Его завели в узкий пенал с откидной шконкой, которую днем пристегивали к стене, и ведром для оправки. Под потолком виднелось зарешеченное оконце, но без «намордника» в отличие от «нутрянки» Минского НКВД. Там и отхожее место было обустроено более цивильно, в виде чугунной чаши с рифлеными площадками для ног. Правда, без смыва. Смыв осуществляли сами заключенные посредством двух ведер с водой, выставляемых раз в сутки надзирателем. «А здесь Средние века. Только никакой аббат Фариа утешать не придет», – подумал Колесников. Он вспомнил, как его били перед каждым допросом, отводя в специальную глухую камеру. «Тут не рискнут, не тот контингент. Да и я не подозрительный окруженец, а капитан Советской армии». Шконка находилась в рабочем состоянии, то есть была откинута от стены. Колесников присел и начал думать: «Ну почему у меня жизнь такая ухабистая – то яма, то канава. И с женщинами не везет, а им еще больше не везет, когда я с ними сближаюсь: одну убили, другую арестовали с неясными перспективами, третья ноги сломала и осталась калекой на всю жизнь… – Он вновь вспомнил чудную девушку Веру из Осоавиахима. – Когда я вступил в Осоавиахим, то из обычной жизненной тягомотины мы сразу же попали в атмосферу ожидания войны, постоянно находились в состоянии настороженности, и это состояние непрестанно подогревали наши наставники, намеками, подтекстами, хотя прямо о неизбежности столкновения с фашисткой Германией не говорилось. Когда сняли Ежова и вместо него укоренился Берия, то кроме всего прочего бывшего наркома обвиняли в развале организации, а вот, мол, Лаврентий Павлович вновь ее поднимет на нужную высоту. И действительно, к нам завезли новое оборудование, планеры, сменились наставники, некоторые вернулись из лагерей после реабилитации, стали проводить пленумы и съезды Осоавиахима, где обсуждались насущные проблемы и выносились постановления». Вот на одном из этих съездов он и познакомился с Верой, вернее, они и раньше были шапочно знакомы, а тут их двоих выбрали делегатами на съезд. Или депутатами… Ее нельзя было назвать писаной красавицей, но она имела ладную спортивную фигурку, хорошо одевалась и как женщина выглядела весьма привлекательно. Но не это было главное в Вере. Она была исполнена какой-то надмирной одухотворенности, находилась как бы в непрерывном парении, бредила коммунистическими идеалами и мечтала о полетах к звездам. – Мы обязательно полетим к звездам, вот только победим в войне и полетим. Она ни капельки не сомневалась в неизбежности будущей войны, она хотела этой войны, она рвалась на войну. В свободное от заседаний время они гуляли по Москве, ели пирожки и пили газировку из автоматов. Еще катались на трамвае, однажды так заговорились, что не купили билеты и их оштрафовали. Они вовсе не обиделись, а восприняли этот факт как забавное приключение. А потом она рассказывала о будущей, прекрасной жизни, фантазировала, рисовала благостные картины. Это не выглядело сумасшествием, это была концентрированная мечта. Знала бы она, какая жизнь ожидает их в недалеком будущем. Много позднее Павел понял, что именно на плечах таких, как Вера, они вытянули эту войну. А пока они гуляли и разговаривали. Вера его заводила. И вовсе не коммунистическими натюрмортами, а как женщина – своим необузданным темпераментом, движением губ и блеском глаз. Павлу неодолимо хотелось ее обнять и долго-долго целовать в эти губы, в эти глаза. Что он и сделал, когда каким-то образом они завернули в пустую подворотню. А может быть, она специально привела его туда. Они целовались до безумия, до изнеможения, а потом вернулись в общагу. Она отдалась ему сразу и без остатка. Они провозились всю ночь, а под утро Павел предложил Вере выйти за него замуж. Она тихо засмеялась: – Ну что ты, Паша. Семья – это руина любви. Зачем тебе это? Нам и так хорошо. После этого они часто встречались у него дома, когда не было родителей. Он полюбил чудную девушку Веру и надеялся, что это взаимно. Наверное, так оно и было. А потом произошла беда. На площадку завезли планеры новой модели. Вера участвовала в испытаниях. Павел не участвовал, он сдавал курсовые экзамены в университете. Вера не справилась с управлением и рухнула на землю. Об этом ему сообщили день спустя, сразу после экзамена, который он сдал тогда на «отлично». Павел приехал в больницу. Врач сказал, что Вера будет жить, но, вероятно, останется калекой на всю жизнь – у нее открытый перелом обеих ног, порваны связки. И еще он сказал, что на данный момент ее посещать не стоит. Потому что она находится в состоянии фрустрации. Павел не знал, что такое «фрустрация», но он очень хотел видеть Веру. Когда он вошел в палату, Вера лежала на растяжке и дремала. Павел подошел и тронул ее за плечо. Она открыла глаза. Они были полны боли и досады. – Ты зачем пришел, Паша? Теперь у нас пути разные. Уходи. И вновь закрыла глаза. Он пытался что-то говорить, но