7 О чем разглагольствовал Тиресий во время их с Гонзагой пешего путешествия из деревни Ростревор в городок Ньюри и дальше на юго-запад, к прекрасным, воспетым в преданиях и балладах крутым склонам Слив-Гуллиона? О предполагаемой третьей, пропавшей книге Аристотеля; искусстве и науке разведения коз; доктрине возрождения через крещение; именах и сути призраков; пищевом и моральном превосходстве вегетарианства; причинах и последствиях краха Уолл-стрит и его влиянии на мировую торговлю; процессе брожения, посредством которого молоко превращается в йогурт, и его роли в жизни великих кочевых народов; об их мафусаиловом долголетии; его роли в имперских устремлениях Чингисхана; недавних успехах Бенито Муссолини в Италии и все более грозном статусе Адольфа Гитлера в контексте судьбы Веймарской республики; пользе либо бесполезности мускатного ореха в рисовом пудинге; родительном падеже и сослагательном наклонении в ирландском, с особым вниманием к слову guirin, чьи многочисленные варианты перевода включают мертвую ворону; избыток кишечных газов; настойчивое открывание нижней половины двери из двух частей; медленное прокалывание велосипедной шины; желчного полицейского; карбункул на третьем пальце ноги; характерное свойство лунного света в Килтрасне в последние выходные июня; отплытие в море на надутом свином пузыре; распутство преподавателей-практикантов; разочарование от того, что стакан бренди опустел раньше, чем ожидалось; заячьи зигзаги; разновидность пудинга, который готовят на Михайлов день из картофеля, свиной крови и пюре из угрей; неприятную ситуацию, когда каждая попытка что-то исправить приводит лишь к ухудшению; скабрезного священника. По какой причине Тиресий прервал означенные рассуждения примерно в двадцать минут десятого утром, где-то в двух милях и трех фарлонгах от Ньюри, на подходе к деревне Бессбрук? До него дошло, что попутчик не слушает его монологи с обычной сосредоточенностью. Действительно, Гонзага стоял на насыпи у обочины дороги, глядя поверх живой изгороди куда-то на юг. Ноздри Гонзаги были несколько раздуты, и он, похоже, увлеченно нюхал воздух. Какова была реакция Тиресия на эти действия? Он понял, что Гонзага находится в состоянии значительного волнения, что заставило его (Тиресия) озвучить вопрос о причине беспокойства Гонзаги. Каков был ответ Гонзаги? (Безупречным пятистопным ямбом) Что, по-видимому, произошла какая-то катавасия в миф-линиях далеко к югу от них; что ему кажется, будто какая-то титаническая сила скручивает и ломает миф-линии, переделывая их в новые, тревожные конфигурации. Особенно беспокоил тот факт, что эти события происходили в районе, который они уже очистили от фагусов и запечатали. Опишите последующие действия Тиресия. Вынимает очки из нагрудного кармана; надевает; мгновенно видит на горизонте колоссальную темную массу, похожую на грозовую тучу, пронизанную пурпурными молниями и окруженную обрывками миф-линий длиной в десятки миль, которые колышутся над землей и разбрасывают повсюду фагусы. Какое слово лучше всего описывает реакцию Тиресия на откровение, дарованное очками? Испуг. Какое немедленное и твердое решение приняли путники ввиду тревожного поворота событий? Отказаться от текущей задачи у прекрасных склонов Слив-Гуллиона и без проволочек отправиться на юг с целью изучения защитных сооружений, которые ранее воздвигли и проинспектировали, рассчитывая сдержать и обезвредить именно такие всплески энергии Мигмуса. Каков был последний комментарий Тиресия, прежде чем они двинулись на юг? Что он опасается за юную леди. 8 Город изнывал от жары вот уже двадцать один день. Граждане, первым делом проверяющие с утра свои барометры, обнаруживали, что стрелка застряла на отметке тысячу тридцать миллибаров, а столбик термометра подбирается к девяноста градусам по Фаренгейту. На памяти живущих такого ни разу не случалось. «Три недели, а облегчения все еще не предвидится!» – сетовали газеты. В обеденный перерыв городские парки заполнялись машинистками, продавщицами, секретаршами и младшими клерками, которые скатывали чулки, снимали жакеты, расстегивали воротнички и ели бутерброды, капая на них бриолином. Пожар на складе, в результате которого был уничтожен весь государственный запас порошкообразной смеси для изготовления мороженого, спровоцировал панику по всему городу. Радиоведущие сообщали о сценах, напоминающих Биржевой крах 1929 года: покупатели дрались из-за рожков за два пенни. Ультрапротестантская секта подготовилась к неминуемому концу света, подчистую скупив в городе консервированную свинину. Ожидаемая волна беззакония, спровоцированного обезумевшими от жары юными хулиганами, так и не случилась, но это не помешало «Ивнин Эко» с некоторым ликованием сообщить о распространении среди шестнадцатилетних подростков моды на поедание ваксы. Поступали ежедневные отчеты об уровне водохранилищ Блессингтона. «К черту водохранилища, – сказала, по слухам, одна широко известная светская львица. – Я пью только ту воду, которая входит в состав „Джона Джеймсона“, а ее там, прямо скажем, немного». Надежные источники сообщали, что изначально вместо «к черту» было куда более красочное выражение. Разномастные погодные колдуны, призыватели дождя, пророки и шанахихе [66] излагали свое мнение по поводу окончания засухи. Они обещали дождь в следующем месяце, на следующей неделе, завтра, сегодня после обеда, однако аномальная линза плотного горячего воздуха оставалась пришвартованной, как огромный дирижабль, над Дублином. Дожди шли в Уиклоу, в Арклоу, в Наасе, и были сообщения о том, что в Балбриггане моросило, но столичные улицы не омрачила ни единая тучка, и на них не выпало ни капельки влаги. Двадцать один день. Ровно на пять дней дольше, чем Джессика Колдуэлл встречалась с Деймианом Горманом. Как будто сама Природа благословила их связь. Променад в величественной прохладе коридоров Национального музея, прогулки по гавани Сэндикоув на взятой напрокат гребной лодке с граммофоном на корме, играющим «Ты – сливки в моем кофе» [67], вечерний моцион вдоль пирса Дун-Лэаре, где они притворились благородной парой из Кингстаунского яхт-клуба; выезды на велосипедах в дебри Далки и Киллини-Хед с видом на залив, который в туристических брошюрах сравнивался с Неаполитанским, но на самом деле даже рядом не валялся; или в холмы Уиклоу; на туристическом автобусе в Глендалоу, откуда автомобилем и лодкой предстояло добраться до пещеры, известной как Кровать святого Кевина, всего за один шиллинг и шесть пенсов. За шестнадцать дней, прошедших с первого робкого свидания воскресным утром у пруда в Герберт-парке, она встречалась с Деймианом двенадцать раз. Джессика бы с удовольствием кому-то поведала про эти шестнадцать дней, но с первого свидания действовал безмолвный договор о секретности. Она ссылалась на Эм или Роззи, когда врала родителям, но со временем они явно начали задумываться, не появился ли в ее жизни мужчина; значит, скоро возникнут вопросы. Чете Колдуэллов ни при каких обстоятельствах нельзя было узнать, что их дочь встречается с командиром отряда ИРА. Утолять потребность в исповеди в каком-то смысле помогала Джокаста. Младшая сестра всегда была надежной, как скала или апостол. Покрасив рукомойник в черный цвет или расплавив снятую с винных бутылок свинцовую фольгу и вылив результат в сливное отверстие, можно было рассказать об этом Джокасте и ощутить двойное удовлетворение: от признания и от осознания того, что сестра скорее унесет тайну в могилу, чем кому-то выдаст. После полуночи Джессика регулярно оказывалась на краешке кровати Джокасты и наслаждалась катарсисом: она сама себя разматывала, как спутанный клубок шерсти. Даты, время, точные анатомические координаты каждого поцелуя и его оценка по шкале от единицы (по-братски, в щечку) до десятки (дух захватывает); надежды, безумные романтические мечты, фантазии. Джокаста сидела и слушала, молчаливая, лучащаяся собственным необычным внутренним светом. В раннем возрасте она решила сориентировать свою жизнь по оси, отличной от оси остального человечества. Джессика подозревала – ее признания непонятны сестре в той же степени, что и суждения из области аналитической химии. Пробираясь в свою комнату – и на время превратившись из спутанного клубка в ровный моточек, – Джессика слышала щелчок закрывающейся двери спальни. Ей ни разу не удалось поймать преступницу за руку, но она знала: Дрянь шпионит. «Ну и пусть подслушивает, – свирепо подумала Джессика. – Маленькая сучка, наверное, завидует». Она не признавалась Джо-Джо лишь в растущей тревоге, которую вызывало ее разыгравшееся воображение. С той поры, как начались сеансы с доктором Руком, видения приобрели необычную яркость, и поначалу это радовало; личная реальность, которую можно призвать и наложить поверх капустной вони мэнгановской кухни и чавканья клиентов, пережевывающих «Ланч покупателя», была как бальзам на душу. Но Джессика теряла контроль. Грезы являлись без приглашения – на кухне, у столиков, в трамвае, за ужином с родителями, во время прослушивания радиопередач. Нисходили, словно облако неведения, и уносили ее прочь. Чаще всего так случалось в трамвае. Джессика регулярно пропускала остановку, оказавшись во власти сна наяву, выглядевшего реальнее некуда. Однажды ей привиделись миниатюрная женщина, на которой из одежды были только красные кожаные ремешки и лоскутки – по мнению Джессики, довольно красиво, хоть и в вульгарном смысле, – и арфист, слепой от рождения, потому что его глазницы были затянуты ровной кожей. Лохмотья и обрывки ткани украшали его волосы, светлую бороду, пальцы, струны арфы, помогая чувствовать по малейшему движению воздуха вокруг тела все, что происходило вокруг. Арфист играл, а маленькая, почти обнаженная женщина танцевала непристойную джигу. Этот иной, изначальный Дублин с каждым днем становился все ближе к настоящему Дублину. Они так переплелись, что кусочки чужого города проникли на знакомые улицы. После безрезультатного раунда кровопролитной войны с Толстухой Летти Джессика удалилась в женский туалет, чтобы выкурить «Вудбайн», и призвала видение, в котором сидела по одну сторону непреодолимой библейской пропасти, разверстой между Раем и Адом, в то время как обидчица расположилась на гигантской железной сковороде по другую и узколицые демоны поливали ее собственным жиром: визжащая голая масса тающего сала. Вопль, донесшийся из кухни, заставил все вилки в ресторанчике замереть над тарелками с «Ланчем». Джессика выскочила из туалета и узнала, что целая кастрюля кипящего жира каким-то образом вылилась на Толстуху Летти. – Окатило лицо и грудь, – повторял потрясенный Брендан. – Кастрюля просто упала с плиты. Летти к ней даже не притронулась. Просто взяла и упала. 9 В каждом психологе есть – точнее, должно быть – кое-что от бульварного сыщика, а в каждом сыщике – кое-что от психолога. Оба исследуют мотивы, побуждения и желания, похожие на пирамиду фрейдистских персиков, требующих осторожного обращения – ведь если в поисках истины потрогать не то, вся конструкция развалится. Поэтому я с немалым удовольствием примерил плащ, который носили до меня Холмс, лорд Питер Уимзи, Пуаро и другие достойные личности, и отправился в сопровождении метафорических суетливых ищеек исследовать прошлое Джессики Колдуэлл. По моим расшифровкам сеансов выходило, что ее удочерили (предвижу на горизонте бурю, которая неизбежно грянет в тот роковой час, когда Джессика узнает, что те, кого она всю сознательную жизнь называла мамой и папой, никогда не были ее настоящими родителями), вследствие чего я первым делом позвонил в Бюро государственных архивов в Четырех судах [68]. Я не особенно надеялся установить личности ее настоящих родителей и не был чересчур разочарован, когда клерк перезвонил и сообщил об отсутствии упоминаний о Джессике Колдуэлл. Мое разочарование скорее относилось к тем идиотам, которые во имя драгоценной «национальной идеи» бессмысленно уничтожают прошлое нации; слишком многое из наших летописей сгорело во время оккупации Четырех судов республиканскими войсками в 1922 году, за которой последовала осада и бомбардировка (осколочными снарядами, господи!) солдатами Свободного государства. Все же у меня была одна конкретная зацепка: душераздирающий рассказ Джессики о том, как солдаты сожгли заживо ее родителей, могла относиться только к пожару, устроенному «черно-пегими» в Корке во время Войны за независимость в отместку за засаду, в которой дюжина их соратников получили ранения, а один был убит. Поэтому я отправился в мятежный город, снял на одну ночь номер в довольно роскошном (и, к моему последующему сожалению, чрезмерно дорогом) отеле на Патрик-стрит и приступил к расспросам. У жителей Корка хорошая память. Убедившись в безупречности моих националистических убеждений, люди в баре отеля охотно (и даже с огоньком в глазах) поведали о событиях интересующей меня ночи. Опираясь на описания Джессики и свидетельства местных жителей, я сузил зону поисков до той части Торговой набережной на северном берегу реки Ли, откуда видно колокольню церкви Святой Анны. На следующее утро, подкрепившись завтраком настоящего детектива – беконом, рубцом и местным кровяным пудингом под названием «дришин», – я пересек реку, чтобы продолжить расследование. Торговая набережная была очередным напоминанием о мрачном историческом периоде, от которого наше государство еще до конца не оправилось. Элегантные городские дома, построенные в XVII веке сообразно утонченным вкусам коркского торгового сословия, превратились в почерневшие фасады, подпертые батареями бревен и балок во избежание окончательного обрушения в воды Ли. В любом другом городе их бы давно снесли как оскорбляющих гражданскую гордость; в мятежном Корке, который в каждом восстании был на стороне слабых, их сохранили как памятник варварству «черно-пегих». Во всем ряду уцелел только один дом. Всегда найдется упрямец, который стоит на своем как во время пожара, так и после, когда уезжают выжившие и приезжают застройщики. Местным крепким орешком оказалась миссис Маккуртейн, девяноста двух лет от роду, скрюченная от артрита. Она рискнула пригласить меня на чай с фруктовым пирогом, чтобы вспомнить ту ноябрьскую ночь. – Погибло всего двое, и не знаю, надо ли радоваться, что жертв оказалось так мало, или гневаться, что они вообще были. Из дома номер восемь. Мэннионы. Оба умерли в огне. Их отрезало – этаж-то был четвертый, понимаете? Когда прибыли пожарные, «черно-пегие» перере́зали шланги. На улице растянули одеяла и брезент, чтобы бедняги могли спрыгнуть, и все кричали: «Прыгайте, прыгайте, ради Христа, прыгайте!» Мы уже и думать забыли, что наши собственные дома догорают прямо сейчас, что их уже не спасти, ведь для мужчины, женщины и ребенка еще оставалась надежда. Я вам уже говорила, что это была девочка? Да-да, совсем малышка, благослови ее Боже, и такая ужасная история с ней приключилась. Отец уже хотел выбросить ее через окно, а следом и жену, как вдруг пламя загудело и крыша рухнула – в общем, мы не смогли им помочь. Но девочка выжила. Ее защитил оконный проем, кто бы мог подумать! Мы все кричали ей, чтобы прыгала, однако она боялась – очень уж высоко, а ей годика четыре, не больше. Затем из толпы вышли два лудильщика. Мы не знали, кто они такие, откуда взялись и зачем пришли в Корк, но не успел никто сказать ни слова, как они вошли в дом – прямо в огонь, понимаете? Взяли и вошли. Я там была и все видела собственными глазами, так что слушайте: тот, который вошел первым, – маленький и смуглый, как итальяшка, – он рассыпал что-то вроде пыли из заплечного мешка, и там, куда попадала эта пыль, пламя гасло. Потом мы увидели их в огне рядом с девочкой. Мы все кричали «Бросайте ее, бросайте!», но второй – высокий и худой – взял малышку на руки и отвернулся, как будто собираясь идти назад сквозь пламя. Не прошли они и двух шагов, как раздался ужасный грохот! Наверное, взорвался газопровод или что-то в этом духе, и огненный шар выбил оставшиеся окна. Пламя взметнулось на сотню футов, честное слово, мне это пожарный сказал. Ну, мы уж было решили, что еще двое бедолаг, два отважных идиота, отправились к Создателю, и несчастное дитя с ними. Почему они не послушались нас и не выбросили ее из окна? А потом я увидела, что пламя в коридоре погасло, словно свечку задули, и они вышли из дома с девочкой на руках, как если бы вернулись после воскресного дневного променада по набережной Кроссхейвен. Опустили малышку на землю и в общей суматохе растворились в толпе, никто даже не сообразил с ними поговорить. Не стали ждать благодарностей, и мы так и не узнали, что это была за парочка, откуда взялась. Пришли и ушли без единого слова. Если бы не они, в доме номер восемь не выжил бы никто. Я-то знаю, я все видела собственными глазами, и другие люди тоже видели, они вам расскажут – случившееся не назовешь иначе как чудом, настоящим чудом по воле Господней. Напоследок вот что скажу: после пожара бригада проверила одеяла и брезент, куда следовало прыгать, и выяснилось – эти тряпки были такими старыми и ветхими, что прорвались бы под чьим угодно весом. Сразу в труху. Значит, тот лудильщик, высокий и худой, он об этом догадался, только не спрашивайте, каким образом – никто из нас уже никогда не узнает. Я спросил о судьбе маленькой девочки. Миссис Маккуртейн ответила, что ее забрала тетя, которая жила в Дублине и позже вышла замуж за протестанта. Это не был смешанный брак; означенная женщина прошла конфирмацию в протестантской Церкви Ирландии. Моя собеседница считала это противоестественным. Удовлетворенный, я уже собирался уходить, как вдруг миссис Маккуртейн пискнула, как маленькая птичка, – кое-что вспомнила. – Ах да, я совсем забыла вам сказать, мистер Рук. Странная деталь. Когда малышку удочерила сестра миссис Мэннион, получилось так, что одну и ту же девочку удочерили дважды за примерно столько же лет. Видите ли, она и для самих Мэннионов была приемным ребенком. Врачи отказали бедной старой миссис Мэннион в собственных детях, ужасное проклятие для женщины, – тут моя собеседница набожно перекрестилась, – поэтому она усыновила дитя, которое растили сестры из Ордена божественного посещения. Я с удивлением обнаружил, что монахини из Ордена божественного посещения не занимались подкидышами. Речь шла о сироте, и мне автоматически привиделся сиротский приют. Но орден оказался миссионерским, ведущим бурную деятельность и вовлеченным в исполнение сверхдолжного количества добрых дел на четырех континентах. Их монастырь на Мэллоу-роуд в Корке выглядел светлым, чистым, современным и явно щедро финансировался. Нынешняя мать-настоятельница была моложавой, энергичной, слегка агрессивной женщиной лет сорока с небольшим. Сестра Агнес, ее предшественница, отошла от дел пять лет назад в почтенном возрасте семидесяти четырех лет. Послушница-егоза (чересчур суетная, чтобы когда-нибудь добиться успеха в ордене) привела меня в монастырский сад, где сестра Агнес в солнечную погоду любила проводить время, размышляя о прожитой жизни. Она была крошечной и костлявой. Разглядев среди буддлей и фуксий инвалидное кресло, я совершил ошибку, приняв безмятежность за маразм: память монахини оказалась быстрой и безупречной. – Такая милая малышка… Она была тут всем как дочь, лучик света в нашем тесном сообществе. Женщины в подобных компаниях иногда становятся жуткими старыми стервами. Сестры во Христе не исключение. Но маленькая Бернадетт-Мари пробудила в нас все хорошее – все эти материнские чувства, которые обет безбрачия должен развеять как дым, чего, конечно, не происходит. Она попала к нам совсем крошкой, просто грудным младенцем. Я полагаю, мы должны были отдать ее в какой-то из орденов, занимающийся подкидышами, но с одного взгляда стало ясно: это выше наших сил. Мы сразу же окрестили ее и наняли кормилицу из Грейнджгормана – бедную женщину, только что потерявшую пятого ребенка, – и она присматривала за Бернадетт-Мари, пока ту не отняли от груди. После этого малышка оставалась с нами здесь, в монастыре, и, вероятно, все еще была бы здесь, если бы епископ не услышал о ребенке. Поднялся ужасный шум, нам с трудом удалось избежать внимания газет. Видите ли, никому из нас такая мысль не пришла в голову, но все бы подумали, что родила одна из сестер, и действительно случился бы страшный скандал. Епископ настоял на немедленном поиске приемных родителей. Мы обратились к кормилице, но той как раз удалось со второй попытки выносить пятого, поэтому после долгих розысков – я была очень разборчива в том, кто будет присматривать за нашей Бернадетт-Мари, – ее препоручили супругам по фамилии Мэннион. Очень милые люди. С грустью мы смотрели, как девочка уходит. Что-то покинуло монастырь в тот день, когда она переехала к своим новым родителям. Ей было почти три. Я спросил, помнит ли сестра Агнес, откуда взялся ребенок. Она ответила так, словно это событие случилось вчера: – От моего брата, из графства Слайго. – Заметив отразившееся на моем лице невольное изумление, она добродушно прибавила: – Да, даже у монахинь есть братья. И матери, и отцы. Семьи. Полна гордости та семья, где дочь – аббатиса; вдвойне гордятся те, у кого дочь-монахиня и сын-священник. – Ваш брат – святой отец? – Был им. Вот уже двенадцать лет, как служит Господу в Его горней обители. Нас осталось немного. Еще один брат в Америке, конечно, и сестра замужем за австралийцем. Тот брат, о котором я говорю, был священником в маленьком приходе к северу от Слайго. В голове моей раздался медленный звон, словно ударили в тяжелый гонг. Ароматы монастырского сада сестры Агнес внезапно вызвали приступ головокружения. – Ваша фамилия случайно не Хэллоран? – И вовсе не случайно. Вы знали моего брата? – Кое-кого из его прихожан. Приход Драмклифф, не так ли? – Он самый – Драмклифф, что подле Бен-Балбена. Вымогатель, назвавшийся администратором моего отеля в Корке, взял с меня два шиллинга и три пенса за десятиминутный междугородний телефонный звонок в отель «Линкс» в Россес-Пойнт в Слайго, которым я забронировал у них номер на следующую ночь. Поздняя весна вызревала вдоль живых изгородей россыпью цветков терновника и зарослями хрустящей петрушки, пока я ехал на автомобиле из Слайго через Лимерик, Голуэй и Баллину. Мое настроение соответствовало сезону. Проведя слишком много времени в Дублине, начинаешь расползаться, как промокшая газета. Я с энтузиазмом исполнял местным жителям отрывки песен из постановок Гилберта и Салливана. После превосходного ужина в знаменитом ресторане отеля «Линкс» и двух порций виски в баре с еще более знаменитым видом на Атлантику я почувствовал, что готов к визиту к отцу Макалвеннину, преемнику отца Хэллорана. В Ирландии любое расследование начинается и заканчивается приходским священником. Отец Макалвеннин был круглолицым, жизнерадостным малым, вне всяких сомнений обреченным на сердечный приступ в раннем возрасте. Количество детективных романов, выглядывающих из-за произведений куда более благочестивого толка, заполняющих книжные полки, намекало, что он будет только рад помочь мне в «наведении справок», как эвфемистически выразилась бы полиция. Я сидел на кожаном диване в янтарной безмятежности его гостиной, пока сам он разыскивал соответствующие приходские записи. Гордость его в отношении порядка в документах была явственно заметна. Основным призванием его было делопроизводство. Он намеревался когда-нибудь попасть в Гражданскую службу Ватикана. Глаза за круглыми стеклами заблестели при упоминании двух тысяч лет генеалогий, историй, указателей, кодексов. Соответствующую папку он