— Размечтался. Ты больной, что ли, совсем? — Макар уже не знал — злиться ему, или иронизировать, или рукой махнуть. Но как на подобные заявления может махнуть рукой отец? — Скажи еще, что я странный парень, я это уже сто раз слышал. — Адам усмехнулся печально. — За то, что мы уплыли с твоей дочкой на остров ночью, я прошу у тебя прощения. Можешь меня отлупить. Я никогда бы ее не забрал, если бы знал, что она… не мать явится туда с ружьем… Я не думал, что до такого дойдет. Или нет — вру, думал, конечно, что она меня прикончит. Но не в эту ночь… позже… Что у меня еще есть время пожить. А дочку твою я бы никогда не подверг опасности. Я бы лучше сам погиб. — Ты лодку оттолкнул с ней, а сам на берегу остался, я помню, — заметил полковник Гущин. — Поступок мужественный. Мужской. И как это все в тебе уживается? А? Я вот не пойму. Чего в тебе больше — добра или пакости разной? Ты сам объяснить нам не хочешь, а? Мы все здесь собрались, слушаем тебя. Ты другом дочери Макара себя считаешь, желаешь быть в его доме своим человеком… Ну тогда объясни нам — что ты такое и кто ты такой? — Отродье. — Адам снова криво печально усмехнулся. — Сын тьмы… Разве вы не слышали, что она орала, когда стреляла: сдохни, отродье! — Твоя мать психически больна, — ответил полковник Гущин. — Домой она уже не вернется, наверное, никогда. Тебе надо подумать — как ты сам теперь будешь жить. — И все же в чем заключался твой перформанс с костром и скелетом? — спросил Макар. — Казнь. — Казнь? — Гори, ведьма, гори… Мне твоя дочка сказала — если ведьма ищет твоей смерти, давай ее вместе убьем. Нанесем удар первыми — так это называется. Я подумал — девочка запомнит яркий перформанс и позже, когда она вырастет и мы продолжим нашу дружбу, мне будет легче ей объяснять, почему моя мать меня ненавидела… Я же должен буду это ей как-то объяснить — иначе она поверит вам, взрослым, что я гад последний… исчадие ада. Взрослые умеют лгать и убеждать. Я сам себе сто раз задавал вопрос — за что моя мать… то есть она… за что она меня возненавидела? Что я такого сделал? — А ты забыл? — удивился Макар. — Что я забыл? — Адам отбросил с глаз светлую челку. Жест принца из сказки. — Как напугал ее до смерти ночью. И, возможно, испуг для ее нездоровой психики после перенесенной болезни стал триггером ее безумия. Когда ты притащил своих жаб к ней в спальню ночью и чуть ей голову совком не проломил! Адам поник. — Что молчишь? Отвечай, — приказал сурово полковник Гущин. — С этого ведь все началось у вас в доме. Ваш семейный кошмар. — Я швырнул совок не в нее, а в стену. Я взбесился. Она меня унижала по-всякому, оскорбляла. Что я дерьмо полное… Разбила мою приставку игровую… Я психанул. Жаб я тогда принес, чтобы ее напугать. Я их еще раньше купил на рынке у узбеков, хотел сделать себе террариум домашний. — Купил, как и жабу в золотой короне с нитками? — Да я не обратил внимания даже на эти чертовы нитки! — воскликнул Адам. Он взволновался. — Ну что же, и вы мне не верите? Что я, садист, что ли, или шизик, как она… не мать? Я хотел сделать вашей младшей подарок. Ну поверьте мне хотя бы в этом! — Ладно, с жабой проехали, — тихо сказал Макар. — Только ты, если моих детей оберегать собрался, завязывай со своим инфантилизмом и пофигизмом, понял? — Понял. — Адам глядел на него. — Как скажешь… А ты крутой папаша. И тот ваш высокий здоровый мент тоже крутой… Как он у костра с этой сукой схватился, раненый, меня защищая… Как он? — Выкарабкается. Клавдий у нас парень сильный. Выйдет из госпиталя — еще тебе ноги переломает за твои ночные перформансы и художества. Он не мы с полковником, либералы, он человек действия и церемониться с тобой не станет. Усек? — Усек. — Адам слегка притих. — Ну а что ты все-таки сотворил с собаками-алабаями? — после паузы спросил Макар. — Каким образом в бегство их обратил? — Ультразвуковым отпугивателем. — Отпугивателем? Адам встал, направился к подоконнику, где в пакете лежали сложенные горничной Машей его грязные от сажи и речной тины спортивные брюки. И достал из кармана небольшой черный предмет — пластину с индикаторами, размером в пол-ладони. Он отдал ее полковнику Гущину. — Черт возьми! — Тот лишь покачал лысой головой. — А мы-то… а я-то вообразил невесть что… Век живи, век учись. — Отчиму на презентациях зарубежные партнеры раньше уйму новинок гаджетов дарили, — объяснил Адам. — У нас дома разных штук таких до фига. Отчим большой их любитель. — Прогресс не стоит на месте, Федор Матвеевич, — утешил полковника Макар. Он и сам был обескуражен. Элементарно, Ватсон! — а они не догадались. «Удивительно, порой легче поверить в нечто невероятное, чем найти очень простое и рациональное объяснение событиям и фактам…» — подумал Макар с запоздалым сожалением. — На твоем острове среди канистр мы нашли ломик, — вспомнил полковник Гущин. — Увесистый. Ты где его достал себе? — Из дома взял. У нас таких штук в кладовке тоже полно, это для сборки мебели используют на фабрике. И гвоздодеры, и всякая разная арматура. — Значит, на рынке с собаками ты тоже устроил перформанс? — не отступал Макар — алабаи по-прежнему не давали ему покоя, и он хотел разобраться до конца. — Типа того, — Адам кивнул. — Ты пытался спровоцировать драку мигрантов? — Макар помнил свое прежнее утверждение и добивался ясности. — Драку? А зачем мне нужна была драка? — Адам искренне удивился. — У них на рынке и так каждую ночь разборки, полиция глаза закрывает. Я просто хотел испытать, как работает гаджет — отпугиватель. Надо же узнать, каково его действие? — А если бы отпугиватель не сработал? — Пан или пропал. — Адам снова усмехнулся и глянул на Лидочку. — Смелость проявляется в поступках. Эксперимент всегда таит риски — так еще моя бабушка говорила. Дерзость — наш девиз. — Ты совершенно безбашенный тип, — констатировал полковник Гущин. — Слушай меня, пацан, пора тебе браться за ум. Взрослеть. Тот жестокий страшный урок, что преподала тебе жизнь, пусть он не пройдет даром. Насчет матери твоей Евы… ты ее, конечно, ненавидишь, и сейчас ты в своем праве. Я не могу тебя разубедить, потому что у нас к твоей матери тоже немало вопросов. Но… пройдут годы. И тьма, что поглотила ваш дом, расточится… Ты станешь взрослым мужчиной. Возможно, тогда ты переменишь свои суждения — и о ней, твоей безумной матери, тоже. Знаешь поговорку… сначала, в детстве мы своих родителей любим безоглядно, потом, в отрочестве и юности, мы их судим — порой очень строго. Но проходят годы нашей жизни, и мы меняемся — мы родителей прощаем. Даже если они редкие негодяи, убийцы или несчастные больные создания. — Я готов ее простить сейчас, — ответил Адам. — Казнь состоялась. Мой костер догорел дотла. Кости стали пеплом. И зло побеждено огнем, светом. Вы говорите — она больная, я должен это принять, да? Но все равно я бы хотел понять для себя лично, чтобы впоследствии в нашей взрослой жизни внятно объяснить ей, — Адам кивнул на тихую серьезную Лидочку. — За что же мама меня так возненавидела? Это началось и развивалось по спирали. Будто затмение на нее нашло. Каждый новый день приносил нам с ней все больше и больше ненависти… Словно ее что-то подталкивало извне, что-то на нее влияло. Глава 42 После стрельбы Вечером, как только Зайцева-старшего отпустили под подписку о невыезде, Макар отвез Адама к ним в дом под медной крышей. Их встретил Василий. Макар отметил, что парень за прошедшие сутки сильно изменился — осунулся и словно постарел на десять лет. Он спросил Адама: «Как ты, а?» — «В порядке», — ответил ему мальчик. И они обнялись как братья. Макар подумал, что им обоим и Зайцеву-старшему предстоят непростые беседы. Однако другого дома у Адама пока все равно нет. А Еву на четвертый день наконец перевели из реанимации в обычную палату, охраняемую полицией. Решался вопрос об отправке ее в тюремную больницу закрытого типа. И полковник Гущин торопился с допросом, пока еще она находится в Бронницах. Он переговорил с лечащим врачом — тот разрешил допрос Евы, однако предупредил, что продлиться он может не более сорока минут. Пациентка еще очень слаба. Созвонился Гущин и с психиатром из Национального медцентра имени Сербского. В будущем Еве там предстояло пройти судебно-психиатрическую экспертизу. Гущин долго и обстоятельно