Сверхъестественная безмятежность исчезла. Лицо Джессики превратилось в нечеловечески безжизненную, фарфоровую маску. – Это она. Она здесь. Она снова пришла ко мне. Я потянулся сквозь вихрь лиц, чтобы взять ее за руку. Ощущение было сродни удару электрическим током. Никогда не прикасался к чему-то столь холодному и мертвому. – Кто, Джессика? Кто? – Моя мать, – ответила она с ошеломляющей простотой. И все замерло. Проявления исчезли. Противоестественный ледяной холод отступил. Из окна повеяло жарой, как будто мой кабинет внезапно перенесся в тропики. Некая воля – отнюдь не моя – завершила сеанс. Джессика тряхнула головой, втянула воздух раздутыми ноздрями. Ее веки дрогнули. Через секунду ее глаза должны были открыться и она бы увидела, что устроила в моем кабинете. Она должна была задать вопросы – из тех, на которые я не слишком хотел отвечать правдиво и, вероятно, не смог бы ответить. Я быстро спросил, на каком уровне транса она находится. Одна из особенностей моего стиля гипноза заключается в том, что субъект постоянно осознает глубину погружения по десятичной шкале, где показатели округляются до целых значений для удобства исчисления. – Тринадцатый уровень, – ответила Джессика. – Двенадцатый, одиннадцатый. Она быстро всплывала на поверхность, но все еще поддавалась внушению. Окажись показатель меньше десятки, я бы погиб. – Опустись на тридцатый, – приказал я. Это был уровень высокой гипнотической внушаемости, тот, на котором лучше всего работают постгипнотические команды. – Немедленно. Как успехи? – Двадцать пятый. Двадцать восьмой… тридцатый. – Умница. Хорошо. Отлично. И, хотя мне претили такие трюки из репертуара мюзик-холла, я внушил ей постгипнотическую команду: по моему указанию встать, выйти из кабинета, договориться о следующем сеансе с мисс Фэншоу и поехать прямо домой. На трамвайной остановке она должна была выйти из транса и вспомнить лишь то, что в кабинете царила приятная прохлада, поскольку в открытое окно задувал ветерок из парка. Такие беспардонные вольности с человеческой психикой резко противоречат моей профессиональной этике, но альтернатива сулила еще более прискорбные последствия. Юная девушка, знающая о том, что ее мечты и желания способны преобразить реальность: я ощутил озноб, вызванный отнюдь не только арктическим холодом в кабинете. После того как Джессика ушла, ведя себя как обычно (впрочем, стоит признать, чуть менее бесцеремонно), я отправил мисс Фэншоу домой пораньше, а сам, вооружившись чаем, недельным запасом печенья «Хантли энд Палмерс» и звучащей по радио приятной фортепианной сонатой Моцарта, уселся в приемной и стал размышлять. В историческом контексте институт жречества лишь недавно сделался мужской прерогативой с немногочисленными исключениями. В доисторических обществах роль стража тайн принадлежала в основном женщине. В примитивных обществах мужская магия была связана с удовлетворением охотничьих нужд, а вот женщины, хранительницы огня и домашнего очага, а также таинств размножения и плодородия, разработали магию, систему верований, выходящую за рамки прагматизма в область философии и символических умозаключений. Возможно, на каком-то этапе развития человечества эволюция даровала некоторым стражам тайн способность проникать в те серые края, где сталкиваются разум и реальность, и через единую для всех подсознательную сферу символов и мифов создавать живые, материальные объекты? И эти феномены, способные дышать и передвигаться, оставляли свой отпечаток в подсознательной сфере, чтобы в будущем возникло нечто похожее на них? Кажется вполне возможным, что несколько наделенных миф-сознанием индивидов, рассеянных по нашей хронологии, несут ответственность за весь мифический пейзаж, от первобытных злых духов до Страны фейри и римского католицизма. По сути, кто такая Пресвятая Мария, Приснодева, как не фигура богини-матери, женские врата к символам и таинствам; а вдруг Матерь Божия, Матерь Церкви ничем не отличалась от сквернословящей врушки Джессики Колдуэлл? 