В то время как они парили на высоте наших глаз, доктор Самир отвел моего визитера в сторону и прошептал: конец уже недалек. Имея в виду, само собой, печаль моего визитера. Но была ли это женщина или, может, все же мужчина, я, по правде говоря, сказать не могу. Когда настало время обеда, мой визитер ушел. На сей раз он очень долго сидел со мной, этот, как я представил себе, бедный мальчик. Все время, пока Патрик под руку вел меня в «Заокеанский клуб», меня это не переставало занимать. Так что я все же едва не сказал что-то, пока мы медленно преодолевали расстояние чуть ли не во всю длину шлюпочной палубы. Шезлонги тогда уже пустели, один за другим. Тем бóльшим было мое изумление из-за того, каким большим он стал. Свен, думал я, сделался по-настоящему взрослым мужчиной. В моей памяти он остается ребенком. Как он плакал из-за качелей, например. Еще в тринадцать лет у него были тонкие, как веретёна, ноги. Потому что он, как и я сам, всегда отличался некоторым изяществом. Хотя я еще никогда по-настоящему не видел веретено. Я только знаю, что оно упоминается в сказках: когда кто-то укалывается об него, все кругом попросту засыпают. Заснуть бы, подумал я. Так или иначе, но я бы предпочел, чтобы Патрик доставил меня к моему другу, клошару. Несмотря на чавкающих людей вокруг нас. Ухватитесь вот здесь, сказал он, когда хотел открыть дверь. Ибо дальше нее мы еще не продвинулись. Тем не менее я ненадолго забыл про мант. Теперь они снова мне вспомнились, и я медленно оглянулся. Они исчезли. Может быть, потому, что и доктор Самир тоже исчез. Прошу вас, господин Ланмайстер, сказал Патрик. И когда я опять повернулся к нему: Осторожно. Одновременно он помогал мне переступить ногами, то есть подошвами, через комингс. Всегда сперва одну ногу, говорил он, – потом другую. Так что мы, оказавшись внутри, должны были лишь повернуть налево. Это оказалось нетрудно, поскольку в обеденное время одна створка двойной двери всегда открыта. В «Вальдорфе», палубой ниже, у каждой двери парадирует, как сказала бы моя бабушка, кто-то из камбуза и, неизменно, Генрих, метрдотель. Он происходит из какого-то местечка, в название которого входит «Рода», что слышно по его выговору. В своей белоснежной форме он приветствует каждого гостя персонально. Кельнерши же и кельнеры, напротив, носят черно-белые ливреи. А он сам хотя и метрдотель, но представляет собой нечто иное, чем доктор Бьернсон. Хотя выглядит немножко как Свен. Тот тоже иногда говорит с саксонским акцентом. Не жили ли мы в Лейпциге или Хемнице, который тогда назывался Карл-Маркс-Штадт? Но у меня там даже не было родственников! Тем не менее в «Заокеанском клубе» не оказалось ни одного свободного места. Поначалу я почувствовал облегчение. Обеда, значит, удастся избежать. Но это лишь выглядело так. Тем не менее Патрик спросил меня, где бы я хотел сидеть. Я, дескать, пошутил он, не должен ему возражать. Сейчас нам в самом деле необходимо что-нибудь съесть. Тут уж у меня вообще исчез какой бы то ни было аппетит. Патрик ведь точно не будет обедать вместе со мной. Его «Мы» – это чистейшее изоляционистское «Мы». Даже сотрудники службы развлечений не вправе принимать пищу вместе с пассажирами. Или – лишь изредка. Капитан иногда трапезничает с гостями, такое бывает. Иногда – даже и доктор Бьернсон. Но сегодня – нет, и уж точно не внизу, не в «Вальдорфе». А лишь по определенным оказиям, например после гала-концерта или приема для новых пассажиров. Когда появляются серебряные барышни с их серебряными подносами. Но поскольку теперь за столом сеньоры Гайлинт и мистера Гилберна сидели Человек-в-костюме и мадам Желле, Патрик повел меня в другое место. Я, правда, не уверен, в самом ли деле ее так зовут. Поскольку она родом из Женевы, ее фамилия