– Вера, это я, простите за беспокойство. Я вам сейчас прислал фото, взгляните, пожалуйста. Вы, случайно, не знаете этого мужчину? – Федор, что вы, какое беспокойство. Сейчас я посмотрю. А вы… у вас все хорошо? – ответила Гущину Вера Павловна, взволнованная звонком и одновременно… радостная. – У нас все в порядке. Опять нужна ваша помощь, Вера, – баритон полковника Гущина слегка охрип. – Не известен вам человек на снимке? – Да это же Юра! – воскликнула Вера Павловна. – Муж Наташи. Юра Авессоломов! А кто рядом за ним? Что за девушка? – Вера, спасибо. Это его старая знакомая, – ответил полковник Гущин. Он попрощался с Верой Павловной. Обвел взглядом Макара и Клавдия Мамонтова. – Так я и решил, когда увидел, – сказал он. – Мухина и муж Гулькиной много лет назад не просто общались. Оцените их позы, выражение лиц. Они были любовниками. Но происходило все до его женитьбы на Гулькиной. Тот спонсор, упомянутый Анетой Астаховой, один из сожителей Мухиной, – Юрий Авессоломов. Помните характеристику? Неудачник, пьющий… От которого Мухина тоже в конце концов ушла. – Анета еще сказала с ее слов – не способный разобраться со своими детьми, – вспомнил Клавдий Мамонтов. – Но Авессоломов тогда сына Гулькиной Кирилла еще не знал. Да он и не его сын вовсе. Авессоломов его даже не усыновлял никогда. – Вокруг них бурлила целая жизнь, – ответил полковник Гущин. – Это же он ее рисовал голой в стиле ню! В койке! А она рисунки его хранила долгие годы, не выбрасывала. Давайте дальше смотреть! Продолжаем искать! Макар забрал пачку тетрадей, перевязанных полинявшей лентой. Исписанные крупным детским почерком с орфографическими ошибками – школьные дневники Ирины Мухиной. Она их тоже берегла. Макар полистал их и… отложил. Нет, не здесь… Клавдий Мамонтов придвинул к себе альбом с яркой обложкой, между его листов топорщились засунутые фотографии и тетрадка с пейзажем на обложке. Фотографии высыпались на стол. Клавдий Мамонтов открыл альбом. На первой странице надпись – Щелыково. Макар, сидевший рядом с ним, внезапно ахнул. Он поднес к глазам один из снимков, затем отвел руку, вглядываясь… – Посмотрите, кто изображен! Полковник Гущин глянул, резко сдернул очки и… снова водрузил их на нос. – Кто здесь вместе с Авессоломовым и Мухиной! – Макар сильно волновался. – Федор Матвеевич, вы узнаете?! Глава 42 Тварь Все мои прошлые подозрения и тревоги оказались напрасны. Юрка меня не обманывал. Все совсем не так, как мне представилось сначала. Но какая же наглая тварь… Клавдий Мамонтов прочел первую запись в альбоме для рисования. Несколько первых листов в нем выдрали – Ирина Мухина, делавшая записи в альбоме, как в импровизированном дневнике с фото, не хотела оставлять «на память» свои несбывшиеся терзания и тревоги, оказавшиеся… Напрасными? Нет. На обороте фотографии, поразившей Макара, крупным неровным почерком Мухина вывела: «Тварь!» Юрка не … не коварный изменщик. Он папик!!!!! – В следующей записи в альбоме Ирина Мухина поставила пять ликующих восклицательных знаков. На обороте другой фотографии, что разглядывал сквозь очки полковник Гущин, Мухина вывела шариковой ручкой: «Папик и Дочурка». Годы прошли с тех пор, как были сделаны снимки, но они сразу узнали изображенную на фото. Рядом с Ириной Мухиной и Юрием Авессоломовым камера запечатлела Тамару Цармона. – Она его дочь! – воскликнул Макар. – Да как же… Что же это?! Она же наполовину чилийка! Двадцатилетняя Тамара, ровесница Ирины – в джинсах, в кожаной косухе нараспашку и майке. Темноволосая, стройная, гибкая, черноглазая – она смотрела в камеру сосредоточенно. Улыбающийся Юрий Авессоломов находился между девушками. Он обнимал их обеих за талии. Клавдий Мамонтов перевернул страницу в альбоме для рисования. Дальше записи Ирины шли вкривь и вкось – она писала все более неровным почерком, с ошибками, либо под воздействием алкоголя, либо в сильном душевном волнении. Щелыково – скучная дыра. Никаких дискотек. Дом творчества забит актерами. Корифеи собирают грибы и сушат на подоконниках номеров. Юрка