Никаких воспоминаний. Никаких воспоминаний. Абсолютно никаких. * * * До того как я поступил в Управление столичной полиции, Пол грозил, что убьет меня своими собственными руками, если я стану полицейским, и Джерри всегда утверждал, что он действительно имел это в виду, – Джерри, бывший мне отцом в большей степени, чем мой родной отец. Он помог мне подать документы без ведома Пола, а после того как меня приняли, переговорил с ним. После этого разговора Пол заявил, что по-прежнему хочет убить меня, но раз уж я стал полицейским, он позаботится о том, чтобы я, мать-перемать, не опозорил славную фамилию Блэкли. Я ответил, что разберусь с этим сам. Тем не менее, хотя тогда я этого и не знал, отец пристально следил за моим продвижением по службе и всеми моими наградами. Я узнал об этом случайно, после того как он перебрался в свое «доступное жилье» в жилом фургоне. До того Пол продолжал жить в своем старом доме в Пиннере, в котором вырос я. Так получилось, что мы с Лорой купили себе дом на соседней улице. Почему – не знаю. Нельзя сказать, чтобы у меня были какие-то чудесные воспоминания, связанные с этим местом. Но я знал этот район, и дом был выставлен за хорошую цену. Потом, когда Полу пришлось продать свой дом, я привез к нему в его новый фургон коробки, которые он отдал мне на хранение. Пол был занят готовкой, поэтому я принес коробки в спальню и там увидел на кровати старый кожаный портфель, открытый. Внутри не было ничего, кроме вырезок из местных газет, фотографий, ксерокопий свидетельств моей карьеры. На какое-то мгновение я ощутил необычайную гордость. Пол следил за моими успехами. Несмотря ни на что, он уважал то, чего я добился. Но затем до меня дошло, что он сделал. Он выбросил все, оставив только три-четыре дюйма вокруг моей фамилии. Отец хранил только мою фамилию – единственное во мне, чему я был обязан не себе самому. Это я помню. * * * При свете дня больница выглядит еще более осунувшейся, чем в темноте. Прямоугольные ярусы бетона и стекла, когда-то, должно быть, казавшиеся чистыми и современными, теперь смотрятся обветшалыми и суровыми. Мы находим Бекса в приемном отделении, где в воскресенье в восемь часов сорок минут утра почти никого нет. Невзирая на швы на лице и на руках, Бекс пребывает в замечательном настроении. Он снова напоминает мне большого лохматого пса, полного энергии и жаждущего поиграть. Бекс справляется у меня, как я себя чувствую. Я, как могу, стараюсь убедить его в том, что со мной всё в порядке, хотя на самом деле мне жутко хреново. Однако также меня беспокоит Бекс. Он весь на взводе и очень переживает по поводу Кристал. – Как у нее дела? – спрашиваю я. – Все хотят узнать, как она перенесла операцию. – Я имею в виду, она в безопасности? – У ее палаты дежурит вооруженный охранник из девятнадцатого отдела, как вы и просили. – Хорошо. Круглые сутки? – Три восьмичасовые смены. Нельзя даже пописать сходить без охраны, шеф. – Пусть так будет и дальше. – И еще одно: мы установили ее настоящее имя – Шэннон Элизабет Пауни. – Похоже, он очень этим доволен. Мне отчаянно хочется пройти в отделение неотложной помощи и провести свое собственное расследование, поэтому я отсылаю Бекса и О’Ши выяснить как можно больше информации о двух медсестрах. Это странно – вернуться в отделение неотложной помощи рано утром. Окон на улицу нет, поэтому яркие люминесцентные лампы под потолком точно такие же, как и были, но действующие лица сменились. Женщина лет шестидесяти обхватила голову руками. Родители-индусы причитают над ребенком. Подобно жертвам преступления, все эти люди были уверены в том, что полностью контролируют свою жизнь, – и вдруг они испугались, что это не так. А как насчет меня? Чего боюсь я? Того, что мой собственный рассудок восстает против меня. Остановившись у входа, я собираюсь с духом. Мне нужно собраться, иначе я отдам победу продажному полицейскому, убийце, чьего имени даже не знаю. Детектива-сержанта, который, как сказал Джерри, расследует нападение на меня, нигде не видно, но я и не ожидал, что он до сих пор тут. Если честно, я рад тому, что его нет. У меня хватает проблем и без необходимости отвечать на его