– Да, Ульф. – Ты себя хорошо чувствуешь? – Я бы присел, – пробормотал я. – Не вздумай терять сознание. Он дал мне воды, а я посидел минутку, пережидая, пока успокоится дыхание. – Возьмешь своих людей, кроме того, получишь восьмерых Братьев Древа. Ах, и еще Ньорвина, или как там его. Тот хочет работать вместе с Н’Деле, а кроме того, утверждает, что пригодится, поскольку якобы говорит по-амитрайски, словно там и родился. Берите лошадей, плюс четырех заводных, как их… – Онагров. – Верно. Оборудование, арбалеты и всякое такое. Я приказал скопировать одежды из твоего багажа. Ты должен глянуть, все ли нормально и выглядит ли аутентично. План примерно таков: доплываешь, входишь на гору, решаешь дело с Шепчущими-к-Тени, едешь в Амитрай, находишь долину, встречаешь своих, информируешь их о развитии ситуации, формируешь колонну, приходите на станцию… Извини, то есть в пещеру Червя, возвращаетесь сюда и, в зависимости от развития событий, садитесь на присланные корабли либо идете в сторону устья. Плывете в Сад – и дело сделано. Безумие, песни, пляски голышом вокруг костра и все такое. Я молчал. – Второе дело. С тобой идет Багрянец. – Ульф?! – Только до гор. По дороге он пригодится как проводник и для маскировки. Двое людей с арбалетами должны будут за ним присматривать. Если выкинет какой номер, застрелите его. Если нет, то, дойдя до гор, отпустите его. У него свое задание. Должен передать информацию пророчице – нам это нужно. Хорошо. Это было в общем, теперь подробности… В комнату свою я вернулся к ночи, уставший, с бардаком в голове, но спать не мог. Вычистил и сложил посох шпиона, упаковал новую корзину путника, а сверху положил свой шар желаний. Потом вошел в нашу общую комнату, ту, с камином. Хотя была глухая ночь, там горели лампы, а за длинным столом сидели Грюнальди, Варфнир, Сильфана, Спалле, Ульф, Ньорвин, Н’Деле и Бенкей, попивая из рогов густой мед. – Садись, – сказал Грюнальди, ставя на стол еще рог с серебряными драконьими ножками, приделанными так, чтобы тот не переворачивался. – Приближается время боя и разлук. Через несколько дней мы снова начнем танцевать с судьбой. Теперь же пьем за то, чтобы встретиться за этим столом – и без потерь. Так, как сейчас. Ночными Странниками. Мы глядели друг на друга и пили мед в спокойном свете ламп. За окнами светлела весенняя ночь, пахнущая цветами и звенящая песнью какой-то ночной птахи. Ночь, в которой не было места крику, огню, вони дыма и крови или звону железа. Последняя такая ночь. Я запомнил ее, словно хотел захватить с собой в путь, словно стих, выписанный на синем куске шелка. Я должен был покинуть Сад и снова вступить на тропу Носителя Судьбы. Одна мысль о возвращении на Амитрай казалась мне пугающей и неестественной. А потом я вспомнил о Воде, дочери Ткачихи. И вдруг начал спешить. Страх покинул меня лишь на следующий день в городском храме, когда я смотрел на обтянутые бурыми куртками спины моих людей, что сидели на каменных лавках. Десятерых людей. Я возвращался не в одиночестве. Пара жрецов с пением кадила над нашим оружием святыми дымами, огонь играл в серебряных ветвях дерева над головами, песня вибрировала под высоким сводом храма. А потом я смотрел, как они встают – один за другим, – как прячут мечи и кинжалы в ножны, как берут из рук жрецов арбалеты. Из-за звона стали я чувствовал, как снисходит на меня странное спокойствие. Я нес судьбу кирененцев, но я не был уже бессильным изгнанником, не знающим, куда идти и что делать. Теперь я чувствовал за собой силу. Силу города и силу мощных Деющих. Знал, что я должен совершить, и было это куда проще, чем все то, что я пережил раньше. Потом время текло, словно вино из простреленного бурдюка. Я помнил коридоры под крепостью, эхо шагов и отголоски капель воды, скрип веревок, поспешность, с которой мы носили мешки на борт, топот копыт по сходням, суету, в которой мы привязывали животных и багаж. Ульф стоял у трапа и каждому стискивал предплечье, второй рукой вцепляясь в загривок, как было в обычае Людей