Он остановился возле рекламного щита с девушкой в тугом платье, более похожей на извивающуюся змею. Ниже располагалась кошачья морда и надпись на двух языках: «white kitten prints» и пара иероглифов. Павел не знал ни китайского, ни английского, поэтому так и не понял, что ему предлагают. Неожиданно его взгляд уткнулся в вывеску над магазинчиком с изображенным на ней самоваром и строем матрешек мал мала меньше. Опять иероглифы, но вместо английского текста он прочитал: «Русский сувенир». «Любопытно» Павел непроизвольно поднялся по ступенькам и толкнул магазинную дверь. За прилавком стоял дородный мужчина лет пятидесяти в гренадерском мундире Российской императорской армии и с залихватски закрученными усами. За его спиной располагались стеллажи с самоварами, чайниками, игрушками и другими предметами из жизни царской России. На стенах висели копии картин русских художников. Продавец оценивающим взглядом окинул вошедшего клиента, от фуражки до сапог и обратно, и сразу же заговорил по-русски в несколько старомодном стиле. – Здравия желаю, ваше благородие, простите, товарищ. По какому поводу зашли? Вас же не интересуют эти финтифлюшки? – Нет, конечно, – отмахнулся Колесников. – А зачем зашел? Сам не знаю – потянуло, увидел надпись на русском. Продавец понимающе кивнул и задал неожиданный вопрос: – И в каком звании служите? – Капитан Советской армии, Павел Колесников, – не задумываясь, ответил Колесников. – А я фельдфебель 9-го гренадерского Сибирского полка, Федор Домогаев. Бывший, естественно. Прошу любить и жаловать. Да что мы здесь стоим, как два пугала на огороде. Все равно ведь ничего не купишь. – Он посмотрел на большие, висящие на стене часы с гирьками. – Пора перекусить. Думаю, что ты тоже не откажешься. – Он непринужденно перешел на «ты», что Колесникова нисколько не смутило. Ему явно нравился этот пришелец из прошлого. – Тут недалеко уличная забегаловка имеется, по-местному Сяо чы Тан, – продолжил Домогаев. – Пойдем, поедим и примем по чашке лаобайгара, это что-то типа нашей самогонки под семьдесят градусов. Он сбросил с себя гренадерский мундир и остался в черной шелковой рубашке с вышивкой. Когда они вышли наружу, Домогаев закрыл магазин, повесив на двери игривую надпись на русском «Приду не скоро», и буквально через несколько минут новоявленные знакомцы уже сидели под зонтиком за столиком уличного кафе. Люди непрерывно сновали вдоль улицы, заходили в лавки, приценивались к товару уличных торговцев, невдалеке в ожидании пассажиров толпились рикши с колясками, через трамвайные рельсы перевели отару овец – шла размеренная, повседневная жизнь города. – Ты как здесь очутился? – спросил гренадер и заинтересованно уставился на Павла. – Северным ветром занесло, – ответил Колесников, расплывшись в невинной улыбке. – Понятно. – Домогаев оценил ордена на груди собеседника. – Воевал? – Воевал. Я военный летчик. – Слышали, знаем, – многозначительно проговорил Домогаев. – Корейцам прибыли помогать? – Кому прикажут. Их беседу прервал официант в рубашке без застежек и широких штанах. На столике появилась большая тарелка с обжаренными кусками курицы, соусница, салаты, соленья и кувшин с многоградусным напитком вместе с двумя непривычными для выпивки чашками. – Это цыпленок генерала Цо, – пояснил Домогаев, указывая на тарелку. – А что это за генерал? – спросил Колесников. Спросил так, для проформы – он действительно проголодался, и его мало волновало, курицей с каким названием утолять голод. – А кто его знает… Это не из нынешних. Был какой-то генерал Цо на службе у династии Кинг. В честь него, наверное, это блюдо и назвали, – разъяснил бывший фельдфебель. Выпили по первой, по второй, закусили. – Крепкая, – оценил китайскую выпивку Колесников. – И воняет, – добавил Домогаев. – Я же говорил: как наш самогон. Колесников внутренне усмехнулся. «Живет здесь, наверно, лет тридцать, со времен Гражданской, а самогон все равно «наш». Русские тяжело адаптируются». Фельдфебель внезапно напрягся, как будто что-то вспомнил, и остекленевшими глазами уставился поверх домов в безоблачное небо. Прошла минута. Колесников, желая вывести собеседника из неожиданного ступора, задал первый пришедший на ум вопрос: – Ну а как вам тут живется? Домогаев встрепенулся. – Как живется… По-разному – кто как приспособился. А как все здорово начиналось… Мы «каппелевцы», «так громче, музыка, играй победу!», аллюр три креста… А потом нас погнали большевики, как волков, отфлажковали, еле через границу