Мистер Коди настолько обалдел, что забыл дать ей прикурить. Видите, сказала она дерзко, пряча пачку сигарет в сумочку, я вполне могу справиться и сама. Что было пугающе-изысканным порицанием. Этой своей колкостью она ясно дала понять, за кем впредь возле стола для курильщиков будет оставаться последнее слово. Мне стало почти что жалко его в этот момент. Ведь он все еще считал себя хозяином положения. Если не считать пережитого им в штормовую ночь смертельного страха. О котором, само собой, никакой Буффало Билл рассказывать не станет. Теперь же он еще и в этой графине ошибся. В действительности, подумал я, она эльфийка, сохранившая до самого преклонного возраста свою благородную светоносность. Она разделяла с сеньорой Гайлинт даже иногда свойственную той дерзость. Уже хотя бы поэтому невозможно было не распознать в ней Gygis alba[67][См. примеч. на с. 43.]. Только она для последних остающихся ей недель приняла человеческий облик. Старая мудрая ласточка, подумал я, фейная морская ласточка, Lastotschka, – обладающая, как и я, Сознанием. Но только – в образе умирающего человека, сквозь зримую немощность которого веет, теперь как и прежде, воздушнейшей дерзостью. Еще один день до Гавра. Английский канал демонстрирует, на какое волнение он способен. Возможно желая показать, что, вопреки своей узости, он вполне себе море, которое нужно воспринимать всерьез. По сравнению с ним Атлантика, во всяком случае за Капштадтом, была не более бурной, чем воды какого-нибудь защищенного островами залива. На меня поэтому Канал произвел глубокое впечатление. И еще мне кажется, что он, Канал, и его тяжелые, потому что неизменно-серые, волны своими холодными шквалистыми ветрами гораздо быстрее, чем я привык, загоняют меня в состояние усталости. Телесной, а не, скажем так, духовной. В этом-то смысле я бодрее, чем когда-либо прежде. Так что я именно из-за эльфийки буду очень сожалеть, если не смогу больше сидеть за столиком для курильщиков. Пребывание на шлюпочной палубе я, во всяком случае, уже едва ли способен выдерживать. Именно чтобы не пропустить ни одного из проявлений ее находчивости. Тем не менее мне бы хотелось принять более свободную позу и согреться под одеялом. Я имею в виду настоящее одеяло, а не шерстяной плед. Кроме того, для меня затруднительно докатиться до туалета и каким-то образом перебраться из кресла на толчок. Хотя бы потому, что каждый раз приходится спрашивать, не поможет ли мне кто-нибудь. Когда я лежу в постели, мне достаточно нажать кнопку звонка, который свисает с потолка на шнуре. Татьяне я могу доверять, Петеру и подавно. Если они от этого не испытывают чувства неловкости, значит, не должен испытывать и я. А когда я бываю один, ко мне иногда даже заглядывает доктор Самир. Просто чтобы поговорить. Это очень приятно, когда он говорит. Да я и не знаю так много историй, как он. Теперь я впервые слушаю «Тысячу и одну ночь». Само собой, такое название я и раньше знал. Я только всегда думал, что это книга сказок для детей. Но главное, доктор Самир рассказывает мне о своем Судане и как он из-за Аллаха попал в тюрьму. Что ему очень повезло, он смог выйти на волю. Тогда-то он и уехал в Южную Африку, поскольку апартеида там больше нет. Чтобы наконец получить возможность работать в больнице. И что джихад – это борьба, которая должна вестись внутри тебя самого. Муджа хадат аннафс[68][Муджа хадат аннафс – искаж. муджахадат ан-нафс, борьба со своим Я (арабск.): суфийская концепция джихада, подразумевающая подавление порывов греховной души, самообуздание, очищение.], сказал он, и я это запомнил. За это его, вообще-то, и бросили в тюрьму. Но я не хочу подступать к вам слишком