нашел в обувной коробке с билетами «Госпитальной лотереи» и карточками для записи счета в гольфе – достойные качества отца Хэллорана лежали в совершенно иной плоскости. – Вот оно… Сестры божественного посещения, Корк. Мать была сестрой Отца. – (Только в Ирландии предложение, подобное означенному, может иметь хоть какой-то смысл.) – Ребенок был подкидышем, оставленным в тростниковой корзине у задней двери миссис Мэйр О’Кэролан, приходской вдовы. Некоторое время она работала экономкой в Крагдарра-хаусе – местечко приобрело некоторую известность или даже полноценную славу как родовое поместье знаменитого местного эксцентрика, доктора Эдварда Гаррета Десмонда. Возможно, вы помните – в начале века у него возникла причудливая идея пообщаться с существами с далекой звезды с помощью гигантского телеграфа с подсветкой в заливе Слайго, что впоследствии навлекло позор и разорение на всю семью. Если я правильно помню, был еще скандал, связанный с дочерью – кажется, ее изнасиловали? Как же ее звали… Я не стал ничего подсказывать. Крагдарра. Десмонды. Как часто в жизни мы долго идем по определенному пути, пересекая капризную и сложную местность, чтобы обнаружить, что путь ведет к своему собственному началу? Ощущение потоков, незримо движущихся под застывшей поверхностью, тайных связей и ассоциаций накрыло меня, как тень от набежавшей тучи. – Эмили, вот как ее звали, – сказал священник, обрадованный тем, что память не подвела. – В приходе о ней рассказывают странную историю – дескать, ее забрали в Страну фейри в облаке красного тумана; а ее дитя – наполовину фейри и потому было изгнано, оставлено на пороге миссис О’Кэролан, как подменыш. Полная ерунда, разумеется, – вы же знаете, как в деревне любят сплетни, – и я такое в своем приходе не поощряю, но все равно многие из моей паствы верят в эту историю. Утром в отеле бармен, наливая виски, прочитал мне небольшую лекцию по местной истории – сведения сыпались из него, как из рога изобилия. Невероятная байка о пропавшей девушке и облаке красного тумана была ему хорошо знакома – он даже предоставил список достойных доверия свидетелей этого происшествия. Я отказался от идеи опросить их. Также от бармена я узнал, что Крагдарру продали майору Рональду Костелло, который командовал стрелками в Северо-западной пограничной провинции, звался истинным сахибом, сделался в некотором роде местной знаменитостью этих краев из-за горничной-индуски и пони для игры в поло, а в конце концов покрыл себя позором, потому что в Войне за независимость словом и делом помогал «черно-пегим». За предательство он получил пулю от ИРА в осаде поместья и последовавшей перестрелке, по итогам которых от Крагдарры остался обугленный остов. Вооружившись походным биноклем для наблюдения за птицами и швейцарской тростью для ходьбы по горам, я сел в машину. Припарковался у старых ворот, проскользнул между ржавыми створками и пошел по подъездной дорожке к бывшему особняку. Невзирая на классическое для поздней весны бодрящее утро, меня охватила сильнейшая меланхолия. Территория поместья вернулась в свое первозданное состояние. Рододендроны и кустарники буйно разрослись, лужайка превратилась в настоящие джунгли. Я не мог избавиться от ощущения, что это леса подбираются со всех сторон, отвоевывая былые владения. ИРА потрудилась над домом с нехарактерным старанием: не было ни крыши, ни окон; штукатурка отваливалась слоями от обожженных, почерневших стен; на фоне неба четко вырисовывались дымоходы; меня окружали пепел, развалины, заросли ежевики и тление. От жизней и судеб, что разворачивались в этих стенах и изящных садах, ничто не уцелело – даже обгоревшего кусочка бахромы шелкового зонтика не осталось. Я узрел в этом печальную аллегорию сотворенной нами Ирландии. Покинув тоскливые руины большого дома, я через перелаз в конце рододендроновой аллеи попал в Брайдстоунский лес. Двадцать лет могут охватить жизнь и смерть даже такого великого поместья, как Крагдарра, но для леса это все равно что день вчерашний, если процитировать гимн [69]. Вдоль опушки нашлись следы робких попыток заняться сельским хозяйством – несколько распиленных бревен, отсырелые горки опилок, неуклюжее подобие посадки на пень, – но дальше я шел по лесу, которого не касалась рука человека. Как и повсюду в диких землях, пустошах, казалось, что некий колоссальный и примитивный разум притаился в каждой веточке, листочке, побеге папоротника и весеннем цветке. Однако было еще одно сверхъестественное ощущение, исключительное свойство Брайдстоунского леса: как будто за тобой наблюдают. Я вспомнил о предупреждении бармена в «Линкс», когда тот узнал о моих планах. «Люди говорят, там призраки водятся. Ну, сам-то я не заходил так далеко, чтобы проверить, но, уверяю, там все кажется очень странным». И в самом деле. Может, не призраки, и все же нечто определенно тут было. Путь мой лежал вверх, к главной цели – Невестиному камню. Преодолев несколько сотен ярдов, как мне казалось, в верном направлении, я внезапно обнаружил, что иду по склону не вверх, а вниз. Разобравшись с ориентирами на местности, я двинулся вдоль ручейка куда следовало, сделал небольшой крюк вокруг густых зарослей ежевики и вновь заблудился. Ручей, который должен был остаться слева, звучал справа. Предположив, что случайно повернул лишний раз, я исправил ошибку, продолжил путь и снова оказался возле мертвого дуба, который послужил мне изначальным ориентиром. Окончательно растерявшись, я сверился с маленьким компасом, встроенным в набалдашник трости, и последовал за стрелкой, не сводя глаз со своих ступней. Примерно через сотню шагов я начал испытывать нарастающее чувство дезориентации – верх и низ, лево и право тревожным образом сместились. Я упорствовал и, продвигаясь вперед, начал осознавать растущее чувство сопротивления, своего рода мышечную инерцию, как будто воздух сгустился. Мне потребовалось двадцать минут, чтобы преодолеть столько же ярдов. Давление исчезло внезапно. Я чуть не упал от изнеможения. По моим прикидкам, от припаркованного автомобиля я удалился менее чем на четверть мили, но казалось, что я пробежал все десять. Пока я пыхтел и задыхался, как семидесятилетний старик, меня охватила пренеприятнейшая разновидность дезориентации. Я все еще поднимался в гору, но угол подъема как будто увеличивался, пока не возникло ощущение, что я взбираюсь по почти вертикальной стене, поросшей зеленью. Глаза мои свидетельствовали, что лес поднимался плавно, переходя в склон Бен-Балбена; тело же настаивало, что передо мной истинный Маттерхорн! Цепляясь изо всех сил за каждую доступную опору для рук и ног, я стал замечать птиц: скворцов, сорок, ворон, воронов, тезок-грачей [70] и прочих предвестников дурного. Кроны деревьев почернели от них. Я цеплялся за корни и наблюдал, как стаи прибывают. Словно по команде, они одновременно взлетели и кинулись на меня. Я помню очень мало – хлопающие крылья, мелькающие желтые клювы, чешуйчатые лапы и острые когти. Помню, как повис на одной руке, ухватившись за что-то, а другой бил своей швейцарской горной палкой, круша полые кости и трепыхающиеся крылья; помню карканье, вопли и шелест перьев. Клювы тянулись к моим рукам, глазам, щекам. Черный вихрь поглотил меня. Я лупил, отбивался палкой, но тщетно! Трава, за которую я цеплялся, порвалась, и я покатился вниз по склону. Деревья, камни, пни, шиповник надвигались на меня. Я чудом не разбился. В конце концов я остановился в зарослях дрока менее чем в десяти футах от мертвого дуба, весь в синяках, царапинах, вымазанный в грязи и лишайнике; в остальном я оказался значительно целее, чем полагается после падения с обрыва высотой четверть мили. Брайдстоунский лес или дух, который им управлял, не пожелал проникновения кого-то вроде меня. Дрожа от запоздалого шока, я поплелся по кроличьей тропе через опушку леса к Драмклифф-роуд.