Вопреки всем предупреждениям, парализованный Глеб Раух воспринял приезд Клавдия Мамонтова и Макара благосклонно — почти как развлечение в монотонной череде одинокого больничного бдения, как возможность воскресить в памяти дни, которые одновременно и не хотел помнить, и не желал забывать. Частный фешенебельный пансионат располагался в Серебряном Бору на Третьей линии по соседству с огороженными высоченными заборами участками «поместий», разбросанных между Москвой-рекой и озером Бездонным. Неподалеку находился участок с особняком генерал-полковника Борщова. Клавдий Мамонтов с некоторых пор весьма интересовался сыном генерал-полковника Гектором Борщовым по чисто личным причинам и даже втайне от Макара наводил среди своих прежних контактов в сфере частной охраны о нем подробные справки. Клавдий и Макар долго ждали в ухоженном саду, пока персонал привезет к ним Глеба Рауха в инвалидном кресле. В саду цвели клумбы майских цветов, все благоухало, на дорожках прыгали чирикающие воробьи. — Почти райский сад, Эдем, — скрипучим шепелявым голосом изрек Глеб Раух, вперяя в них пристальный взгляд голубых водянистых глаз и отводя в сторону худой рукой протянутое ему Клавдием для ознакомления полицейское удостоверение. Его кресло прикатил высокий молодой парень в черной футболке, джинсах и темной бейсболке. На медбрата он был мало похож. Скорее на охранника. Глеб Раух назвал его «мой помощник». Парень в черной бейсболке оставил их наедине и ушел, сказав, чтобы они после беседы подкатили кресло ко входу в пятый коттедж, где и обитал в больничной палате Глеб Раух. А он потом явится и заберет своего подопечного. — Пятнадцать лет минуло, но я не забыл, словно вчера все случилось, — ответил Раух на вопрос Макара — помнит ли он события, разыгравшиеся на заброшенной гидроэлектростанции, и секту Мессалиан-Энтузиастов, братьев Оборичей и Еву Луневу? — Я стоял у самых истоков, являлся братом-основателем, я их обоих очень любил — Бориса и Адама. — Глеб Раух шепелявил так, что порой речь его было трудно разобрать. — Красавцы оба. Под два метра ростом, словно ангелы из грез… У Адама были черные кудри до плеч. А Борис стригся коротко по армейской привычке и красился в яркого блондина. Как они владели аудиторией, как говорили, несмотря на свой балканский акцент, как умели подчинять себе людей своим обаянием! А как они пели дуэтом… — Вы были сначала их продюсером и менеджером? — уточнил Макар. Он разглядывал человека в инвалидном кресле — почти природный альбинос с молочно-белой прозрачной кожей, однако глаза голубые. Трудно определить его возраст: болезнь наложила свой отпечаток — порой казалось, что перед ними в кресле глубокий старик, но Рауху не было еще и пятидесяти. — В самом начале, когда они приехали в Россию со своей рок-группой. Я тогда собирался только зарабатывать на них деньги, хотел наживаться на них, а затем я прозрел. Осознал, как сильно люблю их обоих. — Глеб Раух скривил рот в усмешке — улыбке, где печаль и еще что-то… скрытое. — А почему ваши органы через столько лет снова заинтересовались Самаэлем и Селафиэлем? Они ведь мертвы… Хотя разве ангелы умирают? — Как вы их назвали — братьев Оборичей? — переспросил Клавдий Мамонтов. — Они так сами себя стали называть, когда у них образовался круг посвященных, избранных, которые любили и слушали их проповеди-спичи. Проникались их идеями. Нашей общей верой. Глеб Раух закрыл на миг глаза, лишенные ресниц. Яркое видение — сумерки, на берегу реки горит огромный костер. Темная громада заброшенной ГЭС. Ржавый мост — их последний рубеж… Березовая роща, поля, вдали на горизонте — здание морозовской птицефабрики, где они разводят белых индюков и индюшек на продажу. Костер полыхает, искры взлетают в темное небо. Братьев-ангелов, братьев-демиургов Самаэля и Селафиэля освещает яркое пламя — то ли геенна огненная, то ли небесный багровый свет… — Почему вы о них спрашиваете спустя столько времени? — настойчиво повторил он свой вопрос. — Нас интересует один член секты Энтузиастов — Ева Лунева, — ответил Макар. — Она… Ева, девочка. — Глеб Раух снова улыбнулся криво, болезненно, печально и почти мечтательно. — Она появилась позже. Года за полтора перед концом… крахом всего, чем мы жили и что почитали. Она была чудо как хороша. Они оба — братья-ангелы — познакомились с ней на каком-то выступлении, юнцы и девицы липли к ним, словно к селебрити. Ева влюбилась… — В кого из братьев влюбилась Ева Лунева? — спросил Клавдий Мамонтов. — В Самаэля. — В Адама Оборича? — Ангелы все делили пополам, они называли это высшим проявлением любви и справедливости. Селафиэль тоже захотел ее. Возжелал получить долю ее любви и плоть, что соблазняла не только их, всех, всех нас… И меня, грешника… — Самаэль — тождественно Сатанаилу, Сатане? Темному ангелу, которого почитали ваши Новые Мессалиане? — спросил Макар осторожно. — Ну, вы же не наобум ко мне приехали сегодня, вы наверняка подготовились, что-то читали, изучали в полицейских архивах, что там они тогда набрали на нас… И все бездарная лживая муть. — Глеб Раух смотрел на них с презрением. — Разве вы, полиция, можете понять, что нас влекло в молодости в круг избранных и посвященных? Наша вера, наш великий энтузиазм, пламя духовное… Мы все сотканы из добра и зла, света и тьмы. Разве так трудно это осознать и принять? Загляните в себя, молодые люди. Разве вы другие? И зачем бороться со злом внутри себя, раз оно все равно существует и будет существовать вечно? Зачем уродовать свою натуру, отсекая естественную темную половину и превращаясь в фарисея тотального добра? Не лучше ли поддаться искушению? Уступить? — Как Ева поддалась в раю змею? — спросил Макар. — Ее имя — Ева — сыграло роль в том, что братья обратили на нее свое внимание? — Конечно. Они сочли ее имя знаком свыше. И сумели очаровать, покорить, убедить ее, подчинить — чуть ли не при первой встрече. Она бросила свой престижный финансовый институт, где так прилежно училась, ушла из дома, порвала связь с матерью — кажется, педагогом… И присоединилась к нам. Она стала нашей Евой — владычицей Райского сада, Матерью и Женой… Нашим знаменем. Конечно, она гордилась своей высокой ролью. Глеб Раух опять закрыл глаза. И новая картина всплыла перед ним — подвал старой гидроэлектростанции, освещенный лишь восковыми свечами. За стенами подвала лютая зимняя стужа, а в подвале тепло от множества электрообогревателей. Негромкая музыка играет, записи песен — ангельской рок-группы братьев Оборичей. Их гимны. На полу настелены маты и одеяла. В центре обнаженная Ева — праматерь и жена, царица-матка их райского улья — она танцует среди теней и огней. Ее юное упругое тело прекрасно — сильные ноги, округлые бедра, полные груди, что колышутся в такт танцу. Вокруг ее талии обвивается золотистый удав… Змей… их символ-демиург. Он поднимает змеиную голову, тянется к лицу Евы. Его раздвоенный язык то появляется, то исчезает, он словно хочет коснуться им ее ярких губ, поцеловать ее. К Еве сзади подходит Самаэль — Адам Оборич. Он тоже абсолютно голый. Она оборачивается к нему, обнимает, целует его, и он берет ее страстно и пылко на глазах всех адептов секты. Ева пронзительно кричит… Змей-удав обвивает свои золотистые кольца уже вокруг них обоих, когда они содрогаются и стонут, не размыкая объятий. Словно связывает их нерасторжимым живым узлом. Дикое возбуждение охватывает всех собравшихся в подвале. Члены секты — мужчины, женщины, супруги и чужие друг другу люди — начинают лихорадочно стаскивать с себя одежду, раздеваясь догола. Ева — их царица-матка — меняет партнера. Она возлежит на дощатом столе в центре подвала, а между ее ног пылко трудится Селафиэль — Борис Оборич, и пот стекает по его мускулистой груди, покрытой замысловатыми татуировками. Крики Евы становятся все громче… Она обнимает Селафиэля руками за шею, и он поднимает ее — пик страсти, экстаз… В подвале гаснет свет. Свечи начинают задувать — раз, два, три! И все набрасываются друг на друга, словно алчные ненасытные любовники, дикие животные в сезон спаривания. Крики, стоны, мольбы… Вздохи, смех… Секс… запах разгоряченной плоти, греха… оргия… Глеб Раух ощутил, что трепещет — даже сейчас, спустя столько лет, парализованный, он трепещет и возбуждается. Женщина, которую берешь как первобытную самку, словно вакханку в лесу… во тьме… Дрожь, наслаждение… боль… радость… Верхний свет вспыхивает, бесстыдно освещая оргию в подвале, где никто уже не думает ни о последствиях, ни о границах дозволенного, где все жаждут лишь совокупляться — отдаваться, брать, вершить плотский грех, смешивая зло с добром и теряясь в исступлении плоти… Свет… Тьма… — Ева жила с обоими братьями Оборичами, пока находилась в вашей секте? — спросил Клавдий Мамонтов. Он пристально наблюдал за собеседником — Глеб Раух, казалось, не слышал их, погрузившись в какие-то грезы, отрешившись… И Мамонтов спешил, боясь, что хрупкий контакт с парализованным инсультником будет утрачен. — Она любила сразу двух ангелов, и они оба любили ее. Имели ее. — От кого из них она забеременела? — А кто его