– На территории авиадивизии действуют только приказы командира авиадивизии. Доложите своему руководству, что в силу обстоятельств непреодолимой силы вы не в состоянии выполнить этот приказ. Еще вопросы есть? – Вы можете нас связать с полковников Кожедубом? – Можем. – Лейтенант утвердительно кивнул. – Но это мало что изменит. На коммутаторе ответили, что телефон командира занят, и что он перезвонит, как освободится. Трехминутное ожидание привело визитеров в нервное состояние. Наконец в трубке раздалось: – Слушает Кожедуб. Вникнув в суть претензий, он ответил с интонацией, исключающий какие-либо уступки: – Капитан Колесников является боевым летчиком, командиром эскадрильи, участвующей в боевых операциях. Без письменного приказа командира авиакорпуса я не вправе ослаблять боеспособность вверенного мне соединения. Честь имею. Разговор по телефону полковника Кожедуба с генералом Беловым. – Что у тебя за конфликт с безопасностью, товарищ Кожедуб? Они на тебя телегу накатили, мол, препятствуешь следственным действиям по некоему капитану Колесникову. Откуда у тебя там шпионы завелись? – Из него такой же шпион, как из меня балерина. Его уже в начале войны обвиняли в шпионаже, а потом реабилитировали. И вот опять… Не везет парню. Он со мной всю войну прошел. И сейчас командует лучшей эскадрильей. На воду дуют опера. Вы же все понимаете, товарищ генерал. А телега пришла с серьезного уровня? – Из Владивостокского отделения. Сверху им спустили, чтобы самим не утруждаться. Видимо, не столь уж важное дело. А в чем там суть? – Да с одной китаянкой он из контингента связался. Любовь у них. А она оказалась агентом Гоминьдана. Вот и перестраховываются. – Для тебя это принципиально? – Принципиально с точки зрения боеготовности дивизии. Я могу поручиться за Колесникова – пуд соли вместе съели. – Ладно. Что-нибудь придумаем. Живите дальше. Сработали какие-то неявные связи, закрутились бюрократические шестеренки, и вскоре в часть приехал представитель госбезопасности в форме капитана. Его допустили до Колесникова. Павла допросили, хотя допрос больше походил на беседу двух приятелей. Вскоре дело закрыли. А через пару недель капитану Колесникову присвоили очередное воинское звание майора: Кожедуб слов на ветер не бросал. Его эскадрилье было придано еще одно звено под командованием старшего лейтенанта Полонского, личности неординарной, его отрекомендовал лично Кожедуб с самой лучшей стороны. Александр Полонский имел аристократическую внешность: высокий лоб, прямой с небольшой горбинкой нос, большие светло-серые глаза, светлая кожа без малейшего намека на загар и правильно очерченные тонкие губы, слегка растянутые в вечной иронической усмешке. Он воспитывался в детском доме, родителей своих не помнил – сгорели в пожаре революции, но они явно не принадлежали к рабоче-крестьянскому сословию. Полонский появлялся на людях всегда аккуратно причесанным и гладко выбритым. Его сапоги, изготовленные из мягкой дорогой кожи, были всегда начищены до блеска, форма сидела безукоризненно. Но это не имело никакого отношения к его летному мастерству. Пилотом он был от Бога, как будто родился за штурвалом. В небе он умудрялся выписывать такие замысловатые фигуры, выкидывал такие фортели, что все только за голову хватались. Колесников быстро сошелся с Полонским. Они варились в одном «социальном котле», разве что со сдвигом во времени, оба учились в Московском университете, Паша на философском, а Саша на филологическом факультете, участвовали в одних и тех мероприятиях, учились у тех же профессоров, знали все байки, ходившие в студенческой среде. Но Полонский, в отличие от Колесникова, университет окончил, позднее, сразу после войны. – А что тебя привело в военную авиацию? – как-то спросил Павел. – Это как-то далековато от литературы и языков. – Как говорится, он безудержно стремился к звездам, но всю жизнь ездил на трамвае, – с привычной усмешкой проговорил Полонский. – Меня посадили на трамвай со стандартным маршрутом. Я же хотел углубиться в литературу, жить в литературе, даже пробовал писать и посылать свои рассказы в журналы. Но везде получал отказ, в то время как бездарные сынки и дочки новоявленных столпов русской словесности всегда шли на зеленый светофор. Как-то неуютно жить в этом мире без роду без племени – человек ниоткуда. Я попытался вычислить свою генеалогическую историю, и мне это удалось. По прямой мужской линии я происхожу из польского шляхетского рода Полонских. Прошу любить и жаловать. Я даже в Ленинграде нашел дом своего прадеда. Он был известен как журналист «Вестника Европы» во второй половине девятнадцатого века. Только не говори никому, а то меня репрессируют. Шучу… Меня после окончания универа распределили в подмосковное захолустье учителем литературы старших классов, то есть посадили на унылый трамвай. В детстве я запоем читал Майн Рида и Александра Дюма – библиотека в детдоме была приличная, я стремился к яркой, насыщенной событиями жизни, где можно было познать себя и проявить свои таланты, а тут… «У Онегина было тяжело внутри, и он пришел к Татьяне облегчиться». Я не доехал до этой деревенской школы, принял другое решение, чтобы потом, долгие годы не жевать перед сном сопли, жалея об упущенных возможностях: я подал документы в летное военное училище, благо в университете увлекался планеризмом. Да ты знаешь – сам из таких. Ведь это было так давно И где-то там, за небесами… Куда мне плыть, не все ль равно, И под какими парусами. – Николай Гумилев, – задумчиво проговорил Колесников. – А ты его откуда знаешь? – Глаза Полонского загорелись живым интересом. – Он в хрестоматиях не присутствует, он же запрещенный, по крайней мере, официально, запрещен для публикаций. – Да так. Интересовался, – уклонился от прямого ответа Колесников. – Ну да, его часто цитируют на всяких литературных сборищах. И никого это особо не волнует – бюрократическая инерция, все давно быльем поросло, отрыжка российской смуты. Они часто, оставшись вдвоем, вели подобные интеллектуальные разговоры. Полонскому, как натуре творческой, они служили отдушиной, сладостным погружением в полузабытое прошлое, в беззаботную студенческую феерию. Но по службе старший лейтенант Полонский числился требовательным, справедливым и хватким командиром, готовым постоять за своих подчиненных. Колесников познакомился с творчеством Гумилева по случаю, в силу своей дотошной, любознательной натуры. На студенческих вечеринках один парень часто читал хорошие стихи, никогда не называя их автора. Павлу стихи очень понравились, он отправился в университетскую библиотеку и процитировал одно из четверостиший пожилой библиотекарше, пересидевшей тут все войны и революции. Она тут же назвала имя поэта. – Но в каталоге нет его книжек – изъяли, давно, еще в двадцатые годы, – сказала старушка и с интересом посмотрела на Колесникова. – А вам, молодой человек, зачем это? – Прекрасные стихи, а кто написал, не знаю, – честно признался Павел. – Я могу вам помочь, дать почитать стихи Гумилева, но только здесь, при мне. Она на несколько минут отлучилась и вернулась с тоненькой потрепанной книжицей. – Вот! Позднее Павел докопался до биографии поэта. Серебряный век, экспедиции в Абиссинию, женитьба на Анне Ахматовой, «Цех поэтов», а потом участие в заговоре Таганцева… «Уж как Гумилева туда занесло? Расстрелять такого поэта без суда и следствия?! В его стихах нет ничего против советской власти!» Колесников, который воспитывался в эпоху Сталина, долго не мог разрешить для себя эту дилемму: с одной стороны, вроде бы враг, а с другой… Наконец, он предположил, что в те смутные времена Иосиф Виссарионович еще не имел всей полноты власти, уж он бы не позволил расстрелять Гумилева. На этом Колесников и успокоился. Дивизия продолжала жить своей жизнью, набиралась боевого опыта в локальных стычках с американцами. Кожедуб сразу осознал, что личный состав в моральном и психологическом плане полностью не был готов к воздушным боям. Пять лет мирной жизни расслабили фронтовиков и не привили боевой дух вновь прибывшим. Американцев пока не воспринимали такими же врагами, как фашистов, но не забывали и о сталинских лозунгах: «Если враг не сдается, то его уничтожают», «Кто не с нами, тот против нас». Трижды герой Советского Союза полковник Иван Никитович Кожедуб, прекрасно понимал, что Корейская кампания не ограничится локальными воздушными конфликтами, он готовился к худшему, настраивая подчиненных на самый неблагоприятный сценарий. Он гонял пилотов «МиГов» в хвост и в гриву по всем направлениям, особенно по физической подготовке. «Это вам не на «ишаках» заруливать!» При этом, не ограничиваясь тренировками, ветеран старался натаскать их в процессе реальных боевых действий, стремился принять участие в любой боевой операции, чего регулярно требовал от руководства авиакорпуса. И он оказался прав. В самом конце Великой Отечественной войны, когда советские войска уже подходили к Берлину, эскадрилья Кожедуба патрулировала воздушное пространство над городом, очищая берлинское небо от остатков немецкой авиации. Однажды, оторвавшись от ведомых, он обнаружил, что к нему приближаются два американских «Мустанга» с неясными намерениями. Вскоре ситуация прояснилась – американцы атаковали его, не осознавая, на кого нарвались. Не тот класс, не тот опыт был у американских пилотов. Кожедуб разворотом ушел с линии огня, набрал высоту и, в свою очередь, атаковал самолеты «союзников». Сначала один, потом второй. Проследив за двумя удаляющимися шлейфами дыма, он вернулся к своей эскадрилье. Дело тогда замяли, к списку сбитых вражеских самолетов «Мустанги» не добавили, но генерал-лейтенант Савицкий сказал пророческую фразу: «Да не огорчайся ты, Иван. Эти два самолета в счет будущей войны». Но их так и не добавили в трофейный список во время конфликта в Корее, потому что полковник Кожедуб не должен был сбивать там никаких самолетов, ему настоятельно рекомендовали не участвовать в боевых вылетах. Советские летчики исключительно редко попадали в плен, но тем не менее. А тут, если пленят трижды героя Советского Союза… Да хоть застрелись! Рекомендовали, но приказать не могли. Существовало негласное правило: если командир авиадивизии не способен управлять истребителем и не участвует в полетах, он подлежит увольнению в запас или переводу на штабную работу – бумажками шелестеть. Такой расклад Кожедуба никак не устраивал. Он, невзирая на запреты, освоил все новые виды истребителей, включая реактивные, находился в прекрасной физической форме и был готов в любой момент ринуться в бой. Контролировать азартного комдива поручили начальнику политического отдела дивизии, которого все называли просто замполитом. Но это мало помогало – стоило ему куда-нибудь отлучиться, как Кожедуб тут же садился в самолет. Колесников собирался пойти на аэродром – отправить Лопатникова с компанией на разведывательный облет приграничной территории, когда к нему зашел посыльный из штаба. – Товарищ майор, вас вызывает командир. Кожедуб находился в прекрасном настроении. – Начальник политотдела убыл на совещание. Полетаем? Глаза его были полны азарта, он нетерпеливо потирал руки, как игрок в предвкушении выигрышной партии. Такие предложения поступали не в первый раз и Колесникова особо не радовали. Случись что с комдивом, Павла моментально сделают козлом отпущения. – Ну… товарищ полковник… У нас уже назначена пара для патрулирования переправ… – Вот мы и будем патрулировать, – перебил его Кожедуб. – А ребят пошли китайцев натаскивать – их командование сделало запрос на инструкторов. Временно, конечно. Мы с тобой полетим контролировать мосты. Я у тебя буду ведомым.