородия» захватили) о наращивании запасов всех этих ништяков, я впал в экстаз, и во мне моментально проснулся махровый хапуга. Ведь немчура для прорыва нашей обороны столько всего завезла, что аж ладошки потеют. Но в свете предстоящих событий (то есть будущей капитуляции) сейчас о прорывах и речи быть не может. А то бы они поперли, даже невзирая на сопротивление эшелонированной обороны фронта и поддержку нашей корабельной артиллерии. Только вот не срослось у них… И тут возникает вопрос: это что же – всю завезенную прелесть фрицы потащат обратно? Ну уж нет! Как говорил один страдающий от безденежья потенциальный король: «Ни один враг не осмелится преступить мои границы, не заплатив соответствующей мзды!»[13] И то, что будут снимать с Германии по контрибуции, это дело будущего. Но вот прямо сейчас у меня будут все шансы разжиться необъятной халявой. Правда, для этого были лишь предварительные задумки, и еще неизвестно, как командование дивизии отнесется к моим запросам, но подготовку мы вели плотную. За эти дни, после высадки, успели организовать места засад по маршрутам будущего отхода немцев. Заминировали два моста. Заложили мины на железнодорожных путях. Так что у нас почти все готово, и мы с радостью предоставим немцам выбор – либо поделиться нажитым, либо прорываться, теряя людей и то самое нажитое. Причем прорываться исключительно пехом (про подготовленную к уничтожению «железку» я уже говорил). Дело осталось за малым – убедить Роберта фон Коша в том, что это хорошая сделка. Ведь после объявления о капитуляции часики начнут тикать. Просто мне исторически подкованный Жилин рассказывал, что, когда в Компьенском лесу подписывались бумаги, одним из условий был вывод войск с оккупированных территорий в течение пятнадцати дней. В реальной истории про Россию разговора не было. Но в этот раз мы не вышли из войны (почему, собственно, Антанта и признала Советское правительство), так что пятнадцатидневный срок распространится и на нас. Но главное, что противник не сможет заявить нашему правительству – дескать, ваши войска продолжают стрелять и всячески мешают выводу сил. Угу – фрицы, дурачки, сами нас объявили бандитами, не имеющими отношения к регулярной армии. Вешать обещали без суда и следствия. Вот теперь и хапнут полной ложкой, за столь вопиющую недальновидность. Просто пешком, да еще и отягощенные имуществом, за это время немцы просто не успеют уйти. Так что теперь мы проводим удаленную ревизию будущих трофеев и ищем выход на фон Коша. Он ведь уже довольно пожилой (все-таки шестьдесят два года) и, по логике, особо упорствовать экспроприации не должен. Все равно хоть какая-то дальнейшая карьера генералу не светит[14]. Но если дедушка упрется, то сменим переговорщика. Хотя очень бы не хотелось раньше времени светить такой удобный способ решения проблем, как винтовка со снайперским прицелом… Только все это дело ближайшего будущего, а ныне, буквально за час вызнав интересующие вопросы у унтера, я под занавес подытожил: – Ну все, камрад. Сейчас тебе дадут воды и накормят. А мы пока займемся перепроверкой твоих слов у обер-лейтенанта. И если выяснится, что ты нигде не соврал, то будем считать, что жизнь и свободу заслужил. Келлер, облегченно вздохнув, убедительным тоном ответил: – Богом клянусь, в моих словах не было ни грана лжи. – После чего, помявшись, продолжил: – Осмелюсь напомнить, что господин обер-лейтенант не является интендантом и может не знать всех наших нюансов. Как я уже говорил, господин обер-лейтенант просто был в гостях у нашего господина лейтенанта. Я отмахнулся: – Разберемся. И дал знак охране увести одного и предоставить второго пленного. Летеха, невзирая на молодой возраст (а может быть, и благодаря этому), оказался довольно дерганым и скандальным. Ему не нравилось сидеть с мешком на голове, ему не нравилось обращение, ему не нравилась обстановка и ему не нравились мы. Высказав претензии, он гордо отвернул голову, но момент пика демонстрации варварам тевтонского духа сильно смазала оса, которая жахнула обера куда-то в