Для Сознания оно не имеет значения. Все это никогда не происходило. Это были лишь камешки, которые ты кидал в море. Невозможно долго смотреть им вслед, так быстро они уходят под воду. Однако теперь у меня возникли сомнения. Существовали ли эти тетради вообще? Предыдущие, имею я в виду. Словно для того, чтобы удостовериться, я взял с тумбочки последнюю, на данный момент, тетрадь и пролистал ее. Эта, во всяком случае, существует. Она тоже почти заполнена. Значит, должны существовать и другие. «Чувство собственного достоинства» – вот о чем я, Lastotschka, невольно подумал; и о том, как мы могли бы его удерживать, сохранять – в моменты наших утрат, но также и выигрышей. Что, даже только как мысль, немного меня успокоило. Поэтому паника моя улеглась. Это как когда человек, бездыханный, мало-помалу вновь обретает дыхание. И ты чувствуешь свое сердце как сердце птицы – как в тот день, когда меня нес индиец. Так что теперь я лежал – перед бортовой стенкой, к которой прижимался, – в его руке, прикрытый куском ткани. Не салфетка ли это была? Несомый – в материи – к смерти. И был этим так счастлив! Ведь подумай сама, как бы это выглядело, если бы я теперь в самом деле ползал по полу? Вероятно, я бы при этом еще и лепетал. Пусть и молча. Сколько пены, воскликнула бы Татьяна, у него на губах! Когда, открыв дверь, она бы застала меня в таком лишенном достоинства положении. Нет, я не хотел бы вторично оказаться в медицинском центре, опуститься на самое дно корабельного чрева. Я хочу на свободу, где я мог бы расправить крылья. Хочу быть выпущенным на волю, чтобы лететь к близкой земле. Над тем последним куском моря, что подо мною. Поэтому, когда Татьяна в самом деле вошла, я просто спокойно лежал в кровати. И она спросила: не хотим ли мы потихоньку вставать, господин Ланмайстер? Ведь все другие уже вас ждут. Может, мне следовало бы просто объясниться. Разве доктор Бьернсон и я не были когда-то почти друзьями? Ведь, само собой, именно директор отеля распоряжается роялем. Он несет ответственность, когда что-то ломается. Я мог бы заверить его, что больше не буду ударять только по одной клавише. Чтобы она, к примеру, не вышла из строя, так что твои пальцы больше не смогли бы ее правильно чувствовать. Из-за чего ты постоянно ошибалась бы. Я не хочу, мог бы я сказать, чтобы у Ласточки из-за меня возникли проблемы. С сегодняшнего дня я буду пробовать даже все клавиши, все клавиши в равной мере. Позволите ли вы мне тогда? Кроме того, я мог бы добавить, что если все-таки что-то случится, Свен всё оплатит. Ведь с тех пор, как я нахожусь на корабле-грезе, моими счетами наверняка распоряжается он. Может, даже Петру удастся склонить к тому, чтобы она внесла какую-то долю. За это я отблагодарю ее в своем завещании. Если это поможет вам, доктор Бьернсон, я сделаю это прямо сейчас, у вас на глазах. Вы только дайте мне листок бумаги. Речь ведь идет всего лишь об одном рояле и – чтобы пароходство не потерпело убытков. А тогда я мог бы играть и днем, по крайней мере до второй половины дня, когда начинаются концерты. Хотя потом, это мне только что пришло в голову, все равно всегда требуется настройщик, который все опять хорошо – правильное ли слово я вспомнил? – «темперирует»? Откуда я взял это выражение: «хорошо темперированный»? Звучит комично, так можно сказать о кондиционере. Но ведь рояль не шумит – или все же? И я этого просто не слышу? Как когда, слушая старые пластинки, привыкаешь к потрескиванию и в конце концов уже не слышишь его. Как сквозь окна Храма, так же музыка проникает и сквозь треск. Так же проник в меня и тот звук, пока Татьяна приводила меня в порядок и усаживала в кресло-каталку. Прежде чем она позвала Патрика, чтобы он доставил меня к завтраку. Тут-то мой взгляд и упал на стоящий в каюте шкаф. Ну конечно! Там