Огня. Его люди стояли поблизости рядком, прощаясь с каждым. Сильфана не раздумывая поцеловала меня в губы, а другие, видя это, посмеивались, а то и ржали, словно кони. Это было немного словно сон, а немного – словно болезненный бред. Время, которое прокатилось, будто груженая повозка по мосту, и закончилось. Я и глазом не моргнул, а рассвет уже застал меня на палубе с чувством, что я не успел ничего сказать и ни с кем попрощаться. Вокруг осталось только море. Короткая волна, тоскливые крики морских птиц, летающих вокруг бортов, скрип такелажа. Только небо, море и встающее солнце. Ночные Странники всегда отплывают ночью, в глубочайшей тьме, бесшумно, изнутри горы. Не было ни минуты, чтобы успеть окинуть взглядом Ледяной Сад. Не было ни минуты, чтобы попрощаться. Я вдруг снова оказался в дороге. Еще ночью Осот приказал поставить оба паруса, потому корабль шел ходко, разрезая волну носом и время от времени фыркая пеной, словно морской конь. Плаванье, с точки зрения обитателей Побережья Парусов, было чем-то, что делаешь мимоходом, не задумываясь и без особого усилия. Они не бегали по палубе, не спешили и не пытались сражаться с морем. Для обслуживания «волчьего» корабля хватит и нескольких человек, и даже большой парус можно поставить без особых проблем, натягивая такелаж, перекинутый через сложную систему блоков. Эти люди считают море собственной вотчиной и ведут себя на нем соответствующе. Время от времени они что-то делали, но мне, сыну степей и пустынь, это мало о чем говорило. Я видел, например, как Осот нюхает ветер, задравши голову, как волк, ищущий след, а потом приказывал своим людям подтянуть пару тросов, и парус при этом чуть провернулся вокруг мачты, лини заскрипели, ладья накренилась на один борт и поплыла быстрее. Я понятия не имел, что он там вынюхал и почему чуть изменил направление. Вокруг не было ничего – только небо сверху и море внизу, ничего также не пахло, кроме дерева и дегтя с корабля, а легкий запах соли и водорослей везде был неизменен. Я заметил также, что, когда мы вышли в море, Братья Древа, обычно мрачные и молчаливые, явственно повеселели и даже принялись подпевать. У нас особо работы не было. Бледный Бенкей сражался с тошнотой, сидя на палубе, и несколько раз его рвало за борт. Н’Деле тоже сидел на досках с барабанчиком между бедрами и напевал монотонно и тоскливо. Я стоял на носу, опираясь о штевень, переполненный нетерпеливостью и странным чувством силы. Я стоял на борту собственного корабля, что вез мою месть. Его борта были обиты медью, как приказывала Песнь Людей для кораблей, могущих метать огонь; за моей спиной, под пропитанным квасцами полотном, скрывалось тайное и ужасное оружие. Начиналось оно под палубой как машина, составленная из медных цилиндров и рукоятей, а конец ее – сифон, похожий на голову птицы, – мог в любой момент повернуться в сторону опасности и с сорока шагов испепелить все, что оказывалось на его пути. В этих водах любой, кого мы могли бы встретить, прекрасно знал, что значит блестящий медью борт. Хватало одного проблеска солнца, чтобы любой отворачивал румпель и правил как можно дальше от редкого и страшного корабля, с которым не получится сразиться. Встречались такие корабли нечасто, поскольку изготовление его требовало немалого искусства, и не у всякого таковое нашлось бы. Кроме того, мореходы не видели особого интереса в том, чтобы жечь корабли. Они хотели их захватывать, причем с честью, сражаясь борт в борт мечами и топорами. Им нужна была слава и богатство, а не уничтожение. Об огненных кораблях ходило немало легенд, а из этого следовало, что, в зависимости от того, как пойдут дела, Фьольсфинн, который выставил уже несколько огненных кораблей, однажды мог бы стать безраздельным господином этих вод. Я сомневался, что даже имперская галера Морского тимена, могущая засыпать любой корабль дождем стрел со своих трех палуб для лучников, разодрать борта кованым тараном, пробить навылет горящими копьями из двух аркбаллист или заякорить одним из своих