вопросы, что я делал здесь поздно вечером. Подхожу к женщине в регистратуре и спрашиваю результаты моего обследования. Она предлагает мне присесть. Я уже достаточно наждался. Поэтому говорю: – Кто обыкновенно занимается этим? – По-разному. Может, радиолог. Может, нейрохирург. – У нее певучий голос. Я предполагаю, что она родом из Латинской Америки. – Где я могу их найти? Она очаровательно улыбается. – Вам все равно придется дождаться своей очереди. Получив отпор, я сажусь. Впереди сидит мужчина, тощий, как удочка; он качается взад и вперед, стонет, бормочет себе под нос и трет плечи – я не могу сказать, то ли это молитва, то ли деменция. Затем открывается дверь в приемный кабинет, как это было и вчера вечером, и выходит супружеская пара, спорящая. Медсестра – теперь это молодая девушка – стоит с листком бумаги, готовая назвать следующую фамилию. Однако прежде чем она успевает это сделать, я подхожу к ней, демонстрируя уверенность в себе, которой, уверен, у меня нет. – Сэр? – говорит медсестра. – Вас вызывали? У нас порядок. – Я знаю порядок, – говорю я и прохожу прямиком в кабинет. Медсестра спешит следом за мной. – Сэр, вы должны ждать, когда вас вызовут. – Полиция. – Я протягиваю свое удостоверение. – Мне нужен нейрохирург. – Сегодня нейрохирург не дежурит. Есть только внештатный психиатр. Но вы не можете пройти просто так. – Она показывает на комнату ожидания. Из кабинки слева появляется врач в белом халате с медицинской кюветой в руках. – Это он? – спрашиваю я, указывая на него. – Нет, сэр. – Но, говоря это, медсестра непроизвольно оглядывается в противоположную сторону, на высокого мужчину, выходящего из кабинки справа. – Хорошо. Я должен немедленно поговорить с ним. Медсестра извиняется перед ним, называя его мистером Натаном. Мистер Натан наклоняется, изучая мое удостоверение, и спрашивает, какое преступление произошло. – Произошло, и не одно. Убийство, покушение на убийство и удар ножом. Сказав медсестре, что всё в порядке, доктор Натан проводит меня в пустую кабинку. – И чем может помочь психиатр? По моей оценке, Натану лет сорок с лишним; это крупный мужчина в джинсовой куртке, с поразительно неуклюжими движениями. В нем есть что-то неприступное, отчего я начинаю нервничать, но я уже зашел слишком далеко, чтобы отступать. – Это меня пырнули ножом. В этой больнице вчера вечером, после того как мне сделали томографию. Доктор Натан садится на стол и мотает ногой. – Вчера вечером меня здесь не было. Мистер Блэкли, расскажите мне, в чем дело. Я говорю ему, что он тут ни при чем, что речь идет о моем потерянном времени, о моем «забвении». Говоря, я чувствую, как это глупо, нелепо, словно я все выдумал. Я полицейский. Я должен быть уверен в себе; мне нельзя смущенно бормотать, как я это делаю сейчас. Доктор Натан берет блокнот и черкает какие-то пометки, царапая бумагу дешевой ручкой, а я стараюсь убедить его в правоте своих слов и, может быть, даже убедить себя самого. В равнодушном свете отделения неотложной помощи все это кажется совершенно невозможным. – Почему я отчетливо помню то, что произошло много лет назад, но абсолютно не помню последние полтора года? Что происходит с моей головой? – Амнезия – сложная штука, – говорит доктор Натан, переворачивая страницу. – Да я уж и сам это понял. Психиатр медлит, обдумывая слова, и в конце концов у меня возникает желание его встряхнуть. Наконец он говорит: – Ваш мозг пытается найти смысл в том, в чем, похоже, нет никакого смысла. У вас будут возникать искаженные и ложные воспоминания. – Вы полагаете, я спятил? – А вы сами как думаете – спятили? – Не знаю. Иногда мне кажется, будто меня просто трахнули по затылку. Доктор Натан черкает еще одну пометку. – Вы говорите, вам сняли томограмму? – Да. – Подождите здесь. Он уходит, задергивая занавеску кабинки, чтобы я ничего не увидел. И я жду, нервничая все сильнее. Минут через пять приоткрываю занавеску. Высоко на стене напротив камера видеонаблюдения, направленная прямо на меня. Мне это не нравится. Натан отсутствует слишком долго. Я как можно бесшумнее выскальзываю из кабинки, но тут появляется доктор Натан с большим конвертом из плотной бумаги в руке.