Я люблю тебя, Ласточка, но не своекорыстно. Я люблю совсем без оглядки на себя. Уже поэтому меня не может растрогать мой визитер, который все еще держит мою сухую узловатую руку. Из-за чего он не видит колеблющиеся плавники мант, хотя те плавают так близко к лееру. Они – как гигантские чайки, которым удобнее ловить рыбу во вспоротом носом судна море. Ведь бывает так, что чайки кричат не только за кормой, над фарватером. Иногда они зависают в воздухе сбоку, на некоторое время, – хотя, конечно, такого не случается столь бесконечно далеко от любой земли. А если даже и случается, то исключительно редко. Как сегодня после полудня опять было с голубями – измученными, подобно недавнему воробью, – которые сделали у нас на палубе вынужденную посадку. Голуби. Настоящие голуби. Я вообще не знаю, что сталось с тем воробьем. Надеюсь, тут не забыли, что его надо выпустить самое позднее возле острова Вознесения. Где впервые зашел разговор о мантах, но о них, само собой, – в море. Я услышал этот разговор случайно. Подслушивать – не в моих правилах. Но Человек-в-костюме говорил настолько экзальтированно, что избежать этого не получилось бы. Разве только – если бы я ушел. Но я так хорошо сидел с мистером Гилберном; и сеньора Гайлинт тоже была там, которую он по-прежнему почтительно величает Леди Порту. Прежде чем поцеловать ей руку. Из-за нее я особенно рад, что не говорю. Я ясно чувствую, что в противном случае она бы так и не перестала снова и снова принуждать меня рассказывать о моей новой встрече с мсье Байуном. Как он выглядел? Был ли он печальным? Получает ли он достаточно еды? Что, конечно, было бы слишком абсурдно, чтобы давать на это ответ. Само собой, в госпитальной постели я лишь вообразил его себе. Можно ли говорить в таких случаях о вынужденных фантазиях? Правда, на корабле-грезе еда вездесуща; и она, особенно во время долгих дней на море, – единственная богатая контрастами тема для разговоров. Одновременно она задает ритм, позволяет дням надежно начаться, упорядочивает их и потом снова надежно завершает. Только поэтому сеньора Гайлинт спросила, получает ли мсье Байун достаточно еды. В своей тоске по нему она, очевидно, утратила Сознание. Так что ее сердце попадает впросак из-за стремления к надежности. Ведь как раз она забывает про смерть. Хотя то, что смерть придет, – самое надежное, что мы вообще знаем. Мы, правда, не знаем точного срока ее прихода, но зато точно знаем последовательность трапез. Даже и ночью, в пол-одиннадцатого, на борту предлагают маленький перекус. Иногда это «весенние пирожки», иногда мясные тефтели или опять-таки китайские пельмени. Бывают и рыбные палочки, но они, поскольку их жарят заранее, уже не хрустящие. Тем не менее почти каждый берет их. Чтобы не замечать пустоты во рту. Она могла бы нам напомнить кое о чем. Во всяком случае, сеньора Гайлинт, похоже, предпочитает не понимать, что я лишь вообразил себе мсье Байуна: чтобы заставить себя собраться с силами, на сей раз вполне осмысленно. И что он уже давно мертв. Так сильно она продолжает его любить. Я бы не хотел отнимать у нее эту веру. Тогда как мистер Гилберн всякий раз закатывает глаза, когда она на него не смотрит. Кроме того, он один раз быстро раздул щеки и покачал головой, сделав вид, будто у него задрожал подбородок. На самом деле он тихо смеялся. Он просто не может игнорировать комическое. Чтобы не рассмеяться громко, а проглотить свое бульканье, он с преувеличенной деликатностью прихлебывает по глоточку джин-тоник. Может, дело обстоит наоборот, и он притягивает к себе комическое. Так что сеньоре Гайлинт ничего другого не остается, кроме как опять задавать вопрос о мсье Байуне. Потому что комическое нуждается в ком-то, чтобы через него проявить себя. Хотя очень может быть, что сила его не в том, чтобы быть чересчур разборчивым. Вероятно, оно может проявиться в каждом. Поэтому теперь я был даже благодарен за хвастливые враки, как я сразу подумал, Человека-в-костюме. Он рассказал, немного истерично, что в гавани острова Вознесения его ждут. У него, дескать, есть сертификат спортивного дайвера, начального уровня. И что нигде больше