близко с тем, во что я верю. В доме Аллаха, сказал он, столько обителей, сколько звезд на небе. В одной из них, это он мне обещает, найдется место и для меня. Потом он начал напевать мне песню, которая представляла собой странную смесь госпелов и, вероятно, суданской или, как я думаю, арабской песенной традиции. При этом он хлопал в ладоши, точнее, отбивал такт своими длинными пальцами. Даже скорее лишь кончиками пальцев. Это Абдулла Ибрагим, сказал он и перестал хлопать. Потом пояснил: Namhanje[69][Namhanje («Сегодня») – музыкальный и певческий дуэт Абдуллы Ибрагима и Джонни Дьяни из альбома «Отголоски Африки» (1979).]. У меня есть MP3-плеер, я принесу его вам. Тогда вы сможете это слушать, если с роялем больше не получится. Поверьте мне. Нет, он сказал: Положитесь на меня. Это будет хорошая компенсация. Но я уже не слушал по-настоящему. Потому что мне вспомнились мои сигары. Что одну я еще хотел выкурить, а две другие упаковать. Только во что? И тут на ум мне пришел носовой платок эльфийки. Он подойдет лучше, чем что-либо еще, подумал я. И среди прочего потому, что для мистера Коди это будет маленькая, подумал я, сатисфакция за то дерзкое порицание, которое ему пришлось претерпеть от своей графини. Это был бы для него тихий триумф, если бы, к примеру, Петер передал ему мое скромное наследство именно в ее носовом платке. Так что он смог бы почувствовать, что у него все-таки был друг-мужчина. Эта мысль настолько меня воодушевила, что я уже не хотел лежать, а хотел немедленно снова попасть на палубу юта. Почему я и позвонил Татьяне, которая поначалу вообще ничего не поняла. Хотя я пытался мысленно внушать ей это со всей силой, которой располагал. В конце концов понять меня удалось Петеру. Смотри, Татьяна, сказал он, этот человек полностью проснулся. На что она ответила, что он не должен себя обманывать. И теперь уже она повторила, что там внутри больше вообще ничего нет. Само собой, я нашел это оскорбительным. С другой стороны, она всего лишь простая женщина. С маджонгом, к примеру, она бы и не знала, что делать. Ну если, сказала она, тебе от этого будет лучше на душе. Ты уже почти как наш негритянский доктор. Тут она тоже не имела в виду ничего плохого. Она даже помогла Петеру усадить меня в кресло-каталку. Можно подумать, нам больше нечего делать! – все же вздохнула она. Так что Петер не просто получит воробьиную игру, но его взгляды и жесты показывают мне, что она давно ему по праву принадлежит. Он ведь неустанно делает всё, чтобы ее заслужить. Само собой, мне предстояло трудное дело. Было бы совершенно невозможно в качестве первого, что я скажу после месяцев молчания, выбрать именно фразу «Мне бы хотелось получить ваш носовой платок». Это шокировало бы всех моих друзей, но также и меня самого. Такого рода предложение, опять-таки первое, должно соответствовать внутреннему перелому, выражением которого оно и является. Оно не вправе быть настолько банальным. Ведь речь идет, как-никак, об открытии Храма. И о том звуке, который я услышал. Речь идет о Stotantomale и в конечном счете, поскольку все обратилось к лучшему, о Stotantobene[70][Фраза «Sto tanto bene» – «Мне так хорошо» (ит.), записанная как одно слово.]. Вот только если я и дальше не буду говорить, эльфийка не даст мне платок. Хотя она, конечно, сразу же и с готовностью это сделала бы. Но как она узнает о моем желании? Так что я принялся размышлять, смогу ли добиться того, чтобы, несмотря на холодный ветер, я в достаточной мере вспотел. Тогда кто-то захотел бы промокнуть мне лоб. Но это в любом случае, если бы он еще присутствовал там, сделал бы Петер. А уж никак не эта благородная старуха. К превышению своих полномочий у нее, вероятно, еще более щепетильное отношение, чем у меня. Но, может, платок выскользнет у нее из рукава, а вторично она засунет его туда небрежно. Тогда он спланирует на дощатый настил. Чтобы следующий порыв ветра не унес его вообще с палубы, мистеру Коди остается только тотчас вскочить на ноги и кинуться вслед за ним. Довольно-таки нелепое зрелище: как он пытается наступить на кончик платка, но всякий раз промахивается. Это злит его, так что он становится неосторожным. И действительно совершает рывок и в тот же момент издает крик боли. Так что он застывает, наклонившись вперед, потому что его спина не дает ему разогнуться. Хотя друзья, само собой, не могут не рассмеяться над всей этой акцией, мадам Желле сразу же восклицает: Бедолага!; и спешит – вместе с другом по столику для курильщиков, с которым я все еще не знаком, но также и с моим визитером, – к мистеру Коди. Они поддерживают его с двух сторон и вместе ведут обратно. Так что это и в самом деле произошло. Я поначалу даже не поверил своему счастью. Само собой, мистеру Коди было безумно неловко, когда его с такими церемониями снова усадили на стул. И что он – Буффало Билл Коди! – всю обратную дорогу хромал. Он сердито оттолкнул руку моего визитера. Хотя явно прилагал усилия, чтобы вдобавок ко всему не застонать. Вместо этого он нацепил на себя почти такое же неподвижное лицо, как у меня. И все же именно этот человек, мой визитер, поймал-таки платок. При ближайшем порыве ветра он просто протянул руку. И – хап! Однако единственным, кто это заметил, был я. Всех остальных, даже эльфийку, интересовал в этот момент мистер Коди и только мистер Коди. Так что сеньора Гайлинт попросила моего визитера принести ему стакан воды. Само собой, он хотел сразу же выполнить ее просьбу. Но на секунду остановился в нерешительности, причем прямо рядом со мной. Вытянув шею, чтобы поискать глазами кого-то из кельнеров, он отвлекся. Тогда как платок был действительно тончайшим, и, может, еще и из-за следующего порыва ветра, пронесшегося между нами, я сумел безумно быстро, но и безумно осторожно ухватиться за другой его кончик. Я сам был изумлен своей неожиданной подвижностью. Тем более что, само собой, я тоже смотрел совсем в другую сторону, а именно – как и все, на мистера Коди. Но при этом сумел-таки вырвать платок из руки моего визитера. И совершенно незаметно сунул его себе за пазуху. Только теперь я действительно запыхался. Я и представить себе не мог, что способен на такое проворство. Поэтому я не чувствовал никаких угрызений совести. Кражей мой поступок в любом случае не назовешь. Бабушка, в моменты доброго расположения духа, называла это так: стибрил. В общем, мне сам этот процесс стибривания доставил удовольствие чрезвычайное, далеко выходящее за рамки достигнутой цели. После, само собой, я должен был отдохнуть. В связи с чем мне теперь вспомнилось еще одно выражение моей бабушки. Ведь позже, когда другие пошли обедать в «Заокеанский клуб», я, хотя и обессиленный, но довольный как дурак, позволил – поскольку теперь принимаю пищу именно там, – чтобы меня отвезли обратно в мою каюту. Я вырвал из тетради одну страницу. Но мне тяжело что-то в нее вписывать. Это странно, потому что я уже месяцами заполняю одну тетрадь за другой. Как это может быть? Дело тут не в карандаше. Но разве не возникали у меня проблемы еще тогда, когда я выцарапывал даты на двери своей каюты? От этого я, впрочем, отказался лишь потому, что тем временем пришли плотники и сделали то, что Татьяна называет ремонтом. Но так это не должно называться, если человека лишают ориентации. Чтобы он не знал больше, какой нынче день. С другой