внизу они и лежат! Так что мне даже не пришлось открывать дверцы, чтобы снова всё знать. Как когда ты видишь свет. Сознание было слишком ясным, чтобы я нуждался в каких-то проверках. А главное, я понял: все дело именно в том, чтобы утратить сомнения. Чтобы обрести доверие. К особого рода достоверности, которая представляет собой столь же совершенную Самость, что и доктор Самир. Что он называет ее Аллахом – несущественно. Ее можно называть также Иеговой или Богоматерью. Или, попросту, – Морем. Можно называть ее даже Ласточкой. Чтобы, к примеру, увидеть ее в хлебе, в единственном ломте хлеба, лежащем на тарелке. Ведь даже если бы их у меня отняли, мои тетради, это не имело бы никакого значения. Для них самих это без разницы. Они не будут осквернены, даже если их прочитает какой-нибудь невежда. Вторично получилось так, как с моим молчанием. Что я хотел иметь этот Храм только для себя, все еще не решался ни с кем поделиться. Ни его красочным великолепием, ни высотой сводов. Поэтому не было случайностью, что сеньора Гайлинт уселась рядом со мной. Патрик как раз снова выкатил меня на палубу юта. Вы позволите? – спросила она и заняла место у столика для курильщиков. И как если бы мы с ней еще раньше говорили об этом, сказала: я, между прочим, замолвила за вас словечко в дирекции. Вы уже поняли: по поводу рояля. При этом она, наклонившись вперед и рассматривая мои зрачки, положила пальцы правой руки на мое правое запястье. Что кто-то такое сделал, на сей раз меня не встревожило – или только чуть-чуть. Это, само собой, отчасти объяснялось и тем, что ветер почти затих. Из-за чего наше маленькое сообщество обрело что-то от раннелетнего вечера. Хотя это и происходило сразу после завтрака. Но, по сути, мы сидели в вечереющем саду под цветущими вишневыми деревьями. Как удивительно! – подумал я и невольно вспомнил о серебряных барышнях. Сад, который тянется над морем. Каждый предмет обрел некоторую прозрачность. К примеру, чашки и светлые салфетки и особенно женские одеяния. Которые не только подчеркивали телесные формы, но и обволакивали их, а также и прежде всего – каждое лицо. Даже лицо моего друга, клошара, мерцало, будто осыпанное перьевой пылью. Gygis alba[27][См. примеч. на с. 43.], подумал я, Gygis alba. В то время как по ту сторону леера, то есть за кормой, простиралась прямо-таки нескончаемая синева, с брызгами четвергового цвета. Безмятежная синева, с небольшой примесью белого. Но белый – именно как брызги. По левому же борту, напротив, вспыхивали пятна ультрамарина. И, что я могу сказать, сообщила сеньора Гайлинт, вам это разрешили. Благословен Господь, крикнул Буффало Билл Коди, научающий руки ее битве и персты ее – брани! Он, хотя я заметил это только сейчас, подошел к столику для курильщиков вместе с ней. Значит, его теперь все же пригласили к нам, авантюристам, и приглашение, видимо, он получил от нее. Теперь рассмеявшейся. Боже мой, сказала она, не надо так преувеличивать. На ней опять была солнечная шляпа с широкими полями, но без вуали. В остальном она оделась в белое – в серебряное, подумал я. Поэтому все выглядело так, как если бы она была невестой Буффало Билла Коди. Поскольку в вестернах, которые мне известны, когда шериф женится, он носит то же, что и мистер Коди. То есть под воротничком у него вместо бабочки шнур с двумя свободными концами, скрепленными брошью, заменяющей узел галстука. Брошь вспыхивала между уголками воротничка всякий раз, когда мистер Коди поворачивался под лучами солнца. Оно же сегодня утром сияло, можно сказать, непомерно и проникало сквозь любой жесткий контур. Поэтому создавалось впечатление, будто тела и предметы испаряются. Само собой, брошь была в виде буйвола, зеленого, вырезанного уж и не знаю из чего – из изумруда, возможно. Так что мистер