в мире нет такого богатства подводной флоры и фауны, как здесь. Чтобы увидеть это, даже не нужно глубоко погружаться. На Средиземном море он привык к совершенно другим глубинам. Тридцать метров, сказал он, – нет, пятьдесят! Правда, такого рода зазнайство было просто невыносимо; но, с другой стороны, он потом заговорил о мантах. Так что я сегодня утром, когда раздвинул занавески на своем окне, впервые увидел их над волнами. Прежде я знал мант только по телепередачам и еще, редко, видел в кино. Я имею в виду их парящий, с нестабильными краями, способ передвижения. Поначалу они были только гигантскими тенями, которые приближались со стороны кормы, чтобы продвинуться ближе к низко стоящему солнцу. От них в моей каюте стало, можно сказать, даже темнее, чем при задвинутых гардинах. Потом они проплыли – за стеклами – мимо, опередив наш корабль. Тем не менее они были так чудовищно медлительны, а поднимались вверх еще медленнее, что я видел, как раскрываются поперек шеи-груди их жаберные щели. И к их брюхам я успел присмотреться – не только серовато-белым, но и цвета поздней Страстной пятницы, – и к коротким и тонким, как бичи, хвостам. Что, собственно, я знаю о мсье Байуне? Я еще и потому так неохотно продолжал рассказывать о нем сеньоре Гайлинт, что мало-помалу он в целом начал представляться мне выдуманным. Не только там, на госпитальной кровати. Такое, возможно, нормально, когда речь идет об Ушедших-от-нас. Тогда, само собой, помогают фотографии. Это я опять-таки понимаю. То есть что среди прочего и по этой причине пассажиры постоянно просят, чтобы их «щелкнули», и сами постоянно щелкают фотоаппаратом. Тут я не могу не вспомнить о китовых костях, из которых вырезаны воробьи. К примеру, мсье Байун всегда хотел быть проинформированным о новейших бейсбольных событиях. Для этого он ежедневно заходил в интернет, где часто ругался, потому что соединение было слишком медленным или вообще не устанавливалось. В Галерее, я имею в виду, за стеклами молочного стекла, в половинную высоту, на которых выведен прозрачный на матовом фоне инициал корабля-грезы. Между Бали и островом Сумба, как я припоминаю, интернет целыми днями не функционирует. На котором эти конусообразные соломенные крыши, послужившие, говорят, образцом для строительства – пагод, кажется, это называется так. Он в таких случаях даже чертыхался. Тогда как я в бейсболе абсолютно ничего не смыслю. Мсье Байун был спортивным человеком, и в этом тоже отличаясь от меня. Он даже увлекался футболом. Это мне подтвердила сеньора Гайлинт, так что я уже снова почти уверился в реальности мсье Байуна. – Бейсбол он в самом деле немножко мне объяснил. Это, однако, не значит, что я теперь больше в нем понимаю. Сам я никогда не имел никаких таких увлечений, никакого хобби. Кроме, само собой, женщин. Они, пожалуй, были для меня чем-то этаким. Из-за чего я и проиграл судебный процесс – согласен, по всем фронтам. Для Петры изначально и всегда речь шла только о деньгах. Для Гизелы, само собой, тоже. Особенно после того, как ей пришлось покинуть квартиру и она вступила в союз с Петрой. Обе эти вороны тотчас воспользовались возможностью выцарапать мне глаза. Так что они еще и годы спустя стали у меня сперва черными, потом пустыми от ярости, и я уже не видел автобана. Поначалу я не видел только полосу движения, но потом и барьерное ограждение слева – не видел и его. И внезапно все исчезло – взъерошенные деревья, холмы, и поле, а потом и мир в целом. Так что пришлось вскрывать переднюю пассажирскую дверь, потому что с другой стороны металлический кузов смялся чуть не в гармошку. После никто не понимал, как я вообще, с моей гипертонией, пережил эту аварию. Я и сейчас вижу снующих вокруг людей в форме, слышу, как они кричат, вижу это, с размахиванием руками, говорение друг-сквозь-друга. Как кто-то велел принести носилки и как меня на них унесли. При этом мне, хотя я был в полном сознании, не удавалось выдавить из себя ни слова. Шевельнуться я в любом случае не мог. Так что мне сразу стало ясно, что я умер. Но это я видел в кинотеатре, где я действительно сверху вниз смотрел на себя и на