13 Город – в той же степени состояние ума, в какой место – совокупность представлений о месте. На последнем поезде в Муллабрак или Гортифарнхэм (или любое из полусотни болотных урочищ) два фермера принялись вспоминать о том, что видели в большом городе. Один прошелся по улицам и бульварам и унес с собой воспоминания о сверкающих церковных колокольнях и шпилях, стремящихся ввысь, подобно мечте, о памятниках выдающимся, важным людям, палладианских портиках и куполах общественных зданий, пилястрах, пирсах и палисадах, а также о воздухе, наполненном птичьим пением. Другой ходил по тем же улицам, но ему запомнились серые кирпичные дома, прижимающиеся друг к другу, словно банда взволнованных гопников; треснувшие фрамуги; окна с картонками вместо стекол, детские коляски, заполненные углем или картофелем, бродяги в дверных проемах, капустные листья под ногами, смрад мочи и портера, давка и неодолимое, как чугунный утюг, хамство. Они словно бы побывали на разных континентах, но это один и тот же город. И по его улицам летит певчая птица, и с ее птичьей точки зрения он воспринимается как средоточие уступов, насестов и мест для гнездования, соединенных громадными пустыми каньонами, по дну которых днем и ночью движутся существа – неиссякаемый источник еды. И око птицы, летящей по воздушным магистралям и закоулкам, замечает кошку, крадущуюся по улочке, а для кошки город – кубистские джунгли феромонов, территорий и тропинок, широких и узких, то примыкающих друг к другу, то проходящих по общей территории, то пролегающих на разных уровнях одного и того же пространства, разграниченных запахами жира, мочи и секрета кошачьих желез, метками, нанесенными на карту, которую читают носом, глазом и вибриссами, а защищают клыками, когтями и шипением. И кошка, пробирающаяся вдоль границ, обозначенных феромонами, проходит мимо бродяги, лежащего в озаренном газовым светом дверном проеме, а для бродяги город – скопище дверных проемов и арок, мест, где сухо и можно спрятаться от дождя или ветра, закутков, куда не проникает холод, железнодорожных арок и деревянных парковых скамеек, общественных туалетов у стен гавани, переулков и заброшенных домов, место, где живется холодно, сыро и недолго, где редко удается поспать и еще реже поесть, мало знакомых, друзей и того меньше и никто тебя не любит, не считая пса, кота или певчей птицы. Три города, много городов, все разные и недоступные друг другу, все неразрывно взаимосвязанные. Шли бродяги, доверившись вехам и бедекерам [76] тайного города, малопонятным надписям мелом, царапинам на камнях, продуманно подпорченным табличкам с названиями улиц, запасным путям для товарняков на Аберкорн-роуд, свету газовых фонарей и колыханию стираного белья на окнах (были ли это флаги триумфа или капитуляции?), ступенькам многоквартирных домов, треснувшим фрамугам, улицам с дешевым жильем, где перебиваются с хлеба на чай, живут вшестером в одной комнате, до сорока рожают по ребенку в год – спасибо, ваше святейшество, – где Юноны и павлины, капитаны и короли [77], в тени стрелка и Звездного плуга [78], благословленные и проклятые священниками и мятежниками, святыми и мучениками, где закопченные боги четырех рек Гибернии глядят со здания таможни [79], а у извозчичьей стоянки [80] под мостом Батт можно выпить из оловянной кружки канцерогенный чай, приторно пахнущий сгущенкой, да заесть сэндвичем с беконом толщиной с порог. Оттуда их попутчиком выступил фонарщик, совершающий вечерний обход – через рыцарственную даму Анну Лиффи [81], к теням газохранилищ Рингсенда. На выпуклом бетонном полу внутри скелета демонтированного газгольдера [82] горел костер. Его свет помог Тиресию и Гонзаге пройти через битое стекло, ржавую колючую проволоку и отравленную землю к бродягам, которые собрались вокруг огня и передавали друг другу бутылку молока с примесью украденного из уличного фонаря газа. Одна из их компании, пожилая женщина по прозвищу Милашка Молли Мэлоун [83], уже опьянела и лежала, скорчившись, похожая на кучу рваных шерстяных тряпок и шалей. Вытекшая изо рта струйка густой слюны поблескивала в свете костра. Тиресий и Гонзага присоединились к кругу и испили из священной бутылки, хотя оба были неуязвимы для хмельного, будь то виски, метилированный спирт, пары бензина из красной канистры или молоко, обогащенное городским газом. Бескрайний синий вечер распахнул над городом ангельские крылья. Под первыми робкими проблесками звезд бродяги сидели, словно прихожане на мессе. Бутылка перемещалась по кругу противосолонь, справа налево, как заведено у ведьм и черных магов. Другие приходили