звучит почти как «желе». В отличие от кельтянки, я имею в виду Леди Порту, она очень изящна. Кроме того, она выглядит несколько остролицей под своими черными короткими локонами. Не столько из-за носа, сколько из-за слегка выпяченных губ. Поцелуйный рот, сказала бы моя бабушка. У нее даже скорее носик. Человек-в-костюме – который опять появился в бриджах, но хотя бы, к обеду, в застегнутой рубахе, – аффектированно рассмеялся. Да он прямо-таки ржет, подумал я. Этот человек ржет всем телом. И я тотчас невольно вспомнил о Кобыльей ночи. Патрик уже усадил меня напротив господина, который показался мне таким же молчаливым, как и я сам. Но он был необычайно хорошо одет, носил костюм, причем именно что в полдень. Только его костюм, в отличие от того, что носит Человек-в-костюме, – не светлый, а с зеленоватыми, величиной с женский носик, ромбами. Запросто можно было бы провалиться внутрь этой ткани и балансировать на одной из красных, хотя едва заметных, полосочек. Лучше, подумал я, вообще туда не смотреть. Иначе моя каюта снова отделится от корабля и я опять поплыву сквозь него, без штурвала. Это – для такого зала, как «Заокеанский клуб», – имело бы куда более драматичные последствия, чем когда ты просто лежишь в кровати. Где, чтобы за что-то держаться, можно смотреть на потолок. Только вот круглый сигнализатор дыма, само собой, слишком гладкий, чтобы можно было накрепко прикрепить к нему взгляд. Это был никакой не костюм. Что я, однако, увидел только тогда, когда сидевший напротив меня господин поднялся. А сочетание разнородных предметов туалета, из которых только пиджак имел ромбовидную выделку. Под ним отливал зеленью шелковый жилет. Тоже отчасти четверговый, подумал я. Но особенно меня поразил узел галстука. Он был завязан настолько роскошно, что ничего подобного я прежде не видел. Настолько ненарочитыми были его петли. Из-за своего изумления я не сразу заметил, что Патрик оставил меня одного. Он хотел взять возле буфетной стойки тарелку и положить на нее что-то для меня. Но наверняка мистер Гилберн опять стал жаловаться на суп, который он однажды уже назвал «убийственным мечом Зла». Сопроводив это своим ироничным подмигиванием. Патрик принес мне для начала что-то вроде суповой мисочки, варево в которой действительно давно остыло. Почему я ее и отодвинул. Пожалуйста, господин Ланмайстер, сказал Патрик. Но он не стал настаивать – вероятно, подумав, что после, когда черед дойдет до жаркого, все-таки сумеет меня переубедить. Хотя он прекрасно знает, что такое проходит только с десертом. Да и то, само собой, не всегда. Я просто очень люблю шоколад. Никакой другой пищевой продукт не может так солнечно озарить тебя изнутри. Но он хотел, чтобы я прежде съел что-нибудь «правильное», по выражению Татьяны. Чего я, как уже говорилось, не хотел. Поэтому я предпочел сконцентрироваться на этом господине, хотя и не знал его. Успокаивало меня то, что и он не желал разговоров. Хотя они в любом случае были бы невозможны. Такой шум царил вокруг нас, такая жужжащая круговерть голосов. Из которой время от времени выламывалось вульгарное лисье тявканье той самой смеющейся на концертах истеричной дамы. Было в нем что-то от трубного сигнала, раздающегося над сотнями столовых приборов и сотнями тарелок. По которым, так или иначе, скребли громче, чем это необходимо. Что порождало чудовищный скрежет, и скрип, и скулеж, перемешанный с дреньканьем, треньканьем и бреньканьем. Сверх того – постоянно стукающиеся друг о друга стаканы. Именно из-за этой какофонии мой визави замкнулся в себе. Я тоже замкнулся в себе. Почему меня и не удивляло больше, что он, в отличие от меня, так много ест. Он наслаждался едой. Так что у меня с ним получилось так же, как и с моим другом, клошаром. Нам