– «Венецианский купец»? – Он самый. Отлично. Можешь выходить, мы приехали. – Белый «фиат» свернул на мощеную улочку, которая вела во дворик, наполовину заполненный массивными мусорками из оцинкованной стали. Воняло гниющей капустой и чесноком. Человек с лицом-полумесяцем осторожно опустил ключи в водосточную решетку. – Не хочу, чтобы ее кто-нибудь другой угнал. – Я что же, рисковала своей шкурой в угнанной тачке? – Я ее позаимствовал. Скоммуниздил. Собственность есть кража [136] и т. д. и т. п. Я могу забраться в почти любую тачку максимум за десять секунд. Ну все, идем. Через пару часов начнет светать. Их было шестеро – Луноликий, Лами, Сумокрошка, Пальчики, Виолончель и Вольфвер. Все вместе они звались Детьми Полуночи, в честь нашумевшего романа в жанре магического реализма.[137] Пальчики, как сообщили Энье, была заядлой читательницей. Они обитали в груде картонных коробок из-под стиральных машин и сушилок, с крышей из пластиковых мешков для мусора, под последней аркой железнодорожного виадука с кирпичным сводом. По ночам грузовые составы, идущие через границу, тяжело грохотали над головой, стряхивая капли воды с маленьких кальцитовых сталактитов, которые выросли на швах кирпичной кладки. Их костер едва тлел; они утверждали, что это мера предосторожности, ведь от любой искры мог вспыхнуть легковоспламеняющийся поселок из картонных переходов и обитых пластиком гнездышек. Но Энья заподозрила, что Дети Полуночи просто хотят скрыть свое присутствие и внешность от прочих ночных обитателей. Луноликий был главарем, парламентером, угонщиком – тем, кому в силу особенностей уродства было проще всего покидать ночной поселок. Лами была очень хорошенькой девушкой лет двадцати. Энья никак не могла понять природу ее уродства, пока не всколыхнулись тени среди картонных лачуг – и в тот момент стало заметно, что от двенадцатого ребра вниз вьется змеиный хвост телесного цвета. Болтая о всякой ерунде, Лами варила кофе на походной газовой плитке. На ней была обрезанная футболка с надписью «СанМед Капо Бланко» и джинсовый жакетик, увешанный бижутерией. Серебряные браслеты тихонько позвякивали на запястьях, пока она занималась напитком. Сумокрошка, возможно, когда-то был мужчиной. Наверное. Теперь он выглядел как огромный пузырь жира и, сидя на корточках у костра, обнаженный, покрытый потом, был выше Эньи, которая стояла. Крошечные ручки, как у жертвы талидомида [138], болтались без толку; да, он и в самом деле напоминал искусственно выведенный гибрид борца сумо и голубоглазого младенца. У Пальчиков было тело женщины. На месте головы – гигантский кулак. Когда их с Эньей представили друг другу, пальцы разжались и продемонстрировали два круглых голубых глаза в центре ладони. Два моргающих глаза с ресницами. И все. Пальчики дышала через трахеотомический разрез на горле, хлопающий складками кожи. – Лами училась на врача, – объяснил Луноликий, хотя это было так себе объяснение. Из всех шестерых уродства Виолончели были самыми ужасающими. Какая бы преобразующая сила ни коснулась остальных, его (или ее – биологический пол смело` волной трансформации) она превратила в самую настоящую виолончель из человеческой плоти, с предплечьем вместо грифа, кистью руки вместо колковой коробки и голосовыми связками, натянутыми вместо струн. Дыхание вырывалось через эфы [139]; струны гудели и шептали, наполняя застоявшийся воздух под виадуком звуками, отдаленно похожими на человеческую речь. Казалось, Вольфвер меньше всех пострадала от перемен: лунно-бледная зеленоглазая девочка сидела на корточках у костра, завернувшись в одеяло, ни с кем не говорила, не поднимала глаз, шевелилась лишь изредка, чтобы лизнуть живот или подмышки. А потом Луноликий объяснил, что до трансформации она была его собакой. Теперь из нее вышел оборотень наоборот: днем собака, ночью человек с самосознанием и интеллектом собаки. На самом деле все ужасные уродства Детей Полуночи были разновидностями ликантропии – днем они были юношами, девушками, собаками, кое-как обустроившими свою жизнь на задворках общества посредством угона машин, воровства в магазинах, мелких краж со взломом, торговли дурью. Когда солнце исчезало за сортировочной станцией, их облик менялся на полуночный. – Не путай женщину, – сказал тот, кого звали Сумокрошка, и его щеки затряслись, как студень. – Все это не имеет смысла без архива. Лами кивнула. Пальчики что-то прошипела через дыхательное отверстие. Струны Виолончели как будто вздохнули в знак согласия. Луноликий вытащил из тайника за неплотно сидящими в стене виадука кирпичами синий портфельчик на молнии с какими-то документами и вручил Энье поверх тлеющих углей. Желтые картотечные папки, конверты, разрозненные листочки на скрепках. Дети Полуночи сидели и пили кофе из своих кружек с черными кошками, пока Энья просматривала содержимое тайника. Пальчики поднесла кружку к губам безрукого Сумокрошки. – Так вот о чем упомянул доктор Рук на видеокассете. – Нам было поручено сберечь архив, – подтвердил Луноликий. – После убийства мы забрали материал, согласно инструкции. – Значит, вы подожгли дом. – Нет. Это они. Они надеялись уничтожить архив и тем самым обезопасить себя. – Фагусы? – Некоторые из них. – Пусть прочитает, – сказал Сумокрошка. – До той поры она ничего не сможет понять. Лами передавала вокруг костра косячки. Сумокрошка и Пальчики разделили один на двоих; он курил, касаясь губами, она – отверстием в трахее. Выбирай наугад. Доверься откровению, впусти в себя Святой Дух. Энья вытащила из пластикового портфельчика один из конвертов, начала читать. На заднем плане звучало радио, подключенное к автомобильному аккумулятору, – ночная волна, старые и любимые песни, те самые, от которых настроение становится лучше, если мистер диджей выбирает их для эфира. Мигмус можно рассматривать не столько как место, нечто пространственно-временное, некую квазиевклидову геометрическую область, но как состояние. Концепция хорошо знакома современной квантовой физике, в которой время – не динамический процесс, а последовательность возвратных состояний, сосуществующих вечно. Такой образ мыслей освобождает нас от наших, по сути, линейных представлений о времени, согласно которым прошлое, настоящее и будущее, словно костяшки счет, скользят по бесконечно длинной спице. Он позволяет нам видеть прошлое и будущее как состояния, а то, что мы называем «настоящим», – как переходную зону между этими двумя состояниями. В качестве аналогии выступает узкая часть песочных часов, благодаря которой неупорядоченным потенциальным событиям будущего придается порядок и кажущаяся последовательность благодаря узкому месту, прежде чем они снова перейдут в беспорядочность и безвременье. Как в будущем, так и в прошлом все события существуют разом, вечно и вне времени. Прошлое есть прошлое, и неважно, прошел ли миллион лет или миллисекунда. Все это одинаково недоступно – все, что должно случиться, находится в будущем, будь то следующая минута или следующее тысячелетие. Но как же тогда получается, что мы воспринимаем упорядоченный поток событий из будущего состояния в прошлое? Почему, дабы не быть голословным, за вторником 8 октября 1958 года не следует пятница 9 ноября 1989 года или понедельник 10 июня 663 года? Я чувствую, ответ кроется в слове «воспринимать». Безусловно, и будущее, и прошлое как состояния, потенциальные области, содержатся в настоящем: все возможные события ожидают выбора и в математическом смысле одинаково вероятны. Что же отбирает эти события, вынуждая их дефилировать перед нашим внутренним взором во временном порядке, который мы понимаем, то есть от будущего к настоящему и прошлому? Вероятно, не что иное, как человеческое сознание. Сознание как таковое может быть всего лишь завесой, которая отделяет будущее от настоящего и прошлого, отсекает непостижимую анархию всех возможных событий и сводит ее к знакомому нам линейному ощущению времени. Таким образом, если настоящее является функцией нашего сознания, то и прошлое должно быть в некотором смысле плодом нашего воображения. Выбирая порядок событий, мы выбираем и очередность их перехода между состояниями, из настоящего в прошлое. Общим для всех народов является понятие времени-вне-времени: Время сновидений, Золотой век, Гиннунгагап [140] – состояние безвременья и неизменности, которое длится (если можно говорить «длится» в контексте того, что, по сути, ко времени не привязано) вечно или могло бы длиться вечно, не случись некое событие – как правило, сотворение человечества, вследствие чего человеческое сознание спровоцировало изменение в неизменности, задействовав концепцию стрелы времени. (Приписано ниже, тонким и жестким – 3H – карандашом) …если допустить, что миф-сознание предшествует хроносознанию, то наши далекие предки не были разумными в том смысле, как мы это понимаем. Они воспринимали вселенную напрямую, и в тот период боги, их грядущие ипостаси, до поры обретающиеся в потенциальном пространстве будущих событий, ступали по земле в буквальном смысле. – Что это значит? – Читай дальше, сестра. Будучи творениями подсознания, фагусы находятся вне – или, скорее, ниже – таких нюансов высшей нервной деятельности, как этические или моральные нормы. Вследствие этого они, как и подобает обитателям волшебного мира, являются одновременно восхитительными и опасными, пребывающими за гранью добра и зла, а также совершенно непредсказуемыми. Их единственный этический императив – верность подсознательному желанию (или страху), которое создало их и сформировало характер. Любой из них может быть как вернейшим союзником, так и заклятым врагом. Концепция Мигмуса как состояния, в котором все прошлые события равноудалены и одновременны, до некоторой степени лишает процесс создания фагуса его мистического ореола. Хранилище символов Мигмуса постоянно пополняется информацией из человеческого воображения. Что делает мифотворец, так это снимает ярлык «прошлое» с события, индивида, концепции или фантазии в Мигмусе, тем самым претворяет означенный феномен в подлинный фрагмент настоящего. – Некоторые индивиды обладают генетически обусловленной способностью взаимодействовать с Мигмусом и манипулировать им сообразно топографии своего подсознания. Доктор Рук называл эту способность миф-сознанием. Из кирпича и бетона, из предрассветного холода просочилось нечто леденящее, пробирающее до истоков ее ци – до глубины души. – И я одна из таких индивидов. Может, это был холод не-места, вневременного состояния – Мигмуса? Существо по имени Виолончель издало внезапный резкий диссонанс. Дети Полуночи в тревоге посмотрели на небо. – Скоро, Луноликий. – Вам придется уйти, леди. – Я же едва начала… – Пожалуйста. Мы и так подвергаем себя опасности, открыто вступая с тобой в союз. Есть весьма реальная угроза, что, сотрудничая с тобой, мы привлечем внимание нимрода или кого похуже. Тварь сумела уловить сияние твоего зарождающегося миф-сознания, как и мы – именно так я смог найти тебя, причем в самый последний момент. Прямо сейчас кто-то может выслеживать нас в сети миф-линий. Наши дневные личности для Антагониста невидимы – только если, конечно, ты нас ей не выдашь. Вот почему мы должны их от тебя утаить. Пожалуйста, отнесись с пониманием. – Могу я хотя бы взять папку? Они смотрят друг на друга, безмолвно совещаясь. Пальчики сжимает головоруку – два, три раза. – Думаю, в этом нет ничего страшного. Мы будем здесь каждую ночь, после наступления темноты. Пожалуйста, не пытайся искать нас при дневном свете. Мы научим тебя тому, что тебе нужно знать, чтобы овладеть своими способностями. Иди. Сейчас же. Пожалуйста… Конечно, она оглянулась – как всегда делают люди, увлеченные легендами, – но, когда первый робкий луч холодного дня прокрался в тень под железнодорожной аркой, в картонном поселке не было видно ни души. Зеленый автобус с рекламой «Общества благоразумных сбережений», которую Энья сама разработала, ехал по дороге между сортировочными станциями и гулкими ангарами порта. Здесь не было остановки, но водитель все равно притормозил. Денег в накладном кармане спортивного костюма как раз хватило на проезд. Единственный другой пассажир, загулявший пьянчуга, всю дорогу таращился на обнаженные мечи. Из многих, очень многих вещей, которые Энье нравятся в Джейпи Кинселле, первым номером в ее личном топ-10 идет тот факт, что он может пригласить ее на вечеринку, выпить, поужинать, в кино, в оперу, посмотреть его коллекцию пластинок начала XX века, и все это без малейшего намека на нечто большее. Они друзья – лучшие друзья в том смысле, в каком это никогда не будет возможным с Солом. Она рассказывает Джейпи такие вещи о Соле, какие ни за что не расскажет Солу про Джейпи. Кто-то может подумать, что для мужчины и женщины странно так дружить. Кто-то может заподозрить, что между ними все же происходит нечто; ведь не бывает так, чтобы столь чуждые существа, как мужчина и женщина, оказались столь близки без сексуального влечения, – и тотчас же тогда станет ясно, что между ними и близко нет ничего подобного, потому их отношения и кажутся диковинными, неестественными. Наверное, есть тайная причина, по которой их не тянет друг к другу в том самом смысле. Может, он гей; или она – ну, вы понимаете – лесбиянка. Их отношения могут показаться неприличными, потому что они наслаждаются близостью и интимностью без как будто бы необходимой сексуальной связи, а ведь кое-кто не знает иной близости и интимности, помимо секса. И кое-кому завидно. И, разумеется, в самом сердце этой близости таится тень. – Ты почти всегда выглядишь серьезной, – говорит Джейпи, испаряя миссис О’Вералл мезонным разрядом из гиперфазосонического плазмо-бустер-пистолета (батарейки в комплект не входят), который Энья привезла ему из поездки на море с Солом. – Сегодня ты выглядишь исключительно серьезной. Чрезвычайно серьезной. Твой мужчина снова доставляет тебе неприятности? Он сдувает воображаемый дым со светодиодной насадки на дуле. Миссис О’Вералл, превращенная лучом блистающей энергии в сферу неописуемого сияния, заливающую все вокруг своими лучами, продолжает катить тележку с термосами и пакетиками с травяным ассорти и кофе без кофеина. – Ты понимаешь, у меня в жизни все… сложно, – признается Энья. И он понимает, что она скрывает правду в темных глубинах своей души, и она понимает, что он понял, и он понимает, что она поняла, что он понял, но правда остается сокрытой – в темных глубинах ее души. Отложив позывные радиостанций, пиксели-шмиксели, фракталы и прочий телевизионный бестиарий отдела автоматизированного проектирования, Джейпи забирает Энью выпить пинту в прайм-тайм в баре рекламщиков неподалеку, где люди с именами вроде Наташа и Джереми ведут разговор исключительно ЗАГЛАВНЫМИ БУКВАМИ, инициалами или а.б.б.р.е.в.и.а.т.у.р.а.м.и., а младшие копирайтеры украдкой шепчутся о «каноническом романе», который у каждого из них припрятан в нижнем ящике стола. Джейпи ставит две увенчанные шапками пены кружки с лучшим-пивом-в-стране на стол, подделку под ар-деко. – Цитируя бессмертного Флэнна О’Брайена, «пусть пинту пива вам нальют!» [141] – говорит он в качестве тоста и приглашает излить душу, залить печали, чтобы пиво текло рекой прямо на пол, из дверей, по улицам, набирая силу, превращаясь в бурный поток, спеша к морю, в море, в забвение. Внезапно ей больше всего на свете хочется все рассказать – вслух, прямо сейчас. Освободиться от альбатроса.[142] – Джейпи? – Что? – Джейпи, я хочу тебе кое-что рассказать. – Пожалуйста, помни, что ты находишься в лицензированном заведении и не несешь юридической – тем более моральной и этической – ответственности за все, что можешь сказать. – Нет, Джейпи, я должна рассказать. Ты мой самый старый, самый дорогой друг; об этом больше никто не знает, даже Сол. – Трепещу в предвкушении. Приходят слова. Собираются стаей. Грозовой тучей. Как будто много, очень много птиц. Доходят до края губ, до кончика языка. И дальше не идут. – Ты понимаешь, у меня в жизни все… сложно. Тень. Он понимает. Она понимает, что он понял. Он понимает, что она поняла, что он понял. Кажется, это знак, это печать изгоя, и Энья чувствует, как накатывает ощущение неправильности, словно пульсирующий нажим, словно нарыв, готовый лопнуть и извергнуть черный гной. Она извиняется, уходит в дамскую комнату – подделку под ар-деко, – где громко кричит от напора изнутри головы и сердца. Оправдывается, извиняется: мигрень. Джейпи замечает, что в последнее время это случается частенько. Работы много, объясняет она. Он смотрит на нее, как будто говоря сразу о многом, но ничто из этого нельзя сказать вслух. Энья идет домой, чтобы дождаться ночи. В городе темно. Во тьме квартиры она принимает таблетку шехины. Натягивает черный комбинезон на молнии. Убирает волосы с лица. Зашнуровывает красные кроссовки. Надевает короткую парчовую куртку и вышитую марокканскую шляпу, которую Джейпи привез из одного из своих многочисленных путешествий в самые разные уголки земного шара. Подходит к стойке в гостиной, почтительно кланяется и берет мечи, чтобы положить их на заднее сиденье машины. Она боится. Каждый раз боится. Пока она ведет машину, страх нарастает до такой степени, что в нем появляется нечто сексуальное. Возможно, сегодня она не одолеет то, что ее ждет. Возможно, сегодня оно ее уничтожит. Руководствуясь головокружительным всплеском энергии Мигмуса на границе восприятия, Энья Макколл в два часа ночи выезжает из города к гофрированному стальному трупу промышленного комплекса, вблизи от огней аэропорта. Расположение ее не удивляет. Их тянет к местам, с которыми ее саму что-то связывает. Она останавливается возле какой-то закрытой фабрики. Щит для объявлений за проволочным забором направляет заинтересованные стороны в агентство по продаже недвижимости в центре города. Свет в маленькой будке из стекла и фанеры – там сидит сторож. Он читает роман ужасов американского автора. Машина в такой час его не волнует. Место популярно у парочек. Энья в курсе. Под завывание двигателей «боингов» она перерезает проволоку забора болторезом, который держит в багажнике. У нее там вполне достойный набор юного взломщика. Она пробирается на покинутую фабрику и там сражается с воином Железного века, вооруженным копьем, которое превращается в розетку из шипов. Они дерутся на бетонном полу, выбивая искры из стальных опор, пока огромные самолеты с грохотом и сиянием огней прилетают и улетают. Воин не выдерживает ее «удар огня и камней». Она тихонько выбирается наружу тем же путем, каким вошла – через забор, – садится в машину и уезжает. Ночной сторож теперь слушает радио. По дороге домой ее останавливает патруль. Она говорит невероятно молодому полицейскому, что возвращается с вечеринки. Невероятно молодой полицейский освещает ее фонарем; ищет на лице признаки выпивки и наркотиков; проверяет права; отдает честь, желая спокойной ночи и осторожного вождения. На протяжении всего разговора напарник невероятно молодого полицейского, мужчина средних лет и с избыточным весом, жует гамбургер, а радио в патрульной машине извергает ночные помехи.