район губы. Тот коротко вскрикнул, схватившись за физиономию, а я спокойно предупредил: – У вас есть еще минута для того, чтобы начать отвечать на вопросы. В противном случае эта оса вам покажется райской бабочкой. Фриц не стал дергать смерть за усы и, сочтя, что несгибаемость он показал достаточно хорошо, внял предупреждению. После чего допрос прошел почти так же, как и с унтером. Ну если не считать долгих многозначительных пауз перед ответами, высокомерных взглядов и общей брезгливости, не сходящей с лошадиной физиономии пленника. Потом в нем что-то опять переклинило, и он уперся. Мне это быстро надоело и, кивнув нашему контрразведчику на офицера, я приказал: – Займитесь. А сам ушел обедать. После моего возвращения обер-лейтенант выглядел несколько непрезентабельно. Но зато пел соловьем. Ну а когда мы закончили, и Нетребко поднял брови: дескать, «что с ним делать дальше?», я лишь мотнул головой в сторону оврага. Ну а что еще? Немчик из пруссаков. Достаточно молодой, чтобы к следующей войне дослужиться до полковника. Плен он не простит. И на фига нам в будущем нужны настолько злобные противники, да еще и с огромной личной неприязнью? Так что – в овраг… Зато теперь мы достаточно хорошо знаем обстановку. И не только по складам, так как лейтенант служил офицером при штабе полка. Грамотным офицером, знающим и памятливым – вон на карте сколько новых пометок появилось. И общими сведениями он обладал довольно неплохими, поделившись обстановкой в Киеве, откуда приехал буквально две недели назад. Мельком глянув вслед уводимому офицеру, я закурил, размышляя о бренности всего сущего, но был прерван стоящим рядом контрразведчиком. Он, глядя туда же, куда и я, внезапно спросил: – Скажите, а это было обязательно? Тяжело вздохнув, ответил: – Тарас Григорьевич, как вы заметили, во время допроса я коснулся нескольких чисто философских моментов. И в частности, спросил у обер-лейтенанта, как он относится к трудам Артюра де Гобино и Хьюстона Чемберлена[15]. Нетребко удивился: – И что? Я тоже о них слышал. Но мало ли какие течения в Европе бывают. Тем более что тот француз-основоположник, насколько я помню, умер еще в прошлом веке. Про англичанина не знаю, вроде жив… Только какое отношение они могут иметь к этому немцу? Уважительно покосившись на бригадного контрразведчика (вот что значит образованный человек!), я пояснил: – Вы о расовой теории просто слышали, а вот лейтенант отозвался о ней в превосходной степени. – И предупреждая дальнейшие вопросы, продолжил: – Просто я умею экстраполировать, поэтому с уверенностью скажу, что со временем в Европе это «учение» займет все умы и из теории превратится в страшную практику. Когда людей начнут уничтожать просто за неправильную форму черепа или за неверную национальность. Как расово неполноценных. Поэтому я предпочитаю давить эти чайники, пока они еще не выросли до паровозов. И если вам интересно, позже могу подробнее осветить тему. Несколько выбитый из колеи контрик кивнул: – Конечно, интересно! А я подумал, что надо бы для всей бригады (а потом не только для бригады) дать пояснения пагубности расовой теории. Заодно и про арийцев пояснить. Чтобы западники не особо перья распушали. Публицистов к этому делу подключить. А то Жилин мне пояснил, что первые нацисты уже не просто вылупились, а сдохнуть от старости успели (именно от Седого я про того француза узнал), а у нас никто и не чешется. Иван считает, что пока не до этого, но я думаю, что время упускать нельзя. Уже сейчас надо людям рассказывать, какие там на Западе нас «друзья» ожидают… Но тут, сбивая философский настрой, к нам присоединились появившиеся из оврага бойцы, и мы пошли в сторону штабного навеса. К слову сказать, допросы проходили сильно в стороне от общего расположения, и сейчас, идя эти пятьсот метров до своего места, я переговаривался с Нетребко, попутно обдумывая свою антинацистскую речь. Обдумывалось плохо, и в конце концов решил подключить к этому делу комиссара. Вот уж кто умеет нужные слова подбирать… Правда, проходя мимо усаженной в теньке