абордажных трапов, втыкающихся в корабль врага железными клювами, сумела бы справиться с быстрым и ловким «волчьим» кораблем, плюющимся жидким огнем. А сейчас это был мой корабль, и когда я думал об этом, то чувствовал, как сводит челюсти. Знал: сожгу любого, кто встанет у меня на пути. Я искал не славы – только победы. – Еду за тобой, дочь Ткачихи, – произнес я в горизонт и в соленый ветер, овевавший мое лицо. – Заберу тебя домой. Веероподобные паруса, хорошо укрепленные длинными жердями, наполнялись ветром и казались распростертыми крыльями. Я чувствовал себя так, словно летел на крыльях дракона. Словно бы я сам был драконом. Когда мне надоедало смотреть в пустоту водной бескрайности, я пользовался тем, что не чувствовал серьезных проблем и что меня не тошнило, как Бенкея. Я воспользовался советом Ульфа, который утверждал, что стоит есть, спать и ходить по нужде, пока для этого есть возможность. На следующий день мы миновали первый из Остроговых островов, что маячили на горизонте, как темные тучи, а потом вплыли между ними, минуя рифы, ныряя в проливы и выбирая дорогу между торчащих из воды скал, с которых то и дело взлетали с тоскливыми криками стаи морских птиц. Порой острые каменные зубы, выступающие из-под пенных волн, проходили мимо корабля всего в нескольких шагах, а иногда мы входили в воды, кипящие, словно под водопадом, между скалами, между которыми едва было расстояние выстрела из лука. Осот, который в такие минуты всегда сам стоял у руля, садился повыше, на деревянную балюстраду, чтобы лучше видеть, и опирался о румпель подошвой сапога. Двое из наших людей следили за скалами, выглядывая по оба борта, и криками давали ему знать, что видят. Все казалось не сложнее езды на ослике, но это было не так. Я уже понимал, отчего Земля Мореходов оставалась в безопасности за своим архипелагом. Даже когда бы империя узнала тайны Западного прохода, необходимо было немало умений и знаний, чтобы его преодолеть. Мы плыли. Через пару дней мы оказались в водах, которые их мореходы звали Своим морем. До этого мы почти не встречали других кораблей, что всем казалось странным. Весной, как они утверждали, тут должно быть множество парусов. А неподалеку от Западного прохода десятки кораблей должны направляться в страны Юга. Мы же видели лишь небольшие рыбачьи лодки у островов, несколько раз приметили парус на горизонте, однажды к нам приблизился корабль, но прошел на расстоянии трех-четырех выстрелов из лука, после чего поспешно уплыл, словно заметив заразу. В водах Своего моря мы начали замечать оторванные от бортов доски, порой плавающие в воде тряпки, бочки и бревна. Несколько раз мимо нас проплыли раздувшиеся трупы со стрелами, торчащими из спин, вокруг них клубились стайки рыбешек, а на сами тела садились птицы. Мореходы помрачнели, а четверо молчащих людей Фьольсфинна, которые называли себя «наффатунами», что бы оно ни значило, надели свои странные стеганые доспехи из серого полотна, украшенные рисунком древа, которое у них было красно-золотым и выглядело пылающим. Они спустились под палубу, а потом наполнили машину драконьим маслом, сняли с сифона полотно и с этого времени по крайней мере один из них сидел на палубе. Наффатуны носили странные шлемы, похожие на ведра, которые прикрывали всю голову вместе с лицом и были обшиты тем же самым полотном, которое якобы не горело, пусть бы даже его окунали в драконье масло. Эти шлемы и перчатки они тоже постоянно носили с собой. Назавтра пополудни Осот снова принялся принюхиваться, а потом приказал свернуть все паруса и выбросить с носа нечто, что показалось мне водным парусом в форме миски и было принайтовлено длинными канатами. Я понятия не имел, что оно такое, а потому мне пояснили, что берег уже близок, пусть мы его еще не видим, а в Снагорину мы войдем ночью, чтобы как можно дольше остаться незамеченными. Когда солнце стало опускаться за горизонт, мы поставили паруса и поплыли. Ночь была тихой, светила только одна луна, зато – полная. И все же берег я заметил лишь когда тот оказался на расстоянии выстрела из лука. Гривы волн, разбивающихся на пляже, посверкивали белизной, и я слышал их шум. А потом мы вплыли в спокойные воды Снагорины, вдали я увидел светлые заросли камыша, и вот мы уже были на реке, по которой столько раз я проходил летом и зимой, что казалось мне, будто я знаю ее наизусть. Ветер сменился, а потом Осот снова приказал свернуть паруса и сказал, чтобы все сели на весла. «Волчий» корабль порой может идти на веслах, когда стоит безветрие или когда он плывет по реке: весла высовывают сквозь специальные отверстия в бортах. Нас было только двадцать, не считая Осота, стоящего на руле, да одного наффатуна, стоявшего при сифоне, – держась за специальные ручки, он поводил клювом машины вдоль берегов реки, высматривая опасности. Его коллеги гребли, сидя рядом с помпами, откуда в любой миг они могли бы ухватиться за рычаги и вдохнуть в машину жизнь. Багрянец, сидевший обычно под палубой, говоривший только по приказу и покорно выполнявший все поручения, тоже послушно сел на весла и делал все не хуже остальных. Мы гребли всю ночь напролет до самого утра. Я сидел в темноте, слушая тихий звук барабанчика: Н’деле постукивал в него ногой, и на каждый удар я тянул на себя рукоять весла. Звук был настолько тихим, что я не думал, чтобы его слышали где-то за кораблем. Небо начало сереть, когда Осот позволил нам передохнуть. Он сказал, что теперь снова дует нормально и что можно поставить парус. Потому мы смогли выйти на палубу и свалиться там, уставшие, на доски. Я чувствовал, как все мои мышцы рвутся от боли, особенно на спине и животе, но это была совершенно иная усталость, чем та, которую я познал в неволе. Я был свободен и делал то, что хотел, а остальное не имело значения. Я съел немного сушеного мяса с хлебом и сыром, запил пивом и раскурил трубку. А потом сидел, глядя, как из утреннего тумана выползают берега реки, а далеко на горизонте проявляются болезненно знакомые горы, среди которых скрывалась и Долина Скорбной Госпожи. Бенкей тоже узнал их, и я видел, как он побледнел. Смотрел минуту в молчании, а потом сплюнул за борт, придвинул к себе кувшин с пивом и набил трубку. – Все нормально, – заявил он, увидев мой взгляд. – С моей головой порядок, хотя я и провел там столько времени, в чаду и тумане, и помню все, как сон в бреду. Н’Деле выпустил мою душу, и теперь я такой, как и раньше. А если случится так, как ты говоришь, что некий червь проглотит меня в одной пещере и выплюнет в другой, в Амитрае, – значит, я увижу еще более странные вещи, чем те, которые я узрел в той долине. – Мы многое увидим, прежде чем вернемся домой, – ответил я. – Домой… – повторил он. – Странное слово. Где он у нас теперь? – Теперь, полагаю, в Ледяном Саду. Там мы станем жить. Когда все закончится. – Об этом я даже не думаю, – сказал он. – Пока что мне есть дело только до того, что необходимо сделать нынче, самое большее – завтра, если я доживу. «Когда это закончится»?.. Я не слишком-то могу себе такое представить. Все изменится. А ты, Н’Деле? Что станешь делать потом? Вернешься в Кебир? – Не знаю, – ответил Алигенде. – Когда-то хотел. Но теперь меня ждет проклятие. – Ну, ты всегда можешь снова отправиться в дорогу со мной, – сказал Ньорвин, скребя ложкой по дну миски. – Хороший жизнь. Много гильдинг, много чпоки-чпоки, – добавил на своем ужасном амитрайском. Бенкей фыркнул. Еще до полудня все, кто должен был сойти на берег, отправились под палубу спать. Благодаря тому, что Осот заставил нас грести почти всю ночь, я заснул безо всякого труда, хотя там, наверху, светило солнце. Еще некоторое время я слышал поскрипывание бортов, плеск воды, отекающей корабль, шаги по доскам и свист ветра в такелаже. А потом не стало ничего. Только Вода. Дочь Ткачихи. Проснулись мы поздно днем и остаток светлого времени провели, подготавливая оружие, животных и припасы. Потом, когда начало смеркаться, горы расступились по обе стороны реки, и над нами встал склон, укрывающий вход в Долину Скорбной Госпожи.