Стаканчик французского коньяка в баре отеля помог восстановить силы. От столика у окна было видно птиц, которые все еще кружили над Брайдстоунским лесом на другом берегу залива. 10 Бродягам сопутствовала удача: путешествуя то с сердобольными водителями, то зайцем, они без происшествий добрались ранним вечером до долины реки Бойн и курганов. Шесть тысяч лет легенд и преданий сплелись вокруг мегалитических кладбищ Наута, Даута и Ньюгрейнджа в такой мощный узел миф-линий, что его невозможно было блокировать у источника. Пять лет назад Тиресий и Гонзага трудились целый сезон, выплетая сложную двойную спираль из извилин вокруг малых узлов и октав, изолируя мигмусовую энергию курганов от узора миф-линий этой сельской местности. Долина реки Бойн оставалась ключевым стратегическим объектом. Если бы Антагонист восстановил контроль над энергиями, скопившимися там за шесть тысяч лет человеческого воображения и генерирующими фагусы, сдерживание как таковое могло бы оказаться под угрозой. Повсюду были протофагусы, они клубились над землей, подобно мареву; казалось, в каждой живой изгороди и роще обитает не то злобный Фир Болг [71], не то Зеленый Джек. Ощущение потока силы, текущего вдоль миф-линий к фокусу в курганах, настолько ошеломляло, что Тиресию пришлось отказаться от очков. Гонзаге повезло куда меньше; он не мог запросто отключить свои чувства. Он шел, словно мучимый нечистой совестью, то и дело останавливаясь, чтобы подергаться и вытряхнуть голоса из головы. К тому времени, как они достигли первой извилины, уже сгущалась тьма. Цель пути находилась в малом хордовом узле на лесистом холме, известном как Таунли-Вуд, у речного входа в старое поместье, заброшенное во время Войны за независимость. Они ощупью пробирались в сумерках через мусор, оставленный участниками пикников в начале сезона. Гонзага случайно ткнул пальцем в частично разложившийся кондом. – Сей гражданин воображал напрасно, что Мать Ирландия такого не приемлет… – посетовал он. Они нашли извилину при последних лучах солнца, пробивающихся между деревьями. Узор был полностью погублен. Кто-то нанюхал погребенные фрагменты и выкопал, как будто орудуя бивнями, а потом растоптал. Ущерб усугубил и выжженный центр поляны. Гонзага принюхался. – Пука. Современная форма пуки представляла собой результат демифологизации, длившейся веками, – он стал еще одни членом пантеона великих и малых фейри, деревенским Паком, обычно добряком, хотя и склонным периодически к мелким шалостям по хозяйству. В древнем своем облике пука был грандиозным и ужасным воплощением самого леса, чьи корни уходили в память предков, запечатлевшую мохнатых мамонтов из окраинно-ледниковых земель – именно эти сильные твари с бивнями являлись в ночных кошмарах к обитателям мезолитических стоянок. Друг, попрошу смиренно тишины: Сей луг стал средоточием тревоги, Но наши души непричастны к ней. Таунли-Вуд погрузился во тьму. Тиресий слишком много лет следовал за миф-линиями, чтобы ее испугаться, и все же, когда Гонзага медленно и элегантно, как танцор, повернулся на почерневшей от огня поляне, его напарник ощутил чье-то холодное прикосновение к затылку. Гонзага издал бессловесный крик и ткнул пальцем. Тиресий мгновенно нацепил очки. Таунли-Вуд превратился в скопление бледного тумана и рек пастельного сияния. Бродяга посмотрел туда, куда указывал Гонзага. В нескольких ярдах от них в неглубокой лощине копошился, постепенно растворяясь, спутанный светящийся червь. Промелькнули лица: гомункул с лошадиной головой, морской кот, сатир, вервольф, вепрь… А потом все исчезло, вернувшись в Мигмус. Ночь провели у оскверненной извилины: наблюдали, слушали, ждали. Гонзага превратил две срезанные ветки орешника в длинные шесты. Пока Тиресий, бормоча и тревожась, бродил по пограничным землям Страны сновидений, он высыпал содержимое своего мешка на обугленную землю. Его пальцы с проворством ясноглазых зверьков перебирали разбросанные предметы, касались, взвешивали, изучали, отвергали. Засушенные цветы, осколки посуды, значки Молодежного клуба, кости, птичьи перья, обрывки ткани, медальоны Непорочного Зачатия [72], сломанные украшения, монеты, крышки от бутылок; те, что выдержали проверку, он прикрепил к шестам короткими отрезками бечевки и нитями для пришивания пуговиц. Автомобилисты и другие участники движения на Дублинском шоссе были настолько удивлены видом двух бродяг, размахивающих чем-то вроде маленьких майских деревьев, что, само собой разумеется, даже не притормаживали, не говоря уже о том, чтобы предложить их подвезти. 