Коди, возможно, заработал свои деньги на нефти. Во всяком случае, уже не на индейцах. Но вот что он знал о рояле и обо мне – было, хотя бы уже поэтому, очень странно. И еще кто-то радостно захлопал в ладоши. Я не знал этого человека, который еще и крикнул: «Браво!» Между тем – вообще-то только теперь – к нам присоединилась мадам Желле. Другие пассажиры давно лежали на своих шезлонгах. Корабль двигался почти без качки, он только убаюкивал себя, убаюкивал всех нас. Само собой, и места за столиками не остались незанятыми. Под натянутыми над ними тентами люди, не желающие получить солнечный ожог, соломинками потягивали свои напитки из разноцветных высоких бокалов. Из-за чего я сперва и не понял, что нужно от моря такому вот ковбою. Однако мистер Коди казался чем угодно, но только не человеком потерянным. Жаль, подумал я, что доктора Гилберна уже нет в живых. В мистере Коди он нашел бы партнера – к примеру, для покера. Который, как я вспомнил, был второй его любимейшей игрой, сразу после рулетки. Но, сказала сеньора Гайлинт, есть одно условие. Вы должны позволить, чтобы вас немножко проинструктировали относительно того, чего лучше не делать с таким инструментом. У вас это не вызовет возражений? На что я, само собой, промолчал, уже хотя бы потому, что невольно продолжал размышлять о мистере Коди. Так что мне вспомнилась моя собственная свадьба, совершенно без белого. Бюро записи актов гражданского состояния – и на этом, так сказать, всё. Вы согласны? И вы тоже согласны? Тогда, пожалуйста, поставьте свои подписи здесь. Сходили в ресторан, что-то там поели, вечером я перенес Петру через порог отеля «Кемпински». Вполне хорошо позанимались любовью, но этого я уже не помню. На следующее утро был завтрак, потом – на работу в бюро. Вероятно, это сделает маленькая украинка, сказала сеньора Гайлинт, – то есть она покажет вам всё. Я, правда, еще ее не спрашивала. Но она наверняка будет не прочь немного подзаработать. Я отвел взгляд от моря, потому что, Lastotschka, я не вполне ее понял. Что за маленькая украинка? И что она должна сделать? Я, наверное, выглядел таким озадаченным, что все рассмеялись. После чего сеньора Гайлинт даже приподняла мою руку и обхватила ее сразу двумя своими ладонями. Вы понимаете, господин Ланмайстер, чтó я вам говорю? Вы меня слушаете? Мы просто спросим ее о часе, когда она в любом случае бывает свободна. Когда не должна упражняться, не так ли? – Патрик? Вы ведь точно доставите господина Ланмайстера туда? Мы еще посмотрим – это она, очевидно, сказала, опять обращаясь ко мне, – не удастся ли нам снова вдохнуть в вас жизнь! А по поводу оплаты, пожалуйста, даже и не думайте. Такую малость я охотно возьму на себя. Нет-нет, это для меня радость, чтобы не сказать счастье. Как хорошо, что доктор Самир обратился ко мне. Иногда очень хорошо, когда ты можешь задействовать свои связи. Это даже не было трудно. А между тем я все еще не знал, о чем идет речь. Только – что вскоре мне больше не придется садиться за рояль тайком. Уже в этом ощущалась некоторая избыточность. При всем желании я не мог не почувствовать себя, так сказать, перекормленным. Но тот звук я теперь слышал снова. Звезды качаются. Весь Универсум качается и наклоняет небо. Два метра вверх, два метра вниз. И снова – вынырнуть на два метра из чернильной ночечерноты. Я не знаю, чего я опасался. Но в моем шкафу заскользили стаканы. Что-то с грохотом обрушилось вниз. Так что я, на сей раз без паники, перебрался, действуя только руками, в кресло-каталку, что получилось вполне удачно. Немного боли не в счет. Она была даже важна. – Благодаря ей я ощущал себя. Я хотел непременно – наружу. Плевать, что на мне только пижама, потому что с купальным халатом не прокатило. Поскольку весь день было настолько тепло, теплой должна быть и ночь. Просто