первой роты второго батальона, у которой сейчас проходила проверка знаний уставов, с улыбкой убедился, что косноязычных у меня в принципе нет. Вон как доходчиво сержант объясняет статьи армейского закона. Образно да с выдумкой. Тут и Петр Первый бы заслушался. Кстати про уставы. В строевом и гарнизонном было довольно мало изменений. А вот дисциплинарный и внутренней службы (к которым я конкретно приложил руку) поменялись кардинально. А так как они наконец-то были утверждены и даже распечатаны, то бойцы их активно изучали. По правде, там еще дописывать и дописывать, но основы положены. Во всяком случае, для общевоинских уставов. И что характерно, тяжелее всего приходилось офицерам. Переучиваться оно ведь завсегда тяжелее, чем просто учиться. Но ничего – справятся. Да и общий настрой в бригаде мне нравится. Новенькие из народа вполне себе осваиваются. С офицерами несколько сложнее, но тоже неплохо. Судя по донесениям, из полутора сотен всего пятеро пока так толком и не прижились. Надо будет сегодня их собрать и поговорить. Вспомнив об этом, я вздохнул, тихонько выругавшись под нос. Мля… хоть молоко требуй за вредную работу отцом-командиром. Ну а что – царям значит можно (во всяком случае, так Бунша[16] говорил), а я что – рыжий? С другой стороны, особо жаловаться тоже не след. Парни в погонах оказались достаточно адекватными и хорошо чующими обстановку. Вон, позавчера один боец со значком поручика заметил, что моя бригада в некотором роде является заповедником для офицеров. То есть местом, где к ним относятся без подозрения и предубеждения. Отталкиваясь в отношениях на службе лишь от личных качеств, а не от бывшей классовой принадлежности. И я с ним согласен. Конечно, очень хотелось, чтобы во всей создаваемой РККА было так же, но осознавая отношения простого люда к дворянам вообще и к офицерам в частности, я понимал, что вряд ли это получится. «Своими», в большинстве частей нашей армии бывшие «благородия» точно не станут. Их услугами будут пользоваться, но дистанция точно не исчезнет. Ну или исчезнет лет через десять, когда в войсках не останется тех, кто собственной мордой ловил отношения «золотопогонников» к солдатам. Да и сами офицеры к тому времени уже эволюционируют из «держиморд», «сатрапов» и «золотопогонников» в обычных военнослужащих Красной армии. Но это все дела будущего, а в моем «заповеднике гоблинов» уже сегодня все должно быть нормально. Поэтому с «не прижившимися» обязательно надо поговорить. * * * Только вот все планы сломало долгожданное, но от этого не менее неожиданное радиосообщение о начале переговоров с немцами. «Маркони» появился, когда я втолковывал комиссару наиболее мерзкие последствия расистской теории, и Кузьма даже не сразу понял, что произошло. Зато, когда второй раз перечитал содержание послания, чуть не подпрыгнул и, подняв на меня радостно округленные глаза, прерывающимся голосом спросил: – Так это что? Получается, что всё? Или как? Тут ведь только про перемирие пишут… Меня Иван еще в Москве просветил о возможном развитии событий, поэтому сейчас я просто повторил слова председателя СНК: – Я же тебе говорил, что все произойдет очень быстро. Думаю, до конца недели перемирие перерастет в капитуляцию. Ведь фрицы еще в августе хотели прекращения огня. Хотя бы временного. Но Антанта выкатила условия, одним из которых было отречение кайзера Вильгельма. Людендорф тогда их охарактеризовал как «неприемлемые». Ну а сейчас, видимо, немцы дозрели… Закуривший Лапин на какое-то время замолк, а потом, сграбастав лист с текстом, решительно сказал: – Так. Надо собрать партактив и донести новость до людей. Я кивнул: – Давай. У меня сейчас тоже дел до горла. А когда комиссар убежал, я, подтянув Буденного, Михайловского и Матвеева, сел писать письмо Кошу. Точнее: командиру пятнадцатой дивизии ландвера генерал-лейтенанту Роберту фон Кошу. Только вот не подумайте, что это был аналог послания запорожцев турецкому султану. Даже не рядом. Это было корректнейшее послание с предложением о встрече, в связи со сложившейся для немцев