снял на две недели халупу между усадьбой и Лобановом. Я ждала большего, конечно. Грязь в избе… Дощатый пол. Туалет – очко на улице. Писаю стоя, как коза. Но есть пруд рядом и баня на его берегу. Купили самогона. Гуляем! Юрик хочет, чтобы я с Тамаркой подружилась. Она прикандехала на двух электричках с пересадкой со своей спортбазы, со сборов. Они там с голоду подыхают. Жрать, говорит, нечего. Рацион им урезали. Она к Юрке пристала насчет денег. Требует. А его жаба душит… Пили вечером втроем самогон. Тамарка про свой спорт рассказывала – как все тяжко сейчас, полный развал. Но она не сдастся, еще и на Олимпиаду поедет. Юрка ее называет «дочурка моя». Оказывается, она узнала, что он ее отец, от матери своей, цыганки… Юрка ее мать рисовал когда-то… А чилиец всегда был ни при чем. Статист домашний. Ну да и нет его, слинял за бугор… Юрка ночью мне сказал после горячих трахов – Иришка, Тамаре я обязан помочь. Ей опять на большие сборы ехать. Нельзя рушить ее спортивные достижения. Те наши денюшшшки… что на Анапу я хотел с тобой… я ей их отдам. Я сказала – нет! Только посмей! Он мне – да! Я ушла курить, он за мной, я его отхлестала по щекам. Она все видела. Ну, тварь… Льют дожди, торчим в избе. Юрка рисует какую-то … Кому это нужно? Его картины никто не покупает. Он не Гоген. Я поставила вопрос ребром: если не повезет меня в августе в Анапу, я его брошу. Он струсил. И денег Тамарке не дал. Тварь устроила скандал! Клянчит у папика, как попрошайка! Правильно он ее бросил. И знать не хотел. Истеричка! Психованная! К Юрке актеры приходили. Принесли самогон и соленых груздей. В Щелыкове у деревенских купили. Такой загул… Голова моя голова… ужрались… В баню! Баню топить! А Тварь ничего не получила. Фига ей с маслом, а не нашу с Юркой анапскую заначку. Как же она на него орала, пьяная… Разве спортсмены могут так ужираться влом? У меня руки до сих пор трясутся… Волосы пропахли дымом, гарью… Волосы… Вспыхнули в бане… ОНА ХОТЕЛА НАС СЖЕЧЬ!!! Клавдий Мамонтов, читавший записи, прервался. С фотографий на них смотрели трое – отец, дочь, любовница – ровесница дочери. Ирина Мухина, Тамара Цармона в свои двадцать лет. И художник-неудачник… Следующая запись – шариковая ручка аж прорвала бумагу, так сильно на нее нажимали от волнения. Она пыталась нас убить!! Сжечь отца и меня. Облила баню керосином из лампы, дверь чурбаком подперла! Мы почувствовали дым. Юрка сразу выбил плечом дверь, чурбак отлетел. Мы выскочили. Баня занялась огнем. Деревенских набежала туча тушить пожар. С Юркой они чуть ли не в драку. Алкаши! – орали нам. – Понаехали! Юрка им сказал, что сам виноват в пожаре, уронил лампу керосиновую… Несчастный случай. Деревенские ему – какой несчастный случай?! Поджог! Снаружи ведь поджигали, не внутри… А он все свое твердит им – я сам виноват… Он тварь свою выгораживает… Не глядит мне в глаза… Отмазывает от уголовки папик дочурку свою – гадину, убийцу… Она, мол, тоже выпила, как и мы, самогона… По пьянке она… Не знала, что творила… Решила нас сжечь живьем! А он ее жалеет! Сволочь! Предатель! Он меня никогда не любил… Баня сгорела дотла. Ментов не вызывали. Юрка с ней сам разговаривал… Тварь рыдала, просила у него прощения… Он ее простил. Но не я. Ей теперь от меня никуда никогда не деться. Она мне заплатит! Все, все мне отдаст, тварь. Я уже от нее не отстану. Будет психопатка весь свой век рассчитываться со мной за то, что хотела меня сжечь за компанию со своим долбаным папиком… На вокзале, когда Юрка пошел покупать ей обратный билет в Москву, я ей прямо сказала – запомни хорошенько, ты – мой вечный должник. Если не будешь сговорчивой, я всем, всем, всем расскажу, что ты хотела сделать с отцом и со мной в Щелыкове. Пусть менты не вмешались… Но молва… Я на всех углах стану кричать о поджоге и о тебе – убийце. И в какую сборную по легкой атлетике, на какую Олимпиаду тебя, тварь, возьмут с такой репутацией? Она поняла – я не шучу. И не отступлюсь от нее. Теперь все хорошо. Теперь это уже между нами до самого конца. Глава 43