обильную кровь, оставшуюся на месте аварии. Когда с человеком происходит что-то подобное, ему нетрудно перестать курить. Так что я впервые пожалел о своих сигарах только с мсье Байуном, из-за его тонких сигарилл. Даже когда разговаривал, он держал сигариллу зажатой между губами. Это я помню. В сверкании маленьких резцовых, несколько кривоватых зубов удерживал он ее. И при этом объяснял мне правила маджонга. Кое-чего я не понял хотя бы уже потому, что он шепелявил. Если он в виде исключения не курил, то жевал конец одной из этих тонких темных скруток. А ведь воробьиная игра и в самом деле трудная. Все же он мог бы хоть раз вынуть сигариллу изо рта. Вспомнив об этом, я невольно рассмеялся. Не прихватил ли и я на корабль сигары, мои сигары, из чистой строптивости? Может, я заранее предчувствовал Ниццу, где началось мое первое путешествие. Если я правильно помню. Где снесли с корабля на берег мсье Байуна, определенно спустя год. Только это комично, потому что мы до Танжера, где он поднялся на борт, были у Стромболи. Как же потом мы оказались на юго-востоке? Я думаю, в промежутке мы еще побывали в Палермо. Или из Ниццы мы сразу пошли в Барселону? И Сознание появилось так быстро? По крайней мере, у меня нет никаких сомнений насчет Мёзера, где я родился. И то хорошо. Чтобы быть совсем уж уверенным, мне достаточно заглянуть в свой заграничный паспорт. Ведь я и в самом деле вчера ночью достал три сигары и одну из них вынул из футляра. Прежде чем отправился еще раз в обход корабля, но теперь – чтобы устоять перед Кобылой. Я немножко покатал сигару между большим и указательным пальцем, поднеся ее к самому уху, чтобы почувствовать и услышать, не слишком ли она сухая. Потом я обнюхал ее, по всей длине, прежде чем действительно срезал кончик. Но я положил ее обратно в футляр. Ведь было, да и сейчас еще это так, слишком рано. Сегодня звездная лошадь не шарахалась в страхе, а спокойно паслась, даже не поднимая головы, на своем бесконечном выгоне. У сеньоры Гайлинт, помимо ее огромного тела, прежде всего бросается в глаза гигантская соломенная шляпа. Шляпа над ее огромным телом – так, конечно, следовало бы выразиться. Ведь сеньора не переносит солнца. Хотя, по ее словам, любит его. Поэтому она и спускает с полей вуаль, когда оно светит. Это она делает, как португалка, совершенно автоматически. Такой жест ни в коей мере не кажется аффектированным. Но именно поэтому мистер Гилберн ее так называет. Леди Порту, имею я в виду. Несмотря на ее красные волосы. Тогда как ты, само собой, любишь свой рояль. Вот только твоя подруга вчера вечером сказала, что она причиняет своей скрипке боль, если по три раза на дню никто не приходит вас послушать. И еще – как она скучает по Молдове, по Транснистрии, сказала она, тут язык сломаешь, но зато это прямо по соседству с тобой. Поэтому вы сразу хорошо поняли друг друга. Хотя она – скорее такой сочный тип, какой была жена Толстого тогда на Фогу. Но она не столь дюжая. Тем не менее у нее крепкие кости. Твои же могут быстро сломаться, но это – чтобы они были достаточно легкими для эфира. Феи и ласточки не должны быть тяжелыми. Иначе они упадут вниз и останутся там лежать. Но сегодня она выглядит странно иссохшей. Я имею в виду жену Толстого. Тогда как сеньора Гайлинт по-прежнему импозантна. Хотя ей определенно лет пятьдесят пять. Едва ли намного больше. Тем не менее я не могу представить ее рядом с хрупким мсье Байуном. Впрочем, ее любовь нигде не заметна так отчетливо, как по этой шляпе. К примеру, когда ей приходится ее придерживать, потому что возле леера сильно дует. Для португалки это, конечно, проявление своенравия – что в ней чувствуется что-то настолько английское или кельтское. Вся Атлантика превращается в Дуврский пролив, если смотреть ее глазами и иметь вокруг шеи рюши, как у нее. Ее волосы точно такого цвета, как ногти у госпожи Зайферт, которые и не четверговые, и не пятничные. Для них вообще никакой день не подберешь. Так ведь бывает, что для какого-то описания недостаточно цветов дней недели, а нужны еще, к примеру, и звуки. Только вот я в музыке ничего толком не понимаю и потому, хоть я