обстановкой. Ну и о поиске возможных путей решения выхода из этой ситуации. При этом, как культурный человек, не стал сразу грубо писать «бабки гони!», а дал лишь легкий намек на наши желания. Правда, начальник штаба, наш штатный монархист, недавно переквалифицировавшийся в большевики, осознав озвученные мною желания, в очередной раз возразил: – Чур Пеленович, это абсурд. Ни один командир подразделения на подобное не пойдет. Даже у турок… А здесь не турки, тут немцы. Это же какой урон офицерской чести?! После подобного, если и застрелишься, то репутацию не спасешь. То, что вы хотите предложить – немыслимо! Я усмехнулся: – Мы рождены, чтоб сказку сделать былью! Так что все мыслимо! И ваши слова, Игнат Тихомирович, имели бы резон еще вчера. А сегодня уже нет… Через несколько дней переговоры о прекращении огня перетекут в переговоры о капитуляции. И Кошу, за спасенные солдатские жизни, благодарные немецкие демократы еще и памятник поставят! Правда, переубедить Матвеева все равно не получилось. Ну да война план покажет. А сейчас письмо было помещено в конверт из плотной бумаги, прошито нитью и залито во всех положенных местах сургучом, на который шлепнули печать для депеш. Солидный такой документ получился. О способе доставки послания вопросов тоже не возникало. Накормленный, напоенный, связанный и с мешком на голове Михель Кёллер, тихо потея от неизвестности, сидел в тенечке, ожидая решения своей судьбы. Изначально у меня были мысли насчет какого-нибудь офицера, но и унтер в данном случае вполне подойдет. Тем более что офицера еще надо где-то ловить, а Кёллер вот он, прямо под рукой. Да и складской работник такого ранга вполне может быть приравнен к среднему комсоставу. Во всяком случае, по уровню авторитета среди знающих людей. Тем более что с непосредственным начальником у Кёллера вполне нормальные отношения. А этот лейтеха-интендант имеет прямой выход на штаб дивизии. Так что пока я проверял, хорошо ли прилип сургуч, унтер-офицер был доставлен пред ясны очи командира. Оптимизма за время подкустового сидения у немца не прибавилось. Скорее даже наоборот. Поэтому для начала пришлось пленного успокоить: – Как я и обещал – мы тебя отпускаем. Более того, наши люди довезут тебя практически до того места, откуда взяли. В глазах кладовщика загорелась надежда, и я продолжил: – Но ты должен будешь передать этот пакет своему командованию. Предназначается он Роберту фон Кошу. Вашему командиру дивизии. Понятно, что непосредственно к нему ты не попадешь. Но вот передать письмо через своего непосредственного начальника вполне сумеешь. Собеседник с опаской покосился на конверт, поэтому пришлось дополнительно пояснить: – Тут не набор оскорблений. Здесь приглашение к переговорам. Дело серьезное, касающееся жизни ваших солдат, поэтому вопрос: ты выполнишь порученное тебе задание? Унтер вытянулся: – Яволь, герр офицер! Я кивнул и, протягивая пакет, сказал: – В таком случае проверь целостность печатей и распишись в журнале о получении. Кто-то, возможно, удивится – на хрена его роспись-то нужна? Но тут дело в общей законопослушности немцев. У них в глубине организма заложена охрененная тяга к орднунгу (читай – страх перед устоявшимися правилами), и после заполнения строчки в журнале Кёллеру даже в голову не придет втихаря выкинуть опасное послание. Потому как это уже не просто писулька от врага, а официальное письмо, за которое он лично расписался. Причем ключевыми тут являются слова «расписался» и «лично». В общем, после оставления автографа фриц был отведен в сторонку, а я, повернувшись к вызванному Журбину, приказал: – Немца в люльку мотоцикла. Мешок на голову. Отвезти до места. У буденновцев уточнишь, где именно этого фрукта взяли. Судя по тому, что они на карте показывали, это километрах в двадцати отсюда. Но везите не по прямой. Покрутитесь немного, чтобы он расстояние не прикинул, а то мало ли что… Давно не стриженный Журбин (всеми кудрями, усами и чертами лица удивительно похожий на Сидора Лютого из «Неуловимых»), кинув ладонь к панаме, ответил: