Энья добавила это к списку вещей, которые ей нравились в Соле Мартленде. Пунктуальность. Позже она станет просто еще одним пунктом в списке из тысячи тысяч поводов для раздражения, которые разлучат их. Но не сейчас. На нем были потертые джинсы с дырками на коленях, потрепанные мартенсы и клетчатая рубашка, после многочисленных стирок ставшая мягкой и нежной, как поцелуй. Шевелюра зачесана назад и похожа на волну, которая образуется у носа эсминца, когда тот рассекает морскую гладь. Он выглядел, подумала Энья, фантастически. (Тогда-то она и поняла, что все завертелось.) Но его облик не очень-то соответствовал ужину в ресторане. В своем безымянном немецком автомобиле он повез ее по темнеющим улицам (Энья начала переживать, что маленькое черное платье с берберскими серьгами – перебор; ей не хотелось, чтобы ее приняли за шлюху) за город, на проселочную дорогу, которая шла вдоль фонарей, обозначающих границу аэропорта. При свете желтых огней взлетно-посадочной полосы Сол выгрузил содержимое переносного холодильника. Они сидели вместе на капоте безымянного немецкого автомобиля, пили из одноразовых стаканчиков игристое из супермаркета, и Энья в своем маленьком черном платье и берберских серьгах могла бы сказать, что пикник вблизи аэропорта – не то, о чем она подумала, когда приняла приглашение мистера Сола Мартленда поужинать, но тут какой-то «боинг» начал с жутким гулом сбрасывать скорость, снижаясь к знакам на полосе. Она в жизни не слышала таких громких звуков. Всепоглощающий рев заполнил вселенную. Визг турбореактивных двигателей извлек все ее темные, скрытые эмоции, всё ее разочарование и тихое отчаяние, превратил их в один долгий катарсический вопль в ответ самолету. Огни на брюхе «боинга» пронеслись над машиной, шасси показались опасно близкими… А потом он скрылся из вида и глухо приземлился на исчерканный следами шин асфальт где-то по ту сторону огней. – Господи! – закричала она. – Господи боже! Это было потрясающе! – А вот еще один, – показал в небо Сол, и, когда самолет пролетел над ними, огромный, словно падающая луна, они закричали и извергли все свое разочарование бытием человека в городе, в обществе, среди других людей, от которых сплошное расстройство, передали чувства грохоту двигателей. В свете посадочных огней низколетящего самолета они рассмеялись, подняли пластиковые бокалы, а потом швырнули их пустыми оземь. Конечно, она предложила Солу кофе у себя дома. Конечно, Сол согласился. Она занималась «Мистером кофе» (подарок из последней поездки Джейпи в Нью-Йорк – он не нашел ничего более американского) и краем глаза наблюдала, как Сол исследует квартиру: присаживается на корточки, чтобы провести пальцем по твердым акриловым корешкам компакт-дисков, клонит голову набок, чтобы прочитать названия книг, берет в руки ее китайские горшочки и керамические вазочки сацума, чтобы проверить, настоящие ли печати стоят на донышке. «Мистер кофе» не подвел, и аромат поплыл из столовой в гостиную. – Это твое? Он держал катану перед собой обеими руками. Меч-компаньон покоился на деревянной подставке. Сол попытался вытащить клинок из ножен. – Нет. Не надо… – В два шага она оказалась рядом и забрала оружие из его рук. – Есть два способа обнажить меч – правильный и неправильный. Сайя – та часть ножен, которая прикрывает якибу, режущую кромку, должна быть сверху. Обхвати сайя левой рукой, так, чтобы цуба, гарда, была в центре тела, в даньтяне. Большой палец левой руки надежно упирается в цубу. А теперь вдыхаем… и вытаскиваем, с достоинством и уважением. Она опустила меч, держа его в правой руке, приняв стойку ваки-камаэ. – Где ты всему этому научилась? – спросил Сол. – В университете. Я всегда интересовалась Японией и японской культурой. – И каков сейчас курс йены? – Ха-ха. Как только появилась возможность, я занялась кендо; в университете хорошее додзё. Теперь хожу в частный зал. Сперва занятия с бамбуковыми мечами, и лишь потом, если сенсей решит, что ты достоин, можно переходить к катане. Мастерство в том, чтобы остановить меч непосредственно перед тем, как он порежет врага. Итак. Нихон-ме. Санбон-ме. Ёнхон-ме. Гохон-ме. Роппон-ме. Нанахон-ме. Меч пропел стальную песнь у лица, груди, рук, торса Сола, легко переходя от одной ката к другой, ни разу не коснувшись тела. Наконец острие уперлось ему в грудину, на волосок от второй пуговицы мягкой клетчатой рубашки. – Тюдан-но-камаэ, – прошептала она, и меч стал каналом между ними, проводником сексуального электричества. Ее грудь вздымалась, но рука с мечом