11 Несмотря на грандиозные отзывы и длинные очереди за билетами, фильм Деймиану не понравился. Джессика рассердилась на него, потому что он не насладился тем, чего она так долго ждала. Кроме того он заставил ее мучительно покраснеть, когда громко рассмеялся над Эрролом Флинном, который, размахивая саблей, прыгнул с батута, спрятанного в декорациях тропической Панамы (не той, которую надевают на голову), скорее похожей на Пальмовый домик в Ботаническом саду, чем на Испанский Мэйн. Деймиан оказался единственным в кинозале, кого эта сцена развеселила. – Только посмотри на них, – сказал он, когда пошли титры и зрители, ринувшиеся было к выходам, замерли под вдруг зазвучавший государственный гимн. – Это и есть страна, за которую сражались наши отцы? За это умерли Кэтлин, дочь Холиэна, Пирс и Конноли, Макдона [73] – за кинозал, полный ирландцев, смотрящих американский фильм про английского пирата, которого играет тасманийский гомик? Джессика бросилась на защиту кумира так же проворно, как сам капитан Блад, но Деймиан в подобном настроении был для нее неуязвим, ибо шел в одиночестве по непорочному гэльскому ландшафту – залитым кровью склонам гор, где все носили килты и говорили на безупречном ирландском, играли в хёрлинг, жили у мрачного моря в мрачном коттедже с двумя мрачными волкодавами; в том краю никто никогда не слышал ни о волне Би-би-си Лайт, ни о Ф. У. Вулворте, ни о «Рэгтайм-бэнде Александра» [74], ни о подъеме фашизма в Италии, ни об Эрроле Флинне в «Капитане Бладе» [75]. – Мы наконец-то отбросили восемьсот лет британского культурного империализма и обрели самостоятельность, мы последняя гэльская нация, и чем мы заняты? Проводим половину нашей чертовой жизни в темноте, наблюдая за Кларком Гейблом, Дугласом Фэрбенксом и Эрролом, мать его, Флинном. Господи! Знойные вечера превратили Сент-Стивенс-Грин в естественный магнит для прогуливающихся пар. В тот вечер дополнительную привлекательность придавал концерт под открытым небом. – Может, пойдем послушаем? Джессика иногда чувствовала себя изолированной в компании Деймиана – ей нравилась его уникальность, то, что он не был просто очередным продавцом пылесосов «Гувер» или кондуктором электрического трамвая в Хоуте, – но ей нравилось ощущать себя частью большой компании. Деймиан прислушался к духовой музыке, звучавшей в янтарном воздухе приглушенно. – Господи. «Британские гренадеры». Эта страна приводит меня в отчаяние. Какого черта я из кожи вон лезу, пытаясь всех вас спасти? Джессика с неприкрытой ненавистью уставилась ему вслед, когда он развернулся и пошел прочь. Она догнала его у ворот на Лисон-стрит. Он стоял, засунув руки в карманы, и наблюдал за уличным артистом, который крутил ручку старой шарманки. У ног шарманщика прыгала обезьяна, она корчила гримасы под нудную джигу и протягивала украшенный блестками мешочек для подаяния. – Вот так ирландцы на привязи и скачут, – сказал Деймиан и бросил пенни в мешочек обезьяны. Зверек снял шапочку, изображая благодарность, но по глазам было видно, что на уме у него исключительно звериные мысли. – Спасибо вам, сэр. – Шарманщик дернул себя за козырек кепки. Джессика ахнула: у него не было глаз. Глазницы были затянуты ровной кожей. Обезьяна завизжала, что-то протараторила и кинулась на Джессику, натянув поводок. Острые зубки щелкнули и лязгнули. Ругая зверька и извиняясь перед Джессикой, шарманщик подчинил себе разбушевавшуюся помощницу. Джессика была потрясена. На миг ей показалось, что это вовсе не обезьяна, а старуха, очень маленькая, сморщенная и голая. Когда в понедельник вечером Джессика возвращалась домой после работы, шарманщик стоял на прежнем месте у ворот на Лисон-стрит, наигрывая печальную мелодию. Его архаичный инструмент придавал своеобразный, почти жалобный оттенок даже самым знакомым мотивам; в гудении и звоне струн было нечто притягивавшее и отталкивающее одновременно. Шарманщик оставался на Сент-Стивенс-Грин до среды, когда Джессика увидела его на новом месте у шлюзов канала. Она проехала мимо в трамвае, и слепой музыкант поднял голову, отыскал ее при помощи какого-то иного чувства, нежели зрение, и уставился пустыми глазницами. В четверг он оказался перед большой церковью на Лоуэр-Ратмайнс-роуд. Со своего места в третьем ряду верхней площадки Джессика встретилась взглядом с его безглазым лицом. Обезьяноподобная тварь прыгала и что-то бормотала. Джессика вспомнила, почему содрогнулась, когда увидела ее впервые: на мгновение она подумала, что это была крошечная женщина из Гайети-Грин, которая пыталась подарить ей крученый золотой браслет. На следующий день девушка поехала домой на другом трамвае, другим маршрутом. На улицах и проспектах, мостах и переездах ее не оставляло зловещее ощущение преследования, до самой латунной улыбки гостеприимного дома № 20. Она не могла избавиться от ощущения, что слепота шарманщика в этом мире означала зрение в мире ином; что в чуждых пространствах теневого Дублина он видел ее сияющей, словно ангел. В пятницу шарманщик и его гомункул нащупали путь до дома на Белгрейв-сквер, по соседству с Белгрейв-роуд. Джессика услышала меланхоличный гул, доносящийся сквозь золотистую жару, когда сидела напротив зеркала и приводила себя в порядок перед очередной встречей с Деймианом Горманом. Кто-то поскребся в дверь. Это оказалась Дрянь со злобной ухмылкой на физиономии. – Чего надо, чепухня? Ухмылка Дряни сделалась шире. – Я знаю, куда ты идешь, что собираешься делать и с кем. – Да что ты говоришь? И откуда ты знаешь, черт тебя дери? – Один человек рассказал. Джессика схватила Дрянь за кружевной воротник летнего платья и подтянула туда, где удобнее было сверлить ее взглядом. – Какой еще человек? – В парке. Он всегда такой милый. Жаль, бедняга слепой. Говорит, он твой друг, знает о тебе все. Рассказал мне про твоего парня – Деймиана, верно? Упомянул, что твой парень был в ИРА. У этого слепого есть что-то очень важное для тебя. Ты можешь связаться с ним в любое время. У него хорошая обезьянка – он позволил мне поиграть с ней. – Держись от него подальше, слышишь? Еще раз подойдешь к нему или его обезьяне, и, клянусь Богом, я тебе все пальцы дверью переломаю. – Только прикоснись ко мне, и я расскажу о Деймиане, убийце из ИРА, и о том, что вы делали с ним в переулке за кондитерской Ханны. – Ах ты, чепухня… Они уставились друг на друга, осознавая тупик. Дрянь ничуть не испугалась. – Убирайся, – приказала Джессика. – Маленькая сучка-шпионка. Пошла вон. – Бог очень разгневан на тебя за то, что ты, протестантка, якшаешься с тем, кто восстает против Его заповедей. Бог накажет тебя; Бог сделает так, что ты родишь ребенка. – Иди в жопу, пока я тебе на нее глаз не натянула, Дрянь. 12 – Да! О да! Вон там, смотрите – разве вы не видите? Так далеко, что можно подумать, там ничего нет… Вот, я снова мельком увидела это – что-то яркое, как серебряная иголка, сияющая в сердце бури. Я приближаюсь. Теперь вижу отчетливее. Это никакая не иголка, а башня – башня из стекла, такая прозрачная, как будто ее вообще не существует, но в то же самое время она лучится собственным светом. Она казалась крошечной, потому что была очень далеко, но теперь, подлетев ближе, я вижу, что она высотой в бесчисленные мили, тянется сквозь вечность, прямая, отвесная и гладкая, чистая и совершенная, как хрусталь. Еще ближе, и я вижу, что нет ни дверей, ни окон. Вот я балда! Зачем стеклянной башне окна? Она из сплошного стекла – чистого, безукоризненного, сияющего хрусталя – и вырастает из моря. Море черное, словно чернила, и тучи тоже черные. Непонятно, где заканчиваются тучи и начинается море; ни в чем нельзя быть уверенным. Все такое текучее и переменчивое, кроме стеклянной башни. Несмотря на жару в комнате, я почувствовал, как по спине пробежал колючий холодок. – Ой! Тучи разошлись. Я вижу вершину башни. Она раскрывается, как распускающийся цветок, роза с сотнями лепестков, и каждый лепесток – отдельный мир с холмами, лесами, реками и морями. Все такие разные, непохожие: есть миры с красным небом и пурпурными облаками; с горами, парящими в воздухе; без травы – вместо нее разноцветные колышущиеся щупальца, сплетенные в узоры, как на персидском ковре; такие, где