стороны, это уже неважно. Я теперь могу не мелочиться с понятиями. К примеру, каюта или комната. Гораздо важнее то, как выражать свои мысли на бумаге, чтобы каждый это понял. Чтобы, к примеру, мое кольцо досталось мадам Желле, а трость – клошару. Хочет ли он и дальше считать меня другом или нет. А кто получит тетради? Собственно, я думал о докторе Самире. Тот бы сумел для чего-нибудь их использовать. С другой стороны, у меня все же есть сын, а у доктора Самира есть Аллах, чего для его улыбки вполне достаточно. Может, Свен в конце концов будет рад прочитать что-то оставшееся от меня. Когда однажды станет взрослым. Может, Петра сделает мне такое одолжение, сохранит их для него. По крайней мере, это. И отдаст ему эти тетради, когда, к примеру, он получит аттестат зрелости. Поэтому мне следовало бы и ей что-то отписать. Нет, не деньги. Их у нее достаточно, и я этому только рад. Но пару дружеских фраз, по которым она бы заметила, что они с таким чувством и писались. К примеру, о том, чтó у нас с ней есть общего. А это как раз Свен. Дорогая Петра, написать, мне жаль, мне действительно жаль, что всё так получилось. Но поскольку изменить я ничего не могу, я хотел бы от всего сердца попросить тебя, чтобы ты сохранила для нашего мальчика эти тетради. Между тем я все еще не знаю, где они, собственно, лежат. Другие тетради, имею я в виду. Хотя нет. Я совершенно точно задвинул их под спасательные жилеты. Это мне надо бы для нее приписать – где они должны быть. Хотя после моей смерти отсюда в любом случае всё выгребут. Тогда-то их и обнаружат – к примеру, когда Петер будет забирать свою воробьиную игру. Тогда он сможет заодно прихватить и трость для клошара. Сеньора Гайлинт, вероятно, немножко всплакнет, поскольку я – теперь уже третья ее потеря. Когда наденет на палец мое кольцо, а от меня к тому времени уже ничего не останется. Но ведь его должна была получить мадам Желле! А что я тогда оставлю сеньоре Гайлинт? Все это я раньше уже знал, а теперь больше не помню. Потому я и не могу изложить это на бумаге. Что все внезапно стало даваться так трудно. Потому что ты уже не можешь наверстать то, что в свое время не получил правá на вождение яхты, которые всегда хотел себе выправить. Да и отправиться в космическое путешествие для нормального человека пока невозможно. Так что я хотел на море, только на море. К которому и поехал. На машине, если я правильно помню. Не на поезде, потому что иначе эта авария со мной не случилась бы. Я раньше был хорошим водителем. Это не забывается даже тогда, когда все другое вокруг тебя делается неотчетливым, потому что твои глаза стали плохими. Для чего «неотчетливо» совершенно неподходящее слово. Потому я и не могу распознать, кто сейчас есть возле столика для курильщиков. Это связано еще и с тем, что сам я лежу и вижу море только через окно. Но – кто это сидит там, в поле моего зрения? Каюта такая крошечная. Тем не менее вторая кровать далеко, и на ней сидят… один, два, да, вон там точно Татьяна. Тогда как маленький мальчик опять присел на корточки на полу каюты и с чем-то играет. Умирание для него по-настоящему скучно, поскольку не прекращается час за часом. А вот и сеньора Гайлинт. Я чувствую аромат ее духов. Но рядом с ней мужчина, которого я не знаю. Позади него стоит доктор Самир, судя по такому темному лицу. Никто ничего не делает, никто ничего не говорит. Только мальчик тарахтит на полу – бруммбрумм. У него, вероятно, игрушечный автомобильчик. Коллекционные машинки марки «Matschbox» и я когда-то любил. «Ягуар Е», у которого открывался длинный капот – длинный-предлинный капот, весь сверкающе-красный. Но почему здесь слышно чириканье, для этого у