внутри этого не замечаешь, из-за проклятого кондиционера. Но я бы очень хотел быть на шлюпочной палубе в одиночестве, чтобы вся она – лишь для меня. Только я бы не перебрался через порог к променаду. В это время там уже наверняка никого нет. А главное, я не хотел и не хочу говорить. Поэтому я не мог бы и обратиться к ночной дежурной на ресепшене. Кроме того, я бы опасался, что она опять задвинет меня в каюту. Господин Ланмайстер, вам ведь нужно спать! Поэтому оставалась только палуба юта, где сидит мой друг, клошар. Вероятно, он давно заснул, поскольку его бутылка красного опустела. Так оно и было, как выяснилось теперь. Но чтобы выбраться наружу по рампе, была ли это случайность? Поверить не могу. С другой стороны, опять-таки под звездами это не имеет значения. И все же. Именно сеньора Гайлинт. Как получилось, что она не лежала, уподобляясь в этом только клошару и мне, в своей постели? Как получилось, что она тоже не говорила? Столь беспрепятственно и высоко поднялся я со своим креслом благодаря лифту. Вдоль Галереи. Слева ряд окон, выходящих на море. Справа большой бутик. Потом «Капитанский клуб» с моим роялем. Потом второй бутик. И снова подъем на лифте. Через «Заокеанский клуб» – до той двери. Весь молчащий корабль. Но – топанье и топанье машины. Оно заполняло каждый коридор, каждая стена вибрировала. И громыхание моторов. Их рокот. Как если бы корабль-греза уже сам по себе был вечностью, был бесконечностью. По сути, мне и не нужно было дальше. Вполне хватило бы, если бы я просто остановился со своим креслом-каталкой у рампы, перед неприступной для меня дверью. Но тут, как бы из самого молчания, мне навстречу шагнула сеньора Гайлинт. Она вышла слева из маленькой двери, за которой обычно всегда сидит, перед своим узким аппаратурным пультом, симпатичная девушка-офицер. Чаще всего она разговаривает по портативной рации. Или же рация только потрескивает и шуршит. Без единого слова сеньора Гайлинт толкнула дверь, ведущую на ют, и закрепила ее. Потом она вдвинула меня в ночь – вверх по маленькой рампе и снова вниз, по короткому трапу. Там сидел и он, мой друг, клошар. Но голова его свесилась набок, потому что он заснул. Прямо над ним – снулые огни. Так же бессловесно сеньора Гайлинт пододвинула меня вплотную к заднему лееру. Возможно желая мне показать, как глубоко она не только понимает мое молчание. Но и разделяет его. Я, однако, не почувствовал ничего, кроме слабых толчков, когда она нажимала на стопоры для колес. Это она, очевидно, делала носками туфель. Поскольку не наклонялась, а только смотрела вниз. Видеть этого я, само собой, не мог. Но я это чувствовал. Мне даже не было нужды беспокоиться, поскольку их, эти стопоры, можно задействовать и через подлокотники, посредством специальных рычажков. По крайней мере теперь я ожидал от сеньоры Гайлинт каких-то слов. «Доброй ночи», к примеру, или: «Вам так удобно сидеть?» Она могла бы хотя бы напеть тот звук. Но вместо этого она просто развеялась. Я в самом деле не заметил, как она уходила, что она уже ушла, – настолько я был опьянен самой этой ночью. Я был ошеломлен нешумливостью моря. Только из-под корпуса корабля ко мне поднималось какое-то бульканье, словно из трясины, заполненной илом. Когда лопаются ее пузыри. Слева стояли Весы, между горизонтом и зенитом. В зените мерцали Волосы Вероники. Справа извивалась, почти до самого востока, Гидра. Сатурн светил почти так же ярко, как Арктур. Ради него я запрокинул голову. И едва мог поверить своим глазам. Даже ярче, чем Марс в Деве, присматривающей за Кентавром. Тот поднимался прямо из линии горизонта. В то время как справа над Африкой – в той стороне, где она по моим предположениям находилась, – лежало предвосхищение зари. Возможно, в желтом песке Сахары осталась толика дневного солнца. Она ночевала