даже не надо было говорить, чтобы досконально понять друг друга. Он еще раз отправился на поиски. Чтобы закруглить свою жизнь. Его жена умерла – в Дарвине, если не ошибаюсь. Или я вычитал название этого города в атласе. Потому что после, само собой, я в своей каюте посмотрел атлас. Во всяком случае, где-то в Австралии, где очень жарко. Поэтому он некоторое время пытался заниматься разведением змей. Но ничего у него не вышло, хотя бы потому, что у его жены была соответствующая фобия. Так это, кажется, называется. Потом он стал продавать холодильные установки. Тут дела пошли так хорошо, что они с женой смогли построить себе дом. У детей теперь был сад и на ветке дерева, сразу же, – качели. О качелях когда-то мечтал и Свен. Так что Петра повесила их в проеме двери, между коридором и общей комнатой. Это меня ужасно нервировало, потому что кто-то в них постоянно запутывался. Пока я, в приступе ярости, не обрéзал их – хлебным ножом, как я и сейчас еще помню. Канаты в самом деле уже обтрепались. Свен ревел и все не мог успокоиться, такую боль ему это причинило. Такую же, как этому человеку – смерть его жены. Поэтому после того, как ее похоронили, он сразу отправился во Фримантл и поднялся на борт корабля-грезы. Теперь он хочет вновь найти того молодого человека, которым был когда-то. Из чего я понял, что он не далек от Сознания. Ему только нужно, подумал я, отказаться. Просто – полностью отказаться от своего намерения. Никто из нас не может вернуться назад. Пока мы еще пытаемся это сделать, мы остаемся на корабле-грезе – да, пленниками, подумал я внезапно. На корабле-грезе мы пленники. Так что и Патрик отказался от своего намерения и наконец принес мне пудинг. Шоколадный пудинг со сливками. Но и его я уже больше не хотел. Соль разлетается от волн. Она повсюду. Зернистая на леере, она прилипает и к коже. Она въедается в солнцезащитные стекла. Мои очки из-за этого порой совершенно слепнут. Ведь эта соль снежит ко мне наверх; она развеивается, как очень длинные волосы, когда они уже не имеют никакой консистенции. Так катимся мы по морю и прорезаем насквозь гневливые волны, которые нас поднимают. Жестко обрушиваемся мы вниз, по сторонам – соляные волосы и волосы моря. Атлантика – это тысячи котловин и всхолмий, над которыми ветер хватает в руки все, что плохо лежит, и раздавливает о свою грудь. Подъем вверх, к небу, – и потом опять вниз, в долины. Иногда мы взлетаем, как на подушках. А потом опять падаем, ударяясь, как об бетонный пол. Внутреннее нашей души, невольно подумал я, это наше тело. Именно так я это ощущал. Вопреки ветру и его завываниям и брызгам. Перед чем я все еще испытываю страх, так это Берингово море. Хóлода, Lastotschka, я всегда боялся. Потому я хотел бы, чтобы все закончилось этим путешествием. Я ведь знаю, что скоро будет Европа, но до самого верха, включая Норвегию. А потом придет черед этого ужасного моря, примыкающего к Арктике. Хотя оно, конечно, было грандиозным. Как часто я уже бывал там? Эти чудовищные айсберги! Как они трещали. Это был хруст, словно от гигантской лопаты, которую втыкают в них руки Бога. Точнее, Lastotschka, вгоняют! Потому что уже один-единственный айсберг имеет почти такую же ширину, какая длина у нашего корабля-грезы. Продвижению корабля постоянно предшествовал хруст. От которого «Заокеанский клуб» дрожал, вплоть до досок палубного настила. Весь корабль дрожал, до самого верха дымовой трубы. Я это дрожание почувствовал. В моих легких замерзло дыхание. Я закашлялся, мне пришлось его выкашлять. Из-за этого частички расщепились, прежде чем выскочили из моих губ на обеденный стол. Сидящий напротив господин едва ли обратил на это внимание. Он, без какой-либо реакции, продолжал есть. Однако Патрик похлопал меня по