все кристаллическое, яркое, алмазно-острое – сделанное из бриллиантов, рубинов, изумрудов; и другие миры, сотворенные из стихов, музыки, времени и ненависти. Вот этот мир создан из снов, поэтому в нем ничто не остается неизменным с течением времени, а вон тот – из шестеренок, которые крутятся, прильнув друг к другу снаружи и изнутри. Все миры разные и лежат рядышком, как лепестки бутона розы, который раскрывается навстречу свету. Мы прибыли; место первичных воспоминаний Джессики, не поддающаяся количественному измерению область, из которой проистекает вся человеческая символика и мифическая сила, место, где наши представления о дискретном времени и пространстве лишены смысла, наш Потерянный Эдем и Сад земных наслаждений. Я вздрогнул. Внезапный, необъяснимый холод проник в кабинет. За окном Меррион-сквер мерцала в знойном мареве. Внутри – мое дыхание превращалось в облачка пара. Мои пальцы так замерзли, что я едва мог делать карандашные пометки. – Я чувствую, как меня тянет вниз, к мирам-лепесткам. Как семя сикоморы, я падаю по спирали. Меня тянет к одному из миров-лепестков. Почему меня влечет к нему, я не знаю. Он странный – не похожий ни на что другое. Его холмы, долины и равнины выглядят так, будто сделаны из кожи. Я приближаюсь к его поверхности, к маленькой долине – не столько долине, скорее яме, с крутыми, морщинистыми боками. Однако она мягкая и теплая, и я чувствую глубоко внизу пульсирование. Но мне не за что держаться. Все слишком гладкое – я соскальзываю, не могу остановиться, падаю в пропасть, вниз, вниз. Там темно, и пульсирование становится все громогласнее. Что происходит, куда я иду? Холод – должно быть, это ее работа. Не использует ли она скрытое тепло атмосферы, направляя его через свое предсознательное «я»? Но с какой целью? Что это за сверхъестественный феномен? – Я внутри. Тут странно. Чем-то похоже на собор – много колонн, арок и сводов, – но, если присмотреться, видно, что колонны, арки и своды сделаны из скрученных веревок и все они красные. Скорее ад, чем церковь, и почему же я чувствую себя в такой безопасности? Почему мне кажется, что это место меня приветствует, что я возвращаюсь домой после долгого отсутствия? Не могу понять, как я могу чувствовать себя такой защищенной, такой желанной гостьей в столь причудливом окружении. Все то набухает, то сжимается в такт гулкому, ритмичному шуму. Он пробирает меня до глубины души, однако даже это приятно. Понимаете? Как может что-то настолько грозное и ужасное быть таким уютным? Холод усилился настолько, что при каждом вдохе я чувствовал покалывание в легких. Изящная филигрань инея расползлась по оконным стеклам. Весь водяной пар, какой был в кабинете, собрался в полосу тумана на уровне панелей, закрывающих нижнюю часть стены. Узлы и завихрения в тумане смутно напоминали человеческие лица. – Я иду по пещере. Кажется, я прошла уже много миль, но она никак не закончится. Теперь я вижу то, чего не видела раньше, – очертания, пульсирующие за тонкими, полупрозрачными стенами; как будто виноградные гроздья, но каждая ягода размером с мою голову; толстые и тонкие трубки, которые трепыхаются и покачиваются в такт ритму. Я что-то слышу – какой-то голос. Я его слышу даже сквозь пульсирующий грохот; это женский голос. Женщина говорит, что не знает, как поступить. Кажется, она очень расстроена. Она говорит, часть ее желает оставить ребенка здесь навсегда, но другая часть знает, что дитя должно уйти, вернуться в мир. Похоже, она разговаривает сама с собой – знаете, как бывает в те минуты, когда мы думаем, что нас никто не слышит. Погодите, я кое-что вижу! Да, точно вижу. Эти призрачные лица в клубящемся тумане не были плодом моего воображения. – Это женщина. Стоит на коленях. Похоже, плачет. Она голая. Я подхожу ближе, но она меня не слышит. Она просто продолжает разговаривать сама с собой. Туман исчез, уступив место круговерти лиц: шуты, короли, жрицы, актеры. Лед толстым слоем покрыл окна и сполз на радиаторы. Лед; холодные, призрачные лица. А вот Джессике, наверное, казалось, что она посреди луга в разгар летнего дня. – Я рядом с ней. Наклоняюсь, чтобы коснуться ее. Что случилось? Почему ты плачешь? Я могу помочь? Она смотрит на меня снизу вверх. Я вижу ее…