из своих особенных городов и один за другим падали без сил, когда газ Дублинской корпорации лишал их рассудка. В конце концов бутылка выскользнула из чьей-то руки, и молоко разлилось лужей с неровными краями на щербатом бетонном полу. Гонзага обошел пьянчуг по кругу, щелкая пальцами у каждого над ухом, поднимая веки. Убедившись, что свидетелей не будет, он отошел к краю освещенного пространства и принялся расставлять свои шпионские устройства и обереги. Чем ближе странники подходили к хаосу миф-линий вокруг города, тем мощнее и отчетливее делался пука-фагус. Проходя через частокол зыбких, рваных миф-линий, оба уже не сомневались, что за ними охотятся. – Наша проблема, в пресловутых двух словах, – размышлял вслух Тиресий, – заключается в том, что мы создали узор охранных извилин с единственной целью: защитить подопечную от атаки извне. К нашему величайшему огорчению, мы даже не задумались о возможности того, что подопечная сама прорвется к миф-сознанию, разрушит узор изнутри и, таким образом, сделает нас беззащитными и уязвимыми для ярости Антагониста. Мы проявили небрежность относительно своих обязанностей, дорогой мой Гого, – непростительную небрежность. Гонзага чувствовал, как фагус перемещается над битым стеклом и колючей проволокой, словно низко стелющийся холодный туман в жаркой ночи. Бродяга прижал посох к груди и расставил вешки и обереги: сюда бутылку из-под «Гиннесса», туда рулончик трамвайных билетов… Под накрывшей Дублин громадной линзой душного, застоявшегося воздуха звуки разносились необычайно далеко: лязг и шум машин на запасных путях в Фэрвью; корабельная сирена, словно безутешный стон заблудшей души где-то на взморье, за отмелью в устье реки; ругань пьянчуг; свистки полицейских; грохот бьющегося стекла; звон отбивающего час колокола собора Святого Патрика. Отбросы общества ворочались и бормотали во сне. Гонзага выполнил свою задачу и сел у костра, напротив Тиресия. Они прикрывали спины друг друга. За вешками и оберегами урывками перемещались существа, которые могли быть крысами, кошками, собаками, а могли и не быть. Тиресий чувствовал, как Страна сновидений манит его; гипнагогические [84] иллюзии порхали по краям поля зрения, толпились, словно насекомые у век нищего. Старая Молли Мэлоун – та, что первой поддалась соблазну бутылки, – вскрикнула во сне и вздрогнула, словно пробуждаясь от кошмара. Ее глаза распахнулись. Из них повалил черный пар. Тиресий и Гонзага мгновенно вскочили на ноги. Нищенка завопила и попыталась разогнать дым перед глазами, но это было выше ее сил. Через несколько секунд он превратился в перевернутую темную пирамиду, заполнившую внутреннюю часть газгольдера. Истерические крики и мольбы Молли разбудили других бродяг. – Если вам дороги жизнь и рассудок, немедленно ступайте прочь! – скомандовал Тиресий, который при свете костра показался одурманенным газом нищим сияющим Мерлином с волшебным посохом. Бродяги удрали, хлопая полами драных, грязных пальто, придерживая засаленные шляпы на засаленных шевелюрах. Чей-то прохудившийся ботинок сорок пятого размера наступил на пачку из-под сигарет «Сениор сервис». Гонзага предостерегающе вскрикнул, но неуклюжая нога уже отправила пустую пачку кувырком в ночную тьму. Круг был разорван. Существо из дыма немедленно обрело плотность и твердость. Тиресий разразился потоком древних месопотамских ругательств. Если бы фагус опирался только на подсознательные желания и страхи старой Молли Мэлоун, которую именно собственная неосознаваемая сила вынудила покинуть общество и присоединиться к компании бродяг, их посохи бы одержали верх. Против фагуса, созданного воображением пожилой пьянчужки, но питаемого почти безграничной силой, которую Антагонист мог призвать через прореху в Мигмусе, могло не хватить могущества всех предметов из мешка Гонзаги. Облако тьмы завертелось, и из него соткался пука-фагус, одетый в страхи и тоску воющей старухи. Косматая тварь из теней выпрямилась и оказалась втрое выше человеческого роста. Хоть Тиресий и Гонзага привыкли к бродяжьему смраду, от вони их чуть не стошнило. Пука был слепым. Черная гладкая кожа покрывала глазницы. Он понюхал воздух, учуял запах женщины. Из спутанных волос в паху вырос пенис – шесть футов жестких черных мышц, окаймленных торчащими шипами и загнутыми в обратную