прорвались, неделю по тайге бродили, жрали все подряд, пока до людей добрались. Нас там сразу же разоружили, загнали в проволочный загон и месяц там держали. Правда, потом выпустили на вольные хлеба – живите, как сможете. Поселились мы на территории Шанхайской французской концессии, у многих тогда деньги водились, поэтому одно время неплохо жили: балы, приемы, офицеры, дамы света и полусвета. Вертинский пел: «Ваши пальцы пахнут ладаном…» Потом пришел коммунистический Гоминьдан, потом японцы с их Маньчжоу-Го, будь они неладны! Русских ни те ни другие особо не трогали, в отличие от местных. Что только не выделывали, особенно японцы! Теперь опять коммунисты с Мао Цзэдуном. И те коммунисты, и эти коммунисты – чего не поделили? Боролся с ними, сбежал от них, и вот, они опять тут как тут. Только другие, чем в СССР, – людей в лагерях не гноят… – У вас еще все впереди, – прервал Колесников эмоциональный монолог Домогаева. Павлу, воспитанному на идеалах марксизма-ленинизма, странно было слышать подобные речи. Странно, но интересно. – Слушай, Федя, а тебя на Родину не тянет? – Вопрос поставлен неправильно. Мало ли куда меня тянет, но каковы будут последствия? Давай еще по одной, а потом я тебе расскажу историю одной биографии. Они чокнулись и вдумчиво выпили. – Ну, так вот, – продолжил Домогаев. – Есть у меня приятель из благородных. Они с сыном еще до русской революции здесь обосновались. В сорок пятом, после победы над Гитлером, у многих патриотизм заиграл в крови. А тут как раз предложение поступило от большевиков – поработать переводчиками с китайского. Сын моего приятеля, звали его Валера, полетел во Владивосток, даже специальный самолет за такими прислали. Его приняли, поговорили, а потом закатали по какой-то статье в Колымские лагеря как предателя Родины. Но он туда не доехал – сбежал с Ванинской пересылки. Валера был опытным охотником, хорошо знал тайгу, поэтому не был пойман гончими из НКВД и добрался звериными тропами до Владивостока. Уж где он раздобыл денег, один Господь ведает, но сумел-таки договориться с одним торговым капитаном, и тот взял его матросом без всяких документов. Корабль шел в Крым через Бомбей. Капитан предложил Валере высадить его в Бомбее, но тот не согласился. Добрались до Крыма. Валеру высадили прямо в море, милях в трех от берега, сам понимаешь, его при сходе с корабля тут же бы и арестовали. Доплыл он до берега и растворился на Крымском побережье. Нашел какую-то вдовушку, слепил фальшивый паспорт, устроился работать и жил себе припеваючи. А потом, о чудо, объявили реабилитацию, и Валера попал в эти списки. Я бы не рискнул и жил как жил, а он обратился в органы. А что ему предъявишь: с одной стороны, сбежал из тюрьмы, а с другой… невиновен. Выдали паспорт. Нынче Валера живет в городе Владимире. Пишет мне иногда. Домогаев на некоторое время задумался, потом неожиданно спросил: – Русские введут войска в Корею? Ты как думаешь? Колесников усмехнулся: – Как сказал один мудрец: «Если ты говоришь то, что думаешь, то думаешь ли ты?» Тем не менее. Думаю, что в Китае достаточно народа, чтобы выставить три армии размером с Советскую. Добровольцы. – Павел усмехнулся. – Партизанскими методами выгнали южных корейцев и американцев из Пхеньяна и дальше гонят – только перья летят. А мы их с воздуха будем прикрывать руками-крыльями. Знаешь такую песню? И Колесников тихонечко пропел: Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, Преодолеть пространство и простор, Нам разум дал стальные руки-крылья, А вместо сердца – пламенный мотор. – Нет, не слышал, но любопытно. – Домогаев улыбнулся. – Особенно про пламенный мотор, который вместо сердца. А насчет Китая, пожалуй, ты прав. Молодежь рвется в НОАК, очереди стоят. А что? Там кормят, одевают, а молодежь – честолюбивая, привыкает воевать так, что потом не остановишь. – А как здесь относятся к нам, к русским, нет, не к эмигрантам, а к советским военным? – спросил Колесников. – По-разному. Многие считают, что вы пришли, чтобы подмять под себя Маньчжурию, как раньше японцы. Попадаются весьма агрессивные. Домогаев примолк и задумался. Беседа иссякла. Колесников взглянул на часы: – Извини, Федор, но мне пора. Может быть, когда-нибудь еще свидимся. – Может быть, может быть… А пока прощевай. Домогаев как-то сразу постарел, как будто из него вынули часть души. Павел встал, поправил кобуру с пистолетом и, сделав прощальный жест, не оглядываясь, двинулся вдоль шанхайской улицы. В спину ему било лучами