меня объяснения нет. А чириканье продолжается, и оно так же отчетливо, как стрекот цикад. Tsykady, Tsykady. Я должен глянуть, не открыл ли кто-то воробьиную игру. Сумею ли я? Нет, голову уже не повернуть. Но скосить глаза – это я могу. Да, дверцы стоят открытые, верхний ящик выдвинут, так что мальчик только изображает, будто у него есть автомобильчик. Я и сам всегда так делал, я еще это помню, – играл с кубиками в машинки. И чтобы поверить в эти деревяшки, сам тарахтел – бруммбрумм, – когда передвигал кубик по полу. Я бы так хотел сказать что-то. Только из-за этого жужжащего чириканья меня все равно никто не поймет. Потому что я теперь понимаю, чтó произошло. Потому что каждая игральная кость, кроме той единственной, с которой играет мальчик, действительно превратилась в воробья. Но каждая кость была им и прежде. Только от меня это оставалось скрытым. Теперь это больше не скрыто от меня. Сто сорок три воробья, потому что один уже не мой. Он превратился в автомобильчик для мальчика и теперь не чирикает, а тарахтит: брумм. Фейноласточкиноперьевая древесина способна на такое. Так что подо всем этим чириканьем за окном начинает светиться море, серое море Канала. Имеется ли для серого свечения какой-то день недели, оттенок которого оно выражало бы? В Ницце все было желтым, где ждал тот автомобиль, как теперь в Гавре автомобиль ждет меня, но другой, хотя он так же черен, как если бы стоял под ярким солнцем Лазурного Берега. Я это знаю. Я слышу все это. Так что сеньора Гайлинт не должна отнимать от меня свою руку. Но может спокойно оставить ее лежать, где лежала. Дело ведь только в тросе, тросе этой лодки на озере, если я немножко покачиваюсь. Потому что сам корабль-греза покачивается. На баке вдруг так забулькало, что море, все море через окно проникло ко мне. Это не препятствие, да и не может им быть. Потому что все качается. Потому что я среди чириканья воробьев, которые в самом деле сидят повсюду, на шкафу, на одеяле, на притолоке двери в ванную комнату, даже на сундучке с маджонгом и, что комично, что действительно безумно комично, на головах и плечах сеньоры Гайлинт, и Татьяны, и обоих визитеров, тогда как один устроился прямо на руке доктора Самира, которую тот протянул вперед и так и застыл, чтобы не спугнуть маленькую птицу. Потому что среди всего этого, иначе не скажешь, шума – я могу слышать тот звук. Что умирание бывает столь громким, кто бы такое подумал? Что оно звучит. Но поскольку я в самом деле не хотел бы уйти – что тут значит уйти? – не сказав прежде кое-чего. И поскольку уже сейчас через оконные рамы проникает сюда то, что я отчетливо, несмотря на плохие глаза, могу видеть, что я могу видеть даже благодаря своим глазам. Что прямо сейчас все море — Поэтому теперь я приподнимаю, но осторожно, одну руку и, по крайней мере, показываю в ту сторону. И с помощью руки, что рядом со мной, пытаюсь немного приподняться. Что это едва ли получится, ну уж как оно есть, тут я ничего изменить не могу. Держась за руку сеньоры Гайлинт. А вот и нет, я еще сумею. Приподняться. Это им Показать и я Скажу это: Смотрите Вы все, скажу я И повторю Еще раз Я их окликну — смотрите же REQ[71][Сокращение от латинского выражения Requiescat in pace, «Да упокоится с миром».] Двадцать две минуты назад Грегор Ланмайстер в нашем присутствии скончался. Эту тетрадь он не выпускал из рук до конца. Она сплошь заполнена географическими координатами. Поэтому мы присовокупляем к ним и последние: 54°8´ с. ш. / 13°37´ в. д Подпись: Свен Ланмайстер Подпись: Майке Ланмайстер Подпись: Мишка Ланмайстер (детским почерком) Подпись: Жоана Гайлинт Подпись: Татьяна Богданова (Tatiana Bogdanova) Подпись: