– Вот выход! – Я разрываю договор швыряю клочки в лицо Рацкому. Хватаю Машу за руку: – Идем со мной. Рацкий вопит в спину: – Достал ты меня, Контуженый. Сгинь на войне, не мешай бизнесу! Я знаю, что ответить: – И до тебя, жмот, доберемся. Покончим с врагами там и дома наведем порядок! – Иди-иди, – уже не так уверенно огрызается ростовщик. Я в нервном возбуждении тащу Машу в наш двор. Напротив магазина «Магнит» она вырывает руку из моей ладони: – Погоди, Никита! У меня проблема, недостача в магазине. Требуют с меня. – Сколько? – Много. Двести тысяч. Пятьдесят я уже отдала, остальное хотела занять. – Нашла у кого. У меня бы спросила. Я отсчитываю ей сто пятьдесят тысяч. На Машины глаза набегает влага. Она сдавлено благодарит: – Спа…сибо. Я от…дам. Мне тоже жутко неловко. Меняю тему: – Давно у Златы пассажир объявился? – Какой еще пассажир? – Новый хахаль. Командировочный, с кем она смылась. – Не думаю, что новый. Меня будоражит озноб предчувствия. Впиваюсь взглядом: – Ты его видела? – Нет. Злата одна да одна. Только с кем-то в чатах переписывалась. Как вы отправились воевать, так она и строчила. – Кому? – Я думала, тебе. В моей голове, как тесто на дрожжах, растет болотная муть. Злата мне не писала. И брату редко отвечала. Шмелю? Он строил планы на будущее, был сосредоточен, чтобы выжить, и не отвлекался на романтическую ерунду. Меня пошатывает, перед глазами плавают пурпурные круги. Маша хватает меня под руку, пытается помочь: – Где твои таблетки! Таблетки у тебя есть? Я дергаю рюкзак и роняю его. Она копается в рюкзаке, находит таблетки. – Эти? – Сует мне в рот. – Глотай. Воды нет. Слюны тоже. Я давлюсь таблеткой и выхаркиваю ее. Маша решительно тащит меня к себе. Усаживает на диван, дает воду для таблетки, заваривает настой на травах и сушеных ягодах. Когда я прихожу в себя, кормит сытным омлетом. Мне лучше. – Отлежись у меня, – говорит она. – Раздевайся и спи. Я подчиняюсь. Стаскиваю одежду, проваливаюсь в сон. Легкие шаги будят. Перед кроватью Маша в ночной сорочке. Она ловит мой взгляд и словно спрашивает. Я зачарованно смотрю на нее. Мы оба молчим. Маша как-то ловко сталкивает сорочку с плеч, ткань мягким обручем падает вокруг ее ног. Поднятая рука распускает волосы. Мягкие струи срываются с лопаток, подчеркивая изгиб в пояснице. Раздетая Маша совсем не похожа на замотанную продавщицу с конским хвостиком в безразмерной жилетке. Она ложится справа, льнет к моему здоровому плечу. Я обнимаю трепетное тело. По ее коже озноб. Маша пахнет фруктовым гелем. Я пытаюсь понять каким именно фруктом и исследую ее тело на вкус и запах. Губы пробуют грудь, живот, ямку пупка и спускаются ниже. В пушистой ложбинке женская влага усиливает аромат. Я вот-вот его узнаю. Маша вздрагивает, изгибается, и ее вкус меняется. Это уже не фруктовый запах. Так пахнет женское и мужское тело в тесном соприкосновении. Из-за сломанных ребер резкие движения мне противопоказаны. Я овладеваю женщиной нежно, двигаюсь плавно. Томительная нежность набухает сладкой бомбой, горит изнутри, накаляется и взрывается. Я опустошен и проваливаюсь в мягкое забытье. Долгое время, пока не срослись ребра, я мог спать только на спине, а сейчас на боку обнимаю Машу. Наша поза «ложечка к ложечке» убаюкивает обоих. Вечный бой, вцепившийся в мое подсознание, наконец, отпускает. Я просыпаюсь на рассвете. В голове скребутся прежние вопросы. Где Злата? Почему она украла деньги? С кем она? Лежащая рядом Маша разлепляет веки. Сонная поволока сменяется искорками в глазах, губы растягиваются в мягкой улыбке, выпростанная из-под одеяла рука наполовину обнажает теплое тело. Она кладет ладошку мне на грудь, видит озабоченность на лице и спрашивает: – Тебе больно? Принести таблетки? Меня волнует только одно: – Поспрашивай про Злату. Ты в магазине видишь многих. Маша рывком садится в постели, прикрывается одеялом и смотрит на меня сверху осуждающим взглядом: – Ты здесь из-за нее? Она твоя таблетка? – Мне нужно с ней поговорить. – Злата тебя не любит! Я не хочу об этом думать. Еще больше не хочу этого слышать. Особенно, если это правда. Возразить я не могу, а оскорбить, пожалуйста! – А ты? По любви со мной голой попой терлась или расплатилась за помощь? – Дурак! – Маша вскакивает с постели. – Слепой придурок! – Конечно, я ведь Контуженый. – Жаль, что я не чокнутая. Я свешиваю ноги с кровати и требую: – Верни мой пистолет. Я уезжаю. – На войну? – Маша встревожена: – Тебе нельзя! Ты даже шум не переносишь! Я одеваюсь. Голая Маша включает телевизор, увеличивает громкость до максимума, дразнит меня пультом. На экране новости. Про Донбасс, про войну, про жестокие обстрелы мирных улиц. В голове тяжелеет, в глазах мутнеет – терпеть шум невыносимо. Я выдергиваю телевизор из розетки. Мы молча смотрим друг на друга. Маша отбрасывает пульт на кровать, одевает сорочку. Приносит пистолет, мои деньги и вязанные носки. Тоже швыряет их в постель. – Забирай и проваливай! Я посмеиваюсь над носками: – Помощь фронту? Бомжам на помойку отнеси! – Ты сам там скоро окажешься! – Посмотрим, как быстро подберут. Я брезгливо отталкиваю деньги, сую в рюкзак носки, а пистолет уважительно взвешиваю в ладони. – Для войны Контуженый может и дефектный. Зато в разборках бешенство помогает. – Придурок! – в сердцах обзывается Маша. Когда я спускаюсь во двор, она высовывается из открытого окна и кричит, словно умоляет: – Ты не бандит, Никита! Я собираюсь демонстративно выкинуть ее носки, но замечаю на них вышитые буквы «Z». И рука не поднимается.