заходящее солнце. Колесникова не тянуло возвращаться в гостиницу, тем более что до контрольного времени еще было далеко. Он побродил по городу, зашел на рынок, где настырные торговцы чуть ли не втаскивали потенциальных покупателей за прилавок, даже не прося, а требуя что-нибудь непременно приобрести. Это было настолько непривычно, что Павел даже оторопел и, купив пару яблок, лишь бы от него отвязались, покинул рынок. Сумерки густели. Впереди показался яркий, мигающий свет, и Колесников устремился туда, как бабочка на огонь. Вскоре он дошел до национального парка и по тропинке направился вдоль липовой аллеи к мигающим огням. Проходящая мимо публика с интересом поглядывала на военного без погон, с пистолетом и с незнакомыми наградами на груди. Проверок он не боялся – участникам совещания заранее были выданы соответствующие бумаги на китайском языке. Происхождение огней Колесников понял, когда вышел на широкую поляну. Посреди нее располагалась круглая сцена, где танцевали молодые китаянки в национальных одеждах. На деревьях висели прожектора, которые раскачивали люди в своеобразной форменной одежде, создавая световую фантасмагорию. Рядом со сценой, огороженной деревянными щитами, играл оркестр, состоящий из скрипачей и виолончелистов, что сильно удивило Колесникова. Лишь один музыкант, ударник, стучал по китайскому дяньгу, больше напоминавшему шаманский бубен. Публика вокруг ликовала и подтанцовывала в такт музыке. Павел немного постоял в толпе, поглядел на танцовщиц, а потом двинулся дальше по едва освещенным аллеям. Внезапно путь ему преградили двое парней. В неясном свете с трудом различались их лица, но нож, блеснувший в руке у одного из них, Колесников разглядел сразу. Парень что-то крикнул и замахнулся на Павла. У капитана сработал инстинкт, профессиональная трансформация, вынуждающая без раздумий, моментально реагировать на возникшую опасность. Колесников выхватил пистолет и два раза в упор выстрелил в парня с ножом. Второй метнулся в близлежащие кусты, но и его настигла пуля. Только через несколько секунд Колесников осмыслил произошедшее и осмотрел нападавших: первый, с двумя пулями в груди, еще дышал, но был явно не жилец, второй лежал в кустах с дыркой в голове. «Два трупа, – мысленно констатировал Колесников. – Но я защищался». Ему редко приходилось убивать людей, вот так, напрямую. Вспомнился прорыв из окружения в начале Великой Отечественной. Но мертвецов он навидался предостаточно, что в ГУЛАГе, что в период боевых действий. Их вид Павла не особо впечатлял, вернее, совсем не впечатлял. Он осмотрелся – свидетелей не было. «Кто это был? Простые грабители, идейные борцы, о которых предупреждал фельдфебель, или наймиты иностранных разведок? Да кто угодно! Об этом я никогда не узнаю. Неспроста нам рекомендовали выходить только группами – уставы пишутся кровью. Нужно ли докладывать об инциденте начальству? Да не буду я никому ничего докладывать! Дело наверняка попадет в МГБ, а я этого дерьма нахлебался! В Маньчжурии нынче обстановка нестабильная, вряд ли будут расследовать причину появления в парке двух мертвецов». Колесников развернулся и двинулся сквозь деревья и кусты к выходу из парка. Вечером к Колесникову пришел Хэн Сун. Он иногда наведывался к Павлу, без предупреждения, без повода. Просто заходил в комнату, садился на стул и молча смотрел своими оливковыми раскосыми глазами на старшего товарища в ожидании начала беседы. Павла хоть и отчислили с философского факультета, и он понимал, что вряд ли вернется к этому роду деятельности, но, имея специфический склад ума, часто задумывался о судьбах мира, глобальных сдвигах в сознании людей, по возможности читал труды древних мыслителей и пытался дискутировать на подобные темы со своими сослуживцами. Но их мало интересовали философские проблемы, они предпочитали рассуждать о войне, о женщинах, посмеиваться над замполитом. Обычно, послушав немного Колесникова, со скукой на лицах, мол, вот командир закручивает, ему бы профессором на кафедру, переходили к повседневным досужим разговорам. Хэн Сун имел неотшлифованный образованием, но цепкий мозг. К тому же он умел слушать. Ему действительно нравились рассуждения Колесникова, тем более, переехав из Союза в Китай, он сам увлекся китайской философией, особенно теоретическими работами Сунь-цзы о войне. Хэн Сун вообще был человеком войны, не понимал, как можно жить без войны и считал, что война является двигателем прогресса. Они часто спорили на эти темы.