и думаю, что такое бывает, не могу сказать, были ли, к примеру, гигантские уши, которые я видел у одного пассажира, минорными или мажорными. Писал ли я тебе об этих ушах? Ты, конечно, должна это знать – как обстоит дело со звуками. Поскольку и ты когда-нибудь обретешь Сознание. Только, пожалуйста, не сейчас! Это было бы слишком рано, как у Патрика. А лишь тогда, когда ты действительно будешь старой. Тогда, как я представляю себе, твое Сознание внезапно окрасится, и ты взглянешь на свою дочь, которая вдруг снова станет маленькой девочкой, трех или четырех лет. И твой сын, теперь снова шестилетний мальчик, усядется рядом с ней. А твоего мужа, вероятно, уже не будет. Какие красивые зубы у него были! Так что ты вспомнишь его светлые глаза, его русые волосы и внезапно – опять эту прядь, упавшую на ухо, которую ты погладила, отводя в сторону. Теперь ты отводишь ее в сторону еще раз, внутри себя, потому что вспомнила о вчерашнем вечере. Может, в то время, как под навесом твой медленный взгляд обводит весь круг курильщиков, ты даже узнаёшь меня. Само собой, я тебя не интересую, или разве что вскользь. Но ты находишь меня приятным пожилым господином, который хоть и не говорит, но представляется тебе малость чудаковатым. Поэтому все и стараются сделать ему что-то приятное, помогают сесть и подняться. Притом что он, само собой, очень точно всё слышит. К примеру, как твое Сознание сейчас окрашивается в ми-мажор. Ведь мы, видя тебя, думаем о свете или о луге. Описать его как зеленый, и только, – значит не сказать ничего. А вот любовь сеньоры Гайлинт – совершенно определенно мажорная. Особенно на ее шляпе. Кельтянка и бербер. Они, еще когда жили в Танжере, наверняка были восхитительной парой. Определенно там он ей и подарил эту соломенную шляпу. Поскольку солнце Марокко было слишком ярким для ее бледной кожи. Он охотно ее защищал, а она, исключительно из любви к нему, оставляла ему иллюзию, что он ее защищает. Теперь же она тоскует по нему и была бы благодарна, если бы я рассказывал ей сказки. Но это, с рукой – что мой визитер ее просто не отпускает, – ни минуты больше терпеть было нельзя. Поэтому я ее у него отнял, с риском, что он снова разрыдается. И спустился в свою каюту. Я хотел, из-за Транснистрии, заглянуть в маленький атлас. Патрик, когда я решил подняться, все равно уже стоял за моей спиной. Так что он мне во всем помог. Само собой, мой визитер в этот момент все-таки разрыдался. Он, вероятно, не понимает, сколько всего я уже упустил в своей жизни. И что хотя бы немногое из этого я бы хотел наверстать. Поэтому я на корабле, а не довольствуюсь, к примеру, садовым участком, с которым мог бы возиться. Другие люди арендуют квартиры в «резиденциях для пожилых». Это я тоже мог бы себе позволить. Но тогда я постоянно сидел бы в городском парке или на площади, вместо того чтобы странствовать по океанам. А главное, я бы в такой резиденции никогда не узнал о воробьиной игре и, главное, не увидел бы, как летают фейные морские ласточки. Ведь это не может не вызывать глубокого удивления. Что существует, к примеру, Транснистрия. Какими богатыми мы могли бы быть, если бы только этого захотели. Ведь мы уходим от мира, по-настоящему его не узнав. И если мистер Гилберн даже в этом усматривает комическое, то я считаю такое мнение циничным. Комическое, впрочем, для своего воплощения пользуется, конечно, и мною. Потому что опять-таки: хотя теперь, в старости, я действительно много где побывал. Но в гаванях я всегда лишь стою возле леера, на палубе мостика или на шлюпочной палубе, как если бы хотел еще раз своими глазами убедиться, как люди упускают мир. Я его держу у себя непосредственно перед носом, чтобы, вполне осознанно, не пытаться его ухватить. Вместо этого постоянно – визитер. Впрочем, Татьяна мне принесла какую-то бумагу, которую я должен подписать: будьте так любезны, сказала она. На бланке вверху – наш корабль-греза. Если вы будете так любезны это подписать. Я ничего не сказал в ответ. Но если это принесет ей мир – что ж, пожалуйста. Стоит мне закрыть глаза, я всякий раз вижу, как раздвигаю занавески. Я открываю окно. За ним