Вера не отвечала. И он ушел. Может быть, смалодушничал, а может, так оно и лучше. Позднее Веру оправили в какой-то дальний санаторий, и Колесников потерял с ней связь… Павел оторвался от воспоминаний и уставился на ведро в углу камеры. Глаза его были пусты, в голове роились мысли о ближайшем будущем. «Сегодня меня вряд ли тронут. Не в качестве психологического давления – им нужна дополнительная информация для разговора со мной. Вероятно, они уже допрашивают Мэй. В чем же ее обвиняют? Скоро узнаем». Начальник особого отдела майор Хамовников был умным, грамотным и дотошным в своей сфере офицером. Во время войны он служил в Смерше в качестве следователя, где приобрел обширный опыт по борьбе со шпионами, диверсантами и прочими врагами народа. На допросах он не кричал, не грозил, а пытался вести задушевные беседы, расслабляя допрашиваемого, вызывая его на откровенность. Если же возникала необходимость в физическом воздействии для развязывания языка, то это делали другие, в его отсутствие, а Хамовников потом возмущался содеянным и даже извинялся за причиненные неудобства, при этом продолжая вести разговоры «за жизнь». И такие методы срабатывали – самые упорные начинали давать показания. За Павлом пришли утром. Трое: все тот же Евстафьев и с ним два солдата. Колесников даже не поднялся со шконки, а лишь посмотрел на вошедших отстраненным взглядом. – Вас приказано доставить к майору Хамовникову. Сопротивляться не будете? Евстафьев демонстративно потряс наручниками. – Не буду, – успокоил его Павел, встал, потянулся и сделал несколько физических упражнений. – А умыться, побриться? – Так обойдешься, не на парад. Только сапоги надень, а то простудишься, на улице прохладно, – съязвил Евстафьев. Колесников никак не отреагировал на шутку старлея, молча поднялся и направился к выходу. По дороге в штаб их сопровождали любопытные взгляды сослуживцев. И хотя Колесников остался при ремне, портупее и кобуре, пусть и пустой, а конвой никак не демонстрировал свое усердие, весть об аресте командира эскадрильи уже разлетелась по воинской части, вызывая всеобщий интерес и недоумение. Хамовников сидел за двухтумбовым письменным столом и что-то бодро писал в объемистом блокноте. Судя по мгновенной реакции на вошедших, он ожидал их прихода. Майор широко улыбнулся и махнул рукой в сторону стоящего у стены стула. Колесников вольготно развалился на предложенном месте, забросив руки за спинку, всем своим видом показывая, что его ничуть не смущает этот вынужденный визит. При этом он подумал: «В Минске сиденье было без спинки, металлическое и намертво привинченное к полу. А здесь обычный стул. Видимо, особист не опасается нападения, пригласил-де поболтать о том о сем». Уголки рта майора дернулись – он не привык к подобному поведению в стенах своего кабинета, поэтому несколько смутился, но, сделав над собой усилие, сказал спокойно: – Ну что же вы, товарищ капитан, так грубо обошлись с ребятами на аэродроме? Колесников после небольших раздумий ответил: – Вы же читали мое личное дело, товарищ майор: я много где побывал и много чего повидал. И если бы я не был постоянно начеку, а меня заставила жизнь, то давно бы кормил червей. Подошли какие-то салаги и взялись меня арестовывать. Толком не представились, не предъявили никаких бумаг. Губенки и ручонки трясутся, как будто они совершают что-то противозаконное, как неопытные урки, ограбившие ларек и попавшиеся на горячем. Ну, вот я их и поучил немного, прибавил ума-разума. – Улыбка сползла с лица Хамовникова, а Колесников тем временем продолжил: – И давайте не будем играть в эти психологические поддавки, товарищ майор, я в них уже наигрался. Лучше вызовите пару костоломов, пускай настучат мне по ребрам для пущего красноречия, а потом мы продолжим разговор в нормальном режиме, без всяких каверзных подходцев. Вопрос – ответ. Так мне привычней… – Давайте без поддавков, – неожиданно согласился Хамовников. Он умел быстро перестраиваться по ходу беседы. – Да, тут у меня мелкая промашка вышла, поторопился. Но ведь и меня торопили. Пришел приказ немедленно арестовать капитана Колесникова, подозреваемого в шпионаже. Я выполнил приказ… пусть и со второй попытки. – Можно вопрос? – подал голос Колесников. – Задавайте. – А зачем меня сразу в камеру определили, а не оставили в номере под охраной? Я ведь только подозреваемый. – Ну, вы же прошли войну, товарищ капитан, и прекрасно информированы про побеги государственных преступников при помощи воздушного транспорта. А вам уж очень просто – сел в самолет и улетел, на радость врагам. Это маловероятно, но ведь возможно же? Вот мы и перестраховались. Что вам мешало, судя по вашим способностям, нейтрализовать охрану и улететь? Береженого Бог бережет и конвой стережет. – Взгляд у майора посуровел. – Какие у вас отношения с сотрудницей китайского контингента Мэй Лань? Павел пожал плечами: – Любовные. Это моя