консультировался со специалистом, но тот отвечал уклончиво, мол, так, на словах, без личного контакта с пациенткой, нельзя оценить ее состояние и сообщить что-то конкретное. В том числе и по поводу синдрома Капгра. Ева в бинтах лежала на больничной кровати, разметав темные с проседью волосы по подушке. Возле палаты дежурили двое вооруженных полицейских. Макар, войдя в палату следом за полковником Гущиным, обратил внимание на одну деталь — окно… Самое обычное окно в палате горбольницы Бронниц, выступающей сейчас в роли тюремной камеры для опасной преступницы. На окне, естественно, отсутствовала решетка, и полицейские забили его крест-накрест толстыми досками — временная преграда для безумной Евы, покуда она не очутилась в спецбольнице. Ева — тень тени прошлого образа… На исхудавшем изможденном лице одни глаза, но они горят мрачным темным огнем. Макар понял — даже ослабев от ранения, Ева внутри осталась прежней — неистовой и неукротимой. Страшной в своем психозе. Она молчала, следила за ними. Макар встал в ногах кровати. Полковник Гущин тяжело опустился на стул рядом. — Как дела? — спросил он просто, словно и не случилось ничего — ни острова, ни стрельбы, ни крови, ни ранения Мамонтова, ни ее неистовой ярости и жажды убийства… — Как сажа бела. — Она впилась в него взглядом. — Что ты натворил, мент? — Это ты что натворила, Ева, — ответил полковник Гущин. Они перешли на «ты» — после стрельбы… И правда, какие уж теперь церемонии? — Кого вы спасли? Ты отдаешь себе отчет — кого ты спас?! — Она рванулась с подушек и тут же застонала хрипло. — Больно мне… все болит… — Твой сын — обычный парень, Ева. Не демон, не оборотень, он человек. Но я вижу, спорить об Адаме с тобой бесполезно. У меня к тебе другой вопрос, Ева. — Полковник Гущин смотрел на нее. — За что ты убила двух женщин? — Он не мой сын! Не смей, мент гребаный, повторя… — Ева повысила голос и… внезапно осеклась. — Каких еще двух женщин? — Двоюродных сестер, — полковник Гущин внимательно наблюдал за ее реакцией. — Каких сестер? О чем ты?! — За что ты их убила, Ева? — Я никого не убивала. — Она смотрела на него с подозрительным недоумением. — Я пристрелила вашего мента и не сожалею об этом. Мой должок вам за гибель моих любимых уплачен наконец-то, спустя столько лет. А отродье вы не позволили мне прикончить… Ну, он вам еще себя покажет! Он сжигает людей на костре себе на забаву как жертву, разве это тебя не убедило, мент, в том, КТО ОН ТАКОЙ… — Прекрати! — Гущин и сам повысил голос. — Хватит заговаривать нам зубы. Отвечай на мой вопрос. За что ты убила Анну Лаврентьеву? — Я никого больше не убивала. — Ева попыталась повернуться на бок и снова застонала жалобно. — Что ты цепляешься ко мне с разной ерундой, мент? Кто она такая, Анна Лаврентьева? Впервые слышу о ней. — Врешь. Она бывшая заведующая родильным отделением в Морозово, где Адам появился на свет. Во время твоих родов она работала акушером-гинекологом там. — Да? Я ничего не помню о родах. Я тебе говорила — я во время них умерла. А затем воскресла. Это был знак. Меня вернули с того света, чтобы я остановила, уничтожила отродье и… — Тогда, пятнадцать лет назад, ты об Анне Лаврентьевой, возможно, и не знала, зато ты получила сведения о ней сейчас, — полковник Гущин был неумолим. — Не лги мне, Ева. Я не куплюсь на ложь. Ты наняла частного детектива, чтобы он наводил справки в роддоме. И он узнал там об Анне Лаврентьевой. Он о ней тебе рассказал. — Ничего он мне не говорил ни о какой Анне Лаврентьевой! Я впервые слышу о ней от тебя, мент! Макар внимательно наблюдал за выражением ее лица. И он не мог понять — лжет она сейчас, прикрываясь безумием, или же… Он достал мобильный, нашел скачанные снимки Анны Лаврентьевой — мертвой на кухне с зияющей раной в горле. И фотографию, переснятую из ее паспорта. — Ну как же вы о ней впервые слышите, Ева? — заметил он мягко и сунул ей под нос мобильный с первым фото. Она скосила глаза и… зрачки ее расширились. Она вцепилась в запястье Макара, приближая жуткий снимок убитой к своему лицу, Несмотря на ранение, сила ее хватки была такова, что она могла сломать ему руку.