там, но продолжала светиться и во сне. Все это качалось вместе с морем. Два метра вверх, два метра вниз, два метра вверх, два метра вниз, медленно, почти беззвучно, если не считать шума от нашего судна. Всегда, с самого начала, чувствовал я теперь, мы уже находились на нем. Я теперь не просто думал это. Потому что оно – как Земля, нет, без «как», в этом качающемся Универсуме. И еще я думал, что если кто-то захотел бы воспринимать такие явления, как сейчас воспринимаю их я, то необходимой предпосылкой для этого, возможно, являются страхи. Страхи и боль, а также тревога. Без них, возможно, все мы были бы, так или иначе, слепы и глухи. Что наступает момент, чтобы стать заодно со всем этим. Объединиться. Русскому ребенку с Петрой, а ей с Гизелой, а той, в свою очередь, с волной, которая подобна Свену, который подобен нашему кораблю. Это и есть Сознание как таковое. Даже совместно с моим креслом-каталкой образуется некая Самость. Что меня теперь моют. Что я больше не могу самостоятельно одеваться. Что я больше не ем, между прочим, и потому, что больше не ощущаю по-настоящему вкус чего бы то ни было. Что я – здесь это называют короткими визитами – нахожусь под наблюдением и вскоре вообще не смогу двигаться без посторонней помощи. Что у меня, возможно, как я теперь подумал, все-таки забрали мои тетради, кроме последней. Так что какой-то след новой досады, но именно только след, во мне обнаружился. Что я на море, потому что я этого хочу. Что я услышал тот звук, но это неважно. Потому что уже недолго ждать той поры, когда меня больше не будет. И, однако, я буду всем. Потому что я больше не отделен. Итак, случилось самое непостижимое, что только может быть. Впрочем, я еще перед этим повеселился на славу. Ибо мой друг, клошар, после завтрака заявил, будто он видел Клабаутермана. Тогда как все мы знаем, что такового не существует. В отличие от никсы. Он, само собой, тоже это знал. Ее-то я, в конце концов, видел. И как же он выглядел? – спросил мистер Коди. Доктор Бьернсон и доктор Самир тоже сидели с нами. Тогда он изобразил Клабаутермана. Даже доктор Самир рассмеялся. Я имею в виду, рассмеялся громко, прямо-таки безбожно. Потому что клошар поднялся от стола курильщиков, отчасти наклонившись вперед, отчасти вытянувшись вверх. Теперь он выглядел как крючок, который крючковато кривляется. Раньше, в своем равнодушии, мы бы назвали это кривляние судорожным. Тем не менее он продолжал выкобениваться. Прыгал и скакал, издавая чавкающие звуки. Это не понравилось парочке пассажиров. Не могли ли бы мы утихомириться, крикнули они нам. В конце концов, мы здесь ради того, чтобы отдохнуть. Под отдыхом они прежде всего подразумевали жратву, которой насытились уже не одну неделю назад. Жрать они тем не менее не перестали. А что еще делает ваш Клабаутерман? – спросил мистер Коди. В ответ мадам Желле шепнула ему: ну, скажем, он попивает красное вино. А с тех пор, как ему ничего больше не приходится конопатить, добавил доктор Бьернсон, хорошо разбирающийся среди прочего и в морском деле, он открыл для себя кроссворды. В ответ мой друг, Клабаутерман, показал нам язык, еще прежде чем отказался от неудобной позы. И снова уселся перед своим утренним пивом. Мне шел на пользу этот веселый настрой, распространившийся после того, как прекратились затяжные дожди. Так что я даже чуть-чуть пожалел, когда появился Патрик, чтобы забрать меня отсюда. Я, так или иначе, еще ранним утром сыграл свой звук, и на сей раз тоже тайком. Что теперь, как я находил, имело особую прелесть. О которой я, быть может, еще пожалею, когда мне официально разрешат играть на рояле. Признаюсь, я немного побаивался того, что мадам Желле назвала инструктажем. Она отпустила свое замечание еще в «Заокеанском клубе», то есть внутри, за завтраком. Я ни в коем