женщина. Я с ней спал. При чем здесь шпионаж? – Притом. Во всех разведках мира это называется «сладкая ловушка». Сначала любовь, а потом вербовка в качестве платы за удовольствие. Вы сами-то уверены, что вам ее не подложили, что она не является той самой «сладкой ловушкой»? Майор вопросительно посмотрел на Колесникова. Тот несколько замялся. – Почти уверен, – выдавил из себя Павел. – А в чем ее обвиняют? – Она является агентом Гоминьдана. Доказательства неопровержимые. А вы с ней постоянно находились на связи, на тесной связи. – Хамовников ухмыльнулся. – Я, честно говоря, не верю в вашу виновность, но надо проверить. А лучше всего чистосердечно признаться. О чем вы с ней беседовали? Какие передавали сведения? Глупость и наивность не являются оправданием. Вспоминайте, чтобы мы вовремя приняли контрмеры. Вам это зачтется. Майор впился взглядом в Колесникова, тот понял, что шутки кончились. – Да вроде бы ничего такого я ей не говорил – так, пустяки всякие… Мысли застучали в голове Колесникова, как камушки в погремушке: «А ведь он не врет, иначе какой смысл в моем аресте? Хамовников – умный мужик, и у него достаточно забот по службе, чтобы устраивать тут клоунские игры. Мэй действительно является иностранным агентом. Вот ведь незадача! И зачем ей это? Во попал! Судьба-гадюка неизвестно откуда выползет и за какое место укусит. Увидеться бы с Мэй, поговорить по душам… А если увидеться! Спровоцировать свидание». – Товарищ майор, а я ведь могу помочь расследованию. Устройте нам свидание, я с ней поговорю, постараюсь убедить в сотрудничестве. Может быть, в силу наших отношений, она мне расскажет больше, чем вам? А мне это зачтется, как вы говорите. Колесникову было плевать на все эти шпионские игры, вернее, они отодвигались на второй план, на первом оставалась любовь. Он любил эту девушку, страстно желал ее видеть, быть может, в последний раз, хотел выяснить отношения до конца. Хамовников надолго задумался, и было над чем. Китайцы настойчиво требовали передать им агента Гоминьдана Мэй Лань для расследования ее вредоносной деятельности и последующего наказания. Так было написано в официальном письме. А ведь это дело действительно больше касалось китайской стороны, хотя Мэй Лань и осуществляла свою деятельность в советской воинской части. И ее придется им выдать в ближайшее время. Неминуемо. Особист не верил в шпионскую деятельность Колесникова, а тут появилась возможность получить дополнительные сведения, пока существует такая возможность. «С паршивой овцы хоть шерсти клок». – Хорошо, я вам устрою свидание, а вы уж постарайтесь, товарищ капитан. И вспоминайте, вспоминайте, о чем вы с ней беседовали. Сидите и вспоминайте до завтра. Хамовников хлопнул ладонью по столу: – Конвой! Колесников думал, что его поведут или даже повезут на встречу с Мэй, но все оказалось намного проще. Ее камера находилась в том же здании, что и его, через две стенки. Щелкнул замок, дверь открылась, и Павел увидел Мэй, сидящую на шконке. Она была одета в бесформенный, заляпанный краской комбинезон, в косынке, сооруженной из какого-то подвернувшегося под руку цветастого лоскута и резиновых тапочках на босу ногу. Девушка не выглядела сломленной или запуганной – весь ее вид, ее поза подчеркивали безразличное отношение к происходящему, как будто события в этом мире проходят сквозь нее и мимо нее. Увидев Колесникова, она встрепенулась, в ее глазах загорелась радость и надежда, но осознав, что Павел прибыл под конвоем, она вернулась в исходное состояние отрешенности. Колесников присел рядом, положил ей руку на колено. Один из конвоиров задержался в дверях, но Павел так красноречиво зыркнул на него, что тот немедленно ретировался, захлопнув за собой дверь. Они молча сидели, сцепившись взглядами, потом Мэй сказала: – Я думала, что ты пришел меня спасать, а ты сам арестован. Из-за меня? Павел сразу понял, что с Мэй, насколько он ее изучил за время их знакомства, нет смысла темнить. Она моментально почувствует фальшь. Да и зачем фальшивить, если это их последняя встреча, если, конечно, не произойдет какое-нибудь чудо. Но в чудеса Колесников верил мало, он верил в чудотворцев, которых в их случае не предвиделось. – Да, из-за тебя, – сказал Колесников, не отрывая взгляда от Мэй. – Мы теперь с тобой агенты Гоминьдана, парочка, баран да ярочка. А сюда меня послали, чтобы я выведал у тебя шпионские секреты. Давай выкладывай все как на духу. Такая откровенность Колесникова насмешила Мэй, она по-девчоночьи хихикнула. Павел заметил небольшую ссадину на лице девушки. – Тебя били? – Совсем чуть-чуть. Для порядка. Но этот ваш майор запретил, сказал, что это не наше дело, а китайское. Чудной! Она насмешливо хмыкнула. Павел схватил ее за плечи и начал целовать в губы, в глаза, в нос. Она сначала поддалась его неудержимому порыву, начала было отвечать на поцелуи, но потом неожиданно отстранилась. – Не время, Паша.