спине, как если бы я подавился. Что было довольно-таки бессмысленно. Он даже взял салфетку и промокнул ледяные брызги в уголках моего рта. Чего сидящий напротив господин опять-таки не заметил. Его взгляд продолжал разгуливать внутри него самого, пытаясь отыскать того молодого человека. Который давным-давно утонул в море. Само собой, Lastotschka, я имею в виду время, которое в действительности и есть море, причем любое. Не только Атлантика. Так что я подумал о «Титанике», потому что в его случае время и лед соединились. Вероятно, все мы, умирающие, снова и снова думаем о нем. О том, что и нам не миновать Берингова моря. Улыбка моего друга, клошара, кивнула мне. Для меня это было знаком дружеского приятия с его стороны. Само собой, кроме меня, этого никто не заметил. Ее можно было бы принять за приглашение присоединиться к компании. Но мы с ним хотели остаться наедине. Потому я и выбрал такую формулировку. С определенным намерением, Lastotschka. Кто уже зашел так далеко, как я, должен освободиться от условностей. И все же по нам, обладающим Сознанием, можно заметить, что мы испытываем благодарность, когда от столика для курильщиков смотрим на море или сидим рядом со своим другом, клошаром. Ему тоже свойственна такого рода благодарность. Потому-то все и любят его. Недавно кто-то даже связал крючком пальтецо для его бутылки красного – вероятно, одна из дам. Или, возможно, оно связано на спицах. Они пришли мне на ум в связи с веретеном. Пальтишко цвета субботнего утра, с красным капюшончиком. Его натягивают на алюминиевую шапочку, которая защищает пробку. Теперь бутылка, когда она одета в это пальтишко, выглядит как кукла. Жаль только, что у нее нет рук. Но благодарность побуждает его, моего друга, не замечать этого. Он даже не прочитал прикрепленную записочку. В которой наверняка идет речь о привете – к примеру, от его матушки – и о поцелуе. Само собой, на ногу ему эту записочку не доставили. Я имею в виду – символически. Взгляд его по-прежнему смиренно направлен на листок с кроссвордом. Мой же взгляд устремился поверх его головы. Над столиками и шезлонгами. Которые все в вечернем зареве стали пунцовыми. Благодарно перемахивает он через леер и уплывает прочь вместе с водой фарватера. С каждым днем наша благодарность возрастает. Как отдаляется от нас мир! Потом все становится жаром моря. Который, как я тебе уже писал, есть жар времени. От него-то и возгорается вечер. Тем не менее я стараюсь показывать свою благодарность не каждому. Непосвященные могли бы понять ее неправильно, как галлюцинацию. Само собой, именно так и получилось у меня с моим визитером. Хотя бы уже поэтому я должен, в отличие от моего друга, проявлять осторожность. Он улыбается, и это всем нравится. Мне же, напротив, приходится притворяться. Молчание еще и не дает мне никакой возможности объясниться. И все же определенная грубость с моей стороны – это совсем неплохо. Иначе мою благодарность тотчас попытались бы использовать. А она слишком драгоценна, чтобы позволить кому-то обращаться с ней небрежно или даже со снисходительностью. Ведь то, что им дается легко, люди ни во что не ставят. Так что я подумал: корма, где я сижу, для меня совершенно неподходящее место. Потому что с кормовой палубы ты всегда смотришь только назад. А речь ведь не о прошлом. Если вспомнить еще раз того хорошо одетого господина. Речь не идет даже о мсье Байуне, и уж тем более о Лоле. Или о еще более раннем: о китайцах, Петре и Свене. Речь о том, что приходит теперь. Хотя оно не «приходит», а мы идем туда. Мы движемся по поверхности времени по направлению к этому. То, что мы называем смертью, просто стоит неподвижно. Именно это и есть ее сущность. Только мы пребываем в пути. А она остается, где была, и наш