случае не хотел допустить, чтобы меня кормили, пусть даже и Патрик. И очень отчетливо дал это понять, стиснув губы. Если уж человек, в силу необходимости, замолчал, ему не следует, даже в силу необходимости, возвращаться к говорению. Иначе получится, как если бы аквалангист при глубинном погружении, о котором рассказывал Человек-в-костюме, внезапно выпустил изо рта загубник. Насколько я понял, кислород на глубине превращается в своего рода наркотик. Поэтому человек начинает смеяться, ничего больше не воспринимает всерьез и тонет. Немного похоже на то, подумал я, как обстоит дело с морем у меня. Потому что этому человеку начинает казаться, что он вообще больше не нуждается в дыхании. Но это не мое море, Lastotschka. Я так же безразличен морю, как Земля – Мирозданию. Знала ли ты, что относящееся к Волосам Вероники звездное скопление, как бишь оно называется, скопление Комы, я думаю, – так вот, что оно мчится прочь от нас со скоростью 7000 км в секунду? Или – мы от него? Потому что мы разлетаемся в разные стороны, весь Универсум, все еще, – после Большого взрыва. Семь тысяч километров в секунду! Попробуй хоть раз представить себе такое. Что это значит, мы не способны вообразить. Это превосходит возможности нашего воображения еще больше, чем бесконечность. До Большого взрыва даже не существовало времени. Вот что интересовало меня, когда я был мальчишкой. Поэтому я читал все книги на эту тему, пока не вырос, но я и тогда еще оставался желторотым птенцом, как говаривала моя бабушка. Тем не менее мне следовало бы осуществить то, о чем я тогда так страстно мечтал. Изучать астрономию. Но чтобы русский ребенок в то время учился в университете? Об этом и речи не было. Даже об обучении, как же это называлось, в высшей школе. Мальчик, сказала бабушка, освой какую-нибудь нормальную профессию, которая может прокормить мужчину. Мать же в любом случае не потратила бы на меня ни единого пфеннига сверх того, что было абсолютно необходимо. Что она и повторяла постоянно. Три креста – она всегда говорила, что трижды перекрестится, когда этот ее позор наконец уберется с глаз долой. Дескать, если бы не бабушка, она бы сбагрила меня куда-нибудь сразу после рождения. И что я ей, то есть бабушке, должен быть вечно благодарен. Ты, дескать, должен был бы ноги ей целовать, вместо того чтобы своими выкрутасами превращать нашу жизнь в ад. Но чего другого можно ждать от русского ребенка? И бабушка влепила мне оплеуху, хотя мне было уже почти пятнадцать, когда я залез под юбку к… – как бишь ее звали? Герда? Элизабет? Там пахло, как в клетке со львами. Но в зоопарке я был последний раз маленьким ребенком. Шестилетним, мне кажется, вместе с Коринной Салье, которая жила в соседнем доме. Чтобы сходить туда со Свеном, у меня никогда не находилось времени. Когда сеньора Гайлинт сказала, вот дело и дошло до этого, господин Ланмайстер. Вы готовы? Тут-то и появился Патрик, чтобы доставить меня к роялю, еще до полудня и совершенно публично. Это смахивало на маленькое триумфальное шествие. Мадам Желле и сеньора Гайлинт вместе с, она держала его под руку, Буффало Биллом. Я имею в виду мистера Коди. Как они все шагали за мной и Патриком, а позади них адъютант. Как эскорт. У меня в самом деле создалось впечатление, что пассажиры, мимо которых мы двигались, смотрели нам вслед, после того как расступались. Возможно, эту историю с роялем они обсуждали и раньше. Такой корабль все равно что деревня. Поэтому я и сам изначально не думал о высшей школе или учебе в университете. Это была только мысленная игра, но красивая. Так что я сохранил все книги о полупроводниках и даже о триадах. Вероятно, сегодня они стоят у Свена, если он их не отдал кому-нибудь. Единственное, что для меня тогда было важно, – вырваться из этой деревни. От этих злых женщин.