знает? — Глеб Раух словно очнулся, глянул на них с вызовом. — Может, и от меня. Она и мне не отказывала. Мы были свободны в своем выборе. — В том затхлом подвале на ГЭС? — спросил Макар. — Рай имеет разное обличье, — назидательно ответил ему Глеб Раух. — У каждого из нас — свой Рай и Ад. Мы тогда жили как хотели. В полной абсолютной свободе. Мы не лезли к бренному миру и желали, чтобы мир оставил нас в покое. Но он не оставил. Явилась полиция. — Конечно, явилась. У вас в секте находились в то время семьи с детьми. Дети тоже присутствовали на ваших сборищах, на радениях? — спросил Клавдий Мамонтов. — Детей было немного. В основном грудные — те, что родились уже в секте. Они мало что смыслили. А тех, кто постарше, братья Ангелы сразу отделяли от родителей — они жили обособленно, за ними присматривали двое наших братьев. Они никогда не присутствовали… — Где? — спросил Клавдий Мамонтов. — На оргиях. Потом, уже в больнице, когда я пришел в себя, ко мне заявился какой-то тип… фээсбэшник, кажется… чекист… и бубнил: «Вы должны дать свидетельские показания… в секте практиковали групповуху, разврат». Какой же дурак он был… Что толку ему объяснять… что такое был наш рай на земле… — Вам известно, что произошло после штурма подвала спецназом? — спросил Макар осторожно — Раух ведь тогда пытался покончить с собой, отравиться, как и прочие члены секты. — Когда силовики окружили гидроэлектростанцию, завладели нашим мостом и начали орать в свои мегафоны: выходите, выходите… Я решил, что не выйду. Мир, который я любил, в котором существовал пять лет, рушился вокруг меня, а я не желал перемен. Я жаждал умереть тогда. Ангелы защищали нас до последнего. — Самаэль и Селафиэль? Адам и Борис? — У нас было всего два охотничьих ружья. Они оба умели обращаться с оружием, они же прошли через войну на Балканах. Ко времени штурма все, кто желал уйти, покинуть нас, — ушли. Ангелы никого не удерживали насильно. Остались лишь самые стойкие, самые преданные. — Остались сплошь фанатики. Ева тоже хотела отравиться? — спросил Клавдий Мамонтов. — Она желала умереть, как все мы. Но собиралась сделать это, когда погибнут оба ее возлюбленных, оба ее мужа — Свет и Тьма, Добро и Зло, Самаэль и Селафиэль. Они приказали ей приготовить отраву. Это она напоила меня ядом. — Она была беременна в тот момент? — спросил Макар. — Космическое пузо, как она со смехом мне говорила. Она одновременно желала и страшилась рожать. Ей всего-то было двадцать лет… Я плохо помню сам штурм — я выпил яд. Все дальнейшее я знаю лишь со слов тех братьев, кто выжил при штурме, когда эти твари начали стрелять в нас без всякой жалости. Не верьте, что спецназ в тот момент хотел кого-то спасти. Они желали нас всех там положить, чтобы не возиться с нами… — Нет, это не так, вас спасали, — заявил Клавдий Мамонтов. — Ложь. Нас всех намеревались уничтожить. Экстремисты… сектанты… мы в вашем понимание почти не люди… Мы то самое библейское дурное семя, что надо выкорчевать. Ваши убили Адама и Бориса, моих друзей и единомышленников. — Но вас же самого спасли, вылечили! — Взгляните на меня, какой я. — Но вы живы! И ваше нынешнее состояние не результат штурма подвала спецназом. — Да? Вы в этом уверены? Первый инсульт случился у меня в больнице спустя две недели после того, как мне промыли желудок от яда и сделали операцию. — Я не стану с вами спорить на эту тему, — ответил Клавдий Мамонтов. — Что вам впоследствии стало известно о Еве? — Она тоже выжила. Наверное, беременную спецназовцы все же пожалели. Я слышал, что за ней в больницу явилась мать из Москвы. И забрала ее. В пути у Евы начались схватки, и она родила ребенка… А где она сейчас? Она жива-здорова? — Лунева удачно вышла замуж, построила бизнес-карьеру, — лаконично объявил Макар. — Ева? Бизнес-леди? Кто бы мог подумать… А дитя ее… оно как? Выжило? — У нее родился мальчик. — Мальчик. — Глеб Раух облизнул языком сухие растрескавшиеся губы. — Надо же, змееныш… Эдемский червячок… — Ева назвала сына Адамом. — Клавдий Мамонтов смотрел на Рауха, его потрясли слова парализованного о ребенке Евы. — Возможно, она считает Адама Оборича его отцом. — Нет. Она этого знать не может. — Почему? Женщины знают такие вещи, — заметил Макар. — Мы все имели нашу Эдемскую царицу-матку, нашу Еву… Мы все наполняли ее лоно своим семенем — таков был обряд и обычай. Таков был наш путь. Если и есть истинный отец этого существа… мальчика… то он… — Кто? — тихо спросил Макар. — Змей. — Воплощение Сатаны? — Нет, вы опять ничего не поняли. — Кто же?