дрейфуют над морем манты. Хотя ветра никакого нет. Они выглядят как неуклюжие фонарики; похожи на китайских драконов, запускаемых в воздух. Ведь мой визитер ушел, так что я снова смог выйти на палубу, поскольку сейчас полуденное время. Все собрались, чтобы поесть, в «Вальдорфе». Или в «Заокеанском клубе», где ты получаешь почти то же самое, но должен обслуживать себя сам. В такое время вся шлюпочная палуба – для меня одного. Да и стальные двери так часто не хлопают. Кельнеры все равно уже махнули на меня рукой. А Татьяне приходится убирать так много других кают, что ей мало-помалу надоела канитель со мной. Это вечное, как она выразилась, беганье за мной по пятам. Так что пусть это и длилось долго, на корабле-грезе нужно обладать бесконечным терпением, но победили в конце концов я и мой покой. По крайней мере в том, что касается полуденного времени. Само собой, выгоду из этого извлекаю не я один. В другое время мант постоянно фотографировали бы. Это затрудняло бы их парящее рядом-присутствие. Тогда они, вероятно, предпочли бы снова нырнуть в море, так что с корабля их никто бы больше не видел. Меня же они принимают. Я и в самом деле не представляю для них угрозы, я ведь только наблюдаю за ними. Потому они позволяют себе и дальше дрейфовать в воздухе. Но иногда это выглядит так, будто они машут мне своими колеблющимися грудными плавниками. Странно только, как широко открыты их рты. Ведь, в отличие от моря, в воздухе никакого планктона нет. Так далеко от суши не летают и насекомые, которые могли бы насытить существо наподобие манты. Хотя они-то крупнее планктона. Ну уж как-нибудь. – Но, может, ветер гонит к ним какую-то пищу из воздуха. И они головными плавниками направляют ее к себе в рот, так что она застревает у них – есть у мант такое? – в бороде? А я могу видеть, как из жаберных щелей снова выходит воздух. Вероятно, манты фильтруют его. Или как, к примеру, растения добывают из солнечных лучей сахар, так же эти манты добывают его из воздуха. Или это называется «мантры», с «р»? Клошар заполняет один кроссворд за другим, а я исписываю тетради, одну за другой. Что вы там, собственно, пишете? – спросил только что мистер Гилберн. Так что я внезапно смутился. Ведь то, что я здесь делаю, уже не лишено некоторого сходства с фотографированием, которым занимаются пассажиры. Только они перегибают палку. Можно сказать, они одержимы фотографиями. Уже хотя бы поэтому мне такое сравнение неприятно. Кроме того, я ни в коем случае не хотел бы рассказывать мистеру Гилберну о тебе, из-за смехотворности ситуации. Старик и молодая девушка, ты же понимаешь. И вообще я не знаю точно, каким образом я опять оказался на юте. Мне не нравится, что теперь я должен всякий раз пользоваться лифтом. Но это лучше, чем постоянно просить кого-то о помощи. К тому же сеньора Гайлинт пошутила: я, дескать, спокойно могу признаться, что я писатель. Или она сказала – был. Что я был писателем. И прибавила: в какой-то из прошлых жизней. Поэтому теперь, сказала она, вы и не можете отделаться от этой привычки. Столь же мало хотел бы я рассказывать, как я, после того как услышал в Капштадте китов, уже почти не выдерживал своего молчания. Тогда бы они оба подумали: теперь он, вне всякого сомнения, стал слабоумным. Если записывает разговоры с самим собой, чтобы не забыть их. – Ведь мои записи именно это и есть – разговоры с самим собой. Я это знаю. Как и то, что нечто от забвения в них тоже присутствует. Потому у меня такое чувство, что в этих тетрадях сохранится по крайней мере бороздка, по которой я позволяю себе излиться в море. Другого следа от меня не останется. Человек все же – это почти ничто. Это была бы уже четвертая смехотворность, относящаяся к этим тетрадям, которую мне пришлось бы признать, да и признаться в ней перед самим собой. Но даже она – этот след – сохранится лишь в том случае, если я преодолею себя и попрошу Патрика оказать мне такую любезность. Одних лишь моих действий тут недостаточно. Тем не менее я все еще не могу подтолкнуть себя к тому, чтобы обратиться к нему с такой просьбой. Это просто отговорка, если я говорю себе, что подходящий