чудесным образом оставалась незыблемой. Она посмотрела в глаза гостю и почувствовала, что от сексуального напряжения вот-вот самоуничтожится, превратится в ослепительную вспышку, бесшумный взрыв. – Кажется, кофе готов, – произнес Сол. Энья поклонилась, вложила меч в ножны и вернула его на место рядом с тати. Сол не попытался с ней переспать. Он уехал сквозь моросящий дождь и конусы влажного желтого уличного света в своей анонимной тевтонской машине. Она наблюдала через щелочку в жалюзи. Потом лежала на кровати с виски и Пятой симфонией Сибелиуса в стереосистеме, чувствуя себя огромной и изнуренной; трепеща на границе между немыслимой осознанностью и экстатическим самозабвением, где светодиоды музыкального центра превратились в воображаемые навигационные огни колоссальных звездолетов. В ее детских воспоминаниях было много таких священных, непостижимых моментов: когда она смотрела из окна спальни на серебристый дождь метеорного потока, Орионид; когда гуляла на закате по пляжу с собаками, Шейном и Пэдди; серые субботние утра, темные ноябрьские вечера, запах сосен, оркестровое исполнение «Первого Рождества» Воана-Уильямса [130]. Мама в таких случаях говорила, что она «собирает облака», и это было очень точно подмечено. Он выглядел… фантастически. И она тоже. Мечи, напоенные сексуальным символизмом, породили в багровой глубине за пупком пульсацию, которую Энья считала невидимой, но на самом деле та была равнозначна огненной надписи на лбу. Энья влюбилась. Она, конечно, это отрицала. Но Джейпи читал знаки. Джуди-Энджел из отдела по работе с клиентами прочитала знаки и захотела узнать под заговорщический рев сушилки для рук в дамской комнате, кто же ОН. Святоша Федра, поздравляя ее с особо успешной кампанией для «Дейри-Крест Кримериз», увидела признаки. Скотина Оскар – тоже. Даже миссис О’Вералл. И ее сенсей в додзё. – Меч может быть фаллическим символом, но это не значит, что им можно орудовать как членом, – сказал он. Энья, возбужденная и вспотевшая после боя, села в позу сэйдза и поклонилась партнеру, стараясь не краснеть. – Путь меча заключается в том, чтобы контролировать энергию, а не распылять ее повсюду, как воду из пожарного шланга. Дальше всего на восток сенсей забрался, когда участвовал в чемпионате Европы в Бельгии. Дзенским коанам он предпочитал безыскусные формулировки. Энья вышла из додзё последней. Когда она ехала по Эсперанса-стрит, уже стемнело и зажглись желтые уличные фонари. Она завела машину в проулок; в последнее время участились случаи битья окон и кражи стереосистем. Обветшалый гараж мистера Антробуса, где в перерывах между загадочными утренними экскурсиями стоял черный велосипед «Феникс», обеспечивал хоть какую-то безопасность. Энья проверила висячий замок, задвинула ржавый засов и собралась поднять с земли сумку с мечами. Замерла. Ее встревожило ощущение присутствия, которое невозможно было приписать собаке, кошке, крысе, летучей мыши или любому другому существу, которое могло бы бродяжничать ночью на законных основаниях. – Эй? Тени у калитки в сад мистера Антробуса располагались как-то непривычно. – Эй? Она немного подождала, и… ничего не случилось. – Воображе-е-е-е-енье, – пропела она, взвалив груз на плечо, и принялась нащупывать грохочущую задвижку. – Воображе-е-е-е…[131] Тени у калитки зашевелились. Зубы – каждый длиной с ее палец – клацнули у самого носа, словно капкан. Клыки, когти, раздувающиеся ноздри, шерсть дыбом, горящие глаза. От чистейшего шока она распласталась лицом вверх поперек проулка, среди ржавых жестянок из-под сладкой кукурузы и смятых пакетов из-под молока. Нечто выпрямилось во весь рост и с ужасающей легкостью перешагнуло через калитку мистера Антробуса в переулок. Нечто трехголовое. Три головы. Собачьи головы. Ротвейлер, доберман, питбультерьер. Но шла тварь прямо, как человек: гибрид Цербера и Минотавра. Энья отползла от него в мусор, в кучу хлама, и прижалась к выбеленному кислотными дождями частному забору. Пальцы ее правой руки сомкнулись на кожаной хабаки длинного меча. Церберотавр сделал шаг вперед, собачьи головы злобно ворчали и клацали челюстями. Пальцы ее левой руки коснулись ножен короткого меча. Она хотела бы вообразить себя в роли Справедливой мстительницы (Эммы Пил [132] в черном кожаном трико, подсказали детские воспоминания об увиденном в кино), но то, что она предприняла, было чистым рефлексом, выработавшимся за годы следования по Пути меча. Присев в тени мифического отродья, она стряхнула ножны с мечей. Не было времени на размышления о тонкостях этикета. Башка ротвейлера метнулась, целя в горло. Энья встретила ее отчаянным взмахом катаны. Аккуратно отрубленная голова покатилась по изрытой колеями грязи, разбрызгивая голубой ихор. Чистейшее из духовных начал – инстинкт. Чистейшая разновидность боя – та, в которой нет ни концепции, ни стратегии; ее стратегия заключается в отсутствии стратегии. Церберотавр дрогнул, ошеломленный неожиданным сопротивлением. Энья снова нанесла удар. Тварь отпрянула в последний момент – кончик катаны сбрил усы с морды питбуля. Вновь обретя самообладание, существо опять ринулось на врага. Окаймленный живой изгородью проулок наполнился его рычанием, чваканьем и паническими ругательствами Эньи. Продолжая отбиваться мечами, она отступала к выходу на улицу, к свету, людям и машинам. Состязание изначально было неравным. Мышцы и клыки, пусть даже волшебные, не могли соперничать со сталью Мурасамы. В нескольких метрах от улицы она плавным, словно текучая вода, ударом отправила последнюю голову – питбуля – во тьму. Обезглавленная тварь беспомощно воздела лапы к фонарям и рухнула, словно подорванный небоскреб. Энья ждала, тяжело дыша, дрожа от потрясения и напряжения, держа мечи наготове, ожидая врагов «с восьми сторон света» [133]. Она ждала. Ждала. Ждала. Шагнула вперед, чтобы проскользнуть мимо, по проулку в сад. («Господи, что с этим делать – вызвать полицию или как? Его же рано или поздно кто-нибудь найдет…») Пальцы мертвой лапы дернулись. Напряглись. Обезглавленное тело приподнялось и поползло к ней на локтях. Энья побежала. Белый итальянский хетчбэк остановился у въезда в проулок. Открылась пассажирская дверь. Водитель, безликая фигура в грязно-белом худи с тибетской мандалой на груди, крикнул: – Садись! Голос принадлежал мужчине, хотя она не могла разглядеть черты лица под надвинутым капюшоном. – Да прыгай наконец в машину, мать твою! Он начинает регенерировать. Не в силах придумать ничего более разумного, она села в белый итальянский хетчбэк. Дверь еще толком не закрылась, а водитель уже газанул, театрально пустив дым из-под радиальных шин. – Хорошо управляешься с мечами. Они не ждали сопротивления. Но в следующий раз будут готовы. Ползи быстрее, мать твою! – Водитель нажал на клаксон, объезжая древний «форд» в пятнах серой грунтовки, чуть не заглохший на светофоре. – Они регенерируют. Чтобы их остановить, понадобится нечто большее, чем мечи. К счастью, ты нанесла достаточно сильный урон и потребуется довольно много времени, чтобы оно вернулось в виде нового проявления, но оно вернется. Бьюсь об заклад. Будем надеяться, что мы успеем тебя в достаточной степени обучить, чтобы в следующий раз ты была готова. – Слушай, чувак… – Нимрод. Тот самый. Охотник [134]. А ты, выходит, жертва охоты. Белый итальянский хетчбэк остановился на красный свет так резко, что Энья стукнулась лбом о солнцезащитный козырек. – Пристегиваться надо, – заметил водитель, барабаня пальцами по рулю. – Ну давай, давай, переключайся… Ощутив роковую искру любопытства, Энья воспользовалась моментом и в лучах светофора протянула руку, чтобы сдернуть капюшон грязно-белого худи. Лицо – а точнее, голова – ее спасителя представляла собой изгиб из костей и плоти, полумесяц, лунный лик. Она схватилась за дверную ручку, тщетно подергала. Луноликий нажал на кнопку центрального замка. Он снова натянул капюшон под досадливые гудки машин, собравшихся позади. – Прости, прости, прости, прости… – зашептала Энья, а человек с лунообразным лицом резко переключил скорость, и «фиат» проскочил перекресток за миг до того, как опять включился красный свет. – Не суть важно. Проехали. Лучше бы ты узнала об этом, когда была готова, но рано или поздно тебе пришлось бы узнать. Я на твоей стороне, честное слово. Я твой союзник. – Машина покинула главные улицы с фонарями, неоновыми рекламами и гирляндами на ветвях деревьев, въехала в унылый район с пострадавшими от рецессии видеотеками, облезлыми афишами концертов давно распавшихся групп и муниципальным жильем. – Он ведь сказал тебе про врагов и союзников. – Мы говорим про доктора Рука. – Да. Про него. Я – точнее, мы – твои союзники. – А то существо было, если я правильно улавливаю нить разговора, врагом? – В яблочко. Фагус. Кое-кто из них хороший, есть нейтральные, большинство плохие. Ну, может, не плохие. Скажем так, их волнуют вещи, недоступные пониманию людей. – А ты, выходит, из числа хороших? – Блин, нет. Мы не фагусы. Мы люди. Большую часть времени. Если нас уколоть – разве у нас не идет кровь? [135]