сторону рожками. Взывая к Господу, Марии, любому божеству, которое не умыло руки по поводу ее судьбы, Милашка Молли Мэлоун поползла прочь, но медленно, слишком медленно. Когтистые лапы схватили ее, раздвинули ноги. Шипастый пенис задрожал и задымился; по бокам от головки выдвинулись парные костяные лезвия. Пука двинул бедрами раз, другой, третий – и женщина сломалась, как куриная вилочка. Фагус разорвал останки пополам и расквасил половинки о каркас газгольдера, продолжая извергать потоки зеленой спермы. Вонь стояла невыносимая. Издавая чирикающие и булькающие звуки, тварь почуяла чужое присутствие и потянулась к Тиресию. Старик выставил посох навстречу лапе. Посыпались искры, негромко грохотнуло. Фагус взвыл. Тиресий воспользовался преимуществом, взмахнув посохом над головой. Осознав, что не ранен, а просто ошарашен, фагус собрался с силами. Его пенис дрожал, прильнув к животу, и истекал слизью. Атаку фагуса встретил шквал грохочущих вспышек, но потом один просчитанный удар на время разлучил Тиресия с его посохом. Гонзага все еще приходил в себя после ужасной смерти старой нищенки. Бедственное положение Тиресия заставило его собраться. Посох бродяги прочертил линию синего пламени на спине пуки. Запах паленого волоса на миг перекрыл рыбный смрад фагусовой похоти. Два старика стояли по разные стороны круга, а пука оказался в центре, настороженный и что-то бормочущий себе под нос. – Сдается мне, это в некотором роде тупик, – прохрипел Тиресий. – Он будет удерживать нас тут, пока не окрепнет в достаточной мере, чтобы прикончить. – Ужель ты позабыл все то, что выведал когда-то? – спросил Гонзага. Холодное железо – вот проклятье фейри С тех самых пор, как древних кельтов кузни Мечи и копья из железа породили, Чтобы от бронзы этот край очистить, А с нею – от предтеч, богов и таинств. – Ну и где, скажи на милость, мы найдем достаточно железа, чтобы избавиться от этого фейри? Не желая упускать свой шанс, фагус кинулся в атаку, которую бродяга отбил, завертев посохом. На востоке проступило сияние зари. Если день и полиция застанут их здесь, с пукой и расчлененной пьянчужкой… Гонзага внезапно метнулся прочь. Избавившись от врага за спиной, пука обрушился на Тиресия, вынудив его снова и снова размахивать оружием. – Ты должен ради друга оттянуть момент! – крикнул Гонзага. Тиресий успел бросить в его сторону лишь беглый взгляд. Он увидел не знающие усталости руки окровавленными от колючей проволоки. – О да, теперь гони! Гони же тварь поближе! Тиресий на мгновение отвлекся на друга, и когти просвистели на волосок от его носа. Оказалось, Гонзага присоединил один конец колючей проволоки к своему посоху, а другой – к газгольдеру. Тиресий начал отступать, вынуждая пуку идти следом, шаг за шагом, по битому стеклу и кирпичному крошеву. Струйки черной крови просачивались сквозь кожу, затянувшую глазницы твари, текли из ушей, ноздрей и пениса, подчеркивая беспредельность сексуальной ярости. – Вниз, друг мой, вниз! Нет, я не промахнусь! Тиресий кинулся на землю. Гонзага поднял посох и изо всех сил ткнул им в пуку, словно копьем. Заостренный наконечник вонзился в левое плечо. Весь Рингсенд содрогнулся от чудовищного взрыва. Тиресий прищурился сквозь пальцы на яркий свет. Каркас заброшенного газгольдера вспыхнул от голубоватых молний. Потрескивающие, ветвящиеся разряды побежали по балкам; капли электричества падали на бетон, синие, как горящий бренди. Два старика запрыгали прочь по битым бутылкам и кускам кирпичей, в то время как энергия фагуса превращалась в мерцание, в огни Святого Эльма, в ничто. Гонзага поднял было свой посох и тут же с воплем уронил. Жар взрыва превратил все, что могло гореть – крышки от бутылок, осколки стекла, черепки, столовые приборы и различные металлические штуковины, – в шлак, с виду напоминающий раковую опухоль. Колючая проволока испарилась. Газгольдер покрылся гирляндами вязкой синей слизи. Вдалеке трезвонили колокола пожарных машин – судя по всему, они приближались. Мы амулеты против чар пустили в ход, А надо было просто оглянуться: Среди людей враг отыскал талант, Сокрытый дар, сродни незримой розе, Что аромат дарует обреченно. Чудовище средь нас – а мы не знали. Затем, как будто почуяв сменившийся ветер, Гонзага добавил: – Оепкесор дасюто тябьсрау сттио ман сактяже. 14