случай еще не представился. И тут, как если бы даже моя судьба хотела меня уличить, появился он. Да, Патрик. Правда, с Толстыми. И как раз в тот момент, когда мы уселись на палубе юта, но перед шезлонгами. Сеньора Гайлинт еще не сидела, а стояла именно там наверху и смотрела из-под широких полей своей солнечной шляпы на нас, вниз, немножко свысока. Это я чувствовал, потому что она сквозь вуаль рассматривала меня. Это лишало меня спокойствия. Поэтому я молчал как-то по-особенному. Ее взгляд не отпускал меня. Поэтому под моей правой рукой в тетради, которая лежала, раскрытая, у меня на коленях, бумага потемнела. Я нервничал так сильно, что стал потеть! А значит, я не мог ничего рассказать и о летающих скатах. У кого нет камеры, тот должен такие вещи записывать. Причем Татьяна сказала бы, что это от жары. Наверняка вы снова не надели на голову шапку. Как это ни глупо, но она права. Сегодня был по-настоящему жаркий день, так близко к экватору. Кроме того, было так же совершенно безветренно, как тогда, когда вода в бочках сгнила. В то время жена Толстого была еще продувной девицей. Которая только что вышла прямо вслед за Патриком и, заигрывая, даже приобняла его одной рукой. Тогда как он толкал перед собой Толстого. Речь шла о том, чтобы спустить кресло-коляску по доске, которая превращает высоко приваренный комингс в предназначенную именно для этой цели рампу. Для того, кто, к примеру, опирается на ходунки, такой спуск почти невозможен. С креслом-коляской же получается совсем неплохо. Вот только и эта дверь тоже постоянно хлопает. Однако против такого шума на высоте ручки подвесили, между двумя крючками, кожаную подушечку. Почему бы не сделать так же с дверями, выходящими на шлюпочную палубу? Похоже, это никому не приходит в голову. Ни членам экипажа, которым постоянное хлопанье дверьми, вероятно, совсем не мешает, ни пассажирам. О чем я и думал, пока наблюдал, как Патрик толкает коляску. Он имел при себе мою шапку и, как ни удивительно, еще и мои солнечные очки. То есть либо он тайно проник в мою каюту, либо за всем этим стояла Татьяна, чьи вечные жалобы, значит, были такой же маскировкой, как и мое молчание. Но, может, она сегодня утром просто хотела заключить со мной перемирие, на очень короткое время. Так что я точно не мог ничего рассказать Патрику о тетрадях, если он теперь явился как лазутчик противника или, может быть, как посредник-парламентер. И тем более после того, как он, и я это видел, отстранил от своей талии толстовскую – бабу, как бы я теперь написал. Я имею в виду – ее руку и пальцы. Он отцепил их от себя, как ком репьев, и соединил с одной из ручек кресла-каталки, чтобы она опять толкала ее дальше сама. В ответ она другой рукой послала Патрику воздушный поцелуй своих выпяченных, словно для сосания, губ. И сделала это прямо на глазах у Толстого. Теперь это привлекло внимание еще и сеньоры Гайлинт, медленно спускавшейся вниз, и мистера Гилберна. Может, только потому, что я пристально смотрел. А я действительно не сводил с них глаз. Губищи госпожи Толстой были бесстыдно-красными, как тускло тлеющая бордельная лампа. Я имею в виду – когда вокруг царит сумрак. Само собой, ни о каком сумраке речь не шла. Светлее, чем в этот момент, не могло быть даже в доменной печи, в самое средоточие которой толстовская баба теперь вдвинула своего Лота. Непостижимо! Вместо того, чтобы расположить старика где-нибудь в тени. Несомненно, что ради такого, как Патрик, она бы более чем охотно допустила, чтобы он превратился в соляной столп. И ради своей мести, само собой. Уже сейчас белая борода Толстого выглядела как сплошная глыба соляного мрамора. Бедолага! – подумал я. И эта, подумал я, гибкая змея еще и изогнулась над ним, чтобы послать свой воздушный поцелуй. Наполовину высунувшись из-за кресла-каталки, зависла между коленями и грудью мужа. Просто ужас. Тогда как Патрик лишь рассмеялся. Потом он коротко раскланялся с обоими. Толстому даже по-военному отдал честь. Повернувшись, он сразу увидел меня и, как слаломист, бросился ко мне, лавируя между пассажирами, сидящими перед своим мороженым или пивом. Вот ваша шапка.