корабль-греза, преодолевая одну пространственную секунду за другой, приближается к ней. Это и есть то, что мы называем умиранием. Когда мы уже поднялись на борт. Поэтому я бы сейчас охотно имел передний обзор. Только для этого мне пришлось бы переместиться вперед, совсем вперед. К сожалению, там так сильно дует ветер, что Патрик меня туда не пустил бы. Я уже слышал, как он говорит, причем тоном Татьяны: Там вы подхватите воспаление легких. Господин Ланмайстер, вспомните о Кобыльей ночи! Там вы того и гляди подхватите смерть. Теперь, чувствовал я, ему тоже не объяснишь, что об этом в конечном счете и идет речь. И не только для меня. Не только для нас. Нет, также и для всех тех, кто в Лиссабоне или Гавре, неважно где, покинет этот корабль-грезу. Или в Харидже. Потому что они покинут его не навсегда. Когда-нибудь все они снова вернутся на корабль-грезу. 16°59´ с. ш. / 24°58´ з. д По левому борту в вечерней дымке скользили мимо нас тяжелые каменные массивы острова Санту-Антан, по правому – менее высокие острова Сан-Висенти. Долго, очень долго стоял я впереди. Ветра почти не было, а я, еще прежде, не стал протестовать против шапки и шарфа. Впрочем, мое здоровье в данный момент никого не интересует. У персонала сейчас другие заботы. Тем не менее я стоял там не один, а со многими другими. Все мы хотели понаблюдать за отплытием, за выходом в открытое море. Я не держался за леерное ограждение. Впереди его и нет. Только металлический фальшборт высотой до пояса. Оттуда можно смотреть вниз, на верхнюю палубу. На балконы для пассажиров люкс-класса. На расположенную перед ними, но еще ниже, палубу бака с грузоподъемным краном, бухтами канатов, швартовными лебедками. Только ближе к берегу можно было распознать что-то наподобие зыби. Низкие, даже не белые, а какие-то совершенно унылые пенные гребни разбивались о линию скал. Похоже, на островах Зеленого Мыса зелени так же мало, как фей. Хотя название они получили от нее. Мистер Гилберн наверняка мог бы это объяснить. Однако и он тоже, как в свое время мсье Байун, опередил меня. Что я опять-таки заметил слишком поздно. Сеньора Гайлинт была к этому подготовлена. Потому она и не плакала по-настоящему. Она даже, как говорится, вполне сохраняла самообладание. Само собой, доктор Самир тоже был в курсе дела. Даже Патрик сказал: дескать, каждому было видно, что мистер Гилберн с каждым днем чахнет все больше и больше. По каким признакам это было видно? Неужели я слеп? Кроме меня, это видели абсолютно все, такое у меня впечатление. Это понятно даже из разговоров тех пассажиров, которые не обладают Сознанием. Я же, напротив, и на сей раз не сумел вчувствоваться в другого. Даже, и на сей раз тоже, – в своего друга. И то, что сеньора Гайлинт и мистер Гилберн от меня отдалились, обретает теперь новый удручающий смысл. Что я даже друзьям не умею сочувствовать. Теперь я очень внимательно прислушиваюсь к тому, что рассказывают о мистере Гилберне. Он сам останется на островах Зеленого Мыса, этот насмешник. Где есть только скалы и скалы, но никакой зелени. Он бы так охотно, будто бы воскликнул он, еще раз основательно проигрался в рулетку. В тот момент уже можно было разглядеть вдали зеленый мыс. Который оказался коричневым. Он был убежден, рассказывала сеньора Гайлинт, что на Сан-Висенти имеется казино. Черт побери, сказал он. Я бы охотно проиграл свои последние доллары. А получилось, что проиграна жизнь. Он произнес это тихо, но с булькающим смешком. Она держалась за его правый локоть. Его левая, все еще крепкая, рука лежала впереди, на поручне. И вдруг он просто упал, повалился вперед, где поручень ненадолго удержал его. Затем он медленно, но уже мертвый, соскользнул к ее ногам. Я молчал, пока она это рассказывала. Да и что мог бы я сказать?