Убедившись, что они не едут следом, она останавливается и почти полчаса судорожно трясется от нервного напряжения. Она открывает дверь в доме номер двадцать семь по Эсперанса-стрит и видит Юэна, смотрящего ночные новости и пьющего кофе. По-видимому, в Восточной Европе произошли массовые отставки, и кто-то сообщил в «Американ эйрлайнс» о минировании. Делегация из двенадцати европейских мусульман не смогла отменить смертный приговор за богохульство, вынесенный премированному писателю. Звезда австралийской мыльной оперы снимется в порнографическом фильме. Энья в ярости. И боится. Кое-что брату видеть не положено. – Какого черта ты здесь делаешь? – Твой домовладелец впустил меня. Сказал, ты скоро вернешься. Это, по-твоему, нормальное время для прогулок? – Ты мне кто, сторож? Говори, что стряслось. – Сама-то как думаешь? – Наша мать. Наша святая, непорочная мать. – Она была у врачей. Они говорят, с ней все в порядке – ну, в медицинском смысле. Говорят, здорова как бык, но она пошла по наклонной, Энья. Прям без тормозов. Ты бы ее видела… вся истаяла, потеряла покой и силы, ничего не хочет, не ест, не говорит, из дома не выходит. Она нездорова. Она больна. Она сама себя сделала больной. Она ест себя изнутри, потому что ее собственная дочь не может простить ей то, как она поступила с отцом своих детей. – Что ж, позволь объяснить, почему эта дочь не простит свою мать. Потому что мать ей лгала. Не один, не два, не три и не десять раз, но постоянно, неизменно, на протяжении четырнадцати лет. Она лгала мне, нам, нам обоим, Юэн, никогда об этом не забывай – о том, почему отец ушел. Она так и не сказала нам правду и не скажет. Я знаю, что она солгала. Я же была здесь в тот день, у рождественской елки. Имена обладают силой. Назвать воспоминание, сказать о нем вслух – значит прожить все заново. Энья не помнит, почему сама украшает елку; эта часть памяти вырезана и перемонтирована, как жизнь в австралийской мыльной опере. Она развешивает мишуру на ветвях в свете гирлянды. Ей нравится этот свет – свет Рождества, свет Христа, запечатленный в сотне миниатюрных лампочек. Раздается звонок в дверь, она идет открывать. Это мужчина, с которым работал отец. Она его помнит смутно; он явно знает о ней больше, чем она знает о нем. Можно войти? Да. Можно присесть? Да. Она продолжает украшать елку. Обоим неловко. Мама дома? Нет. Это по поводу отца. Просто хотел сказать, что, когда он вернется – если вернется, – его примут обратно. В любой момент найдут местечко, стоит лишь попросить. И он уходит. И она понимает… (Надевая резинку на осиную талию феечки с лицом Лилли Лэнгтри [143], чтобы прицепить ее на верхушку елки) …что это первый из слишком многих моментов, которыми она никогда не сможет поделиться. – Она сказала, его уволили, потому что он присвоил деньги. Она сказала, это был не первый случай, но последний – дескать, она не могла жить с человеком, недостойным доверия. – И? – Я слишком похожа на свою мать. – То есть ты не можешь ее простить из-за маленькой лжи ради общего блага? Господи… – Не могу. И не стану. Как я уже сказала, я слишком на нее похожа. – Она готова тебя простить. – Как великодушно. – Она нуждается в твоем прощении. – Не знаю. Возможно. Допивай кофе и убирайся, Юэн. Я больше ничего не знаю. Когда его уже нет, давно нет, она идет к телефону. На автоответчике несколько сообщений, все от Сола. Он сердит, и звук его голоса можно слушать снова и снова, смаковать. Гнев Сола – как редкое вино. Куда она подевалась, черт побери, чем занята и с кем? Вот так все и заканчивается – претензиями к чужой жизни, требованиями, подозрениями и вереницей сообщений на автоответчике. Она выключает автоответчик и шепчет: – Понимаешь, Сол, у меня в жизни все сложно. На бледно-голубом экране демонстрируют завтрашнюю погоду в виде аккуратных символов на карте страны. Энья набирает номер, который так и не успела по-настоящему забыть. Гудок. Два, три, четыре гудка. Уже поздно. На том конце удивляются, кому взбрело в голову звонить в такой час? Может, там встревожились или испугались. Может, надо повесить трубку и позвонить снова в другую ночь, другую неделю. Шесть гудков. Восемь. – Алло? Кто это? Она не может сказать. – Алло? Алло? Кто это? Кто звонит? Она не может сказать. Не может издать ни звука. – Что происходит? Кто звонит? Слушайте, вам лучше объясниться, или я немедленно кладу трубку. – Алло? – Алло? – Это я. Даже этих слов слишком много. Она жмет отбой. Др-р-р-р-р. Через некоторое время – кажется, его прошло совсем немного, однако она понимает, что стоит с трубкой в руках гораздо дольше, чем думала, – автоматический голос произносит: – Пожалуйста, положите трубку и повторите набор. Пожалуйста, положите трубку и повторите набор. Пожалуйста, положите трубку и повторите набор. Пожалуйста, положите трубку и повторите набор. Пожалуйста, положите трубку и повторите набор. Пожалуйста, положите трубку и повторите набор. Пожалуйста, положите трубку и повторите набор… «Тот, в ком нет духа ученичества, никогда не станет Мастером Пути. Дух ученичества – это Путь обучаемого духа. Путь обучаемого духа – это дух открытой ладони; дух, который ничего не приносит с собой, не претендует на ценности, знания или что-то еще; дух, который открыт и восприимчив». Сенсей со своими доморощенными дзенскими коанами часто упрекал Энью в том, что единственное, что стоит между нею и истинным мастерством Пути меча, – отсутствие обучаемого духа. – Твои руки полны, – говорил он, легонько ударяя ножнами катаны по костяшкам ее пальцев. – Голова забита стратегиями, тактиками и хаотичными мыслями. Возможно, таков Путь Рекламщика, но ни хрена не Путь меча. Расслабься, женщина. Ради всего святого, ну хоть один-единственный раз, расслабься. Во что ты так вцепилась, черт возьми? Если бы она только знала. Лишь когда Энье выпал шанс преклонить колени у ног новых Мастеров, она начала понимать, о чем говорил сенсей. С наступлением ранних осенних ночей она снова и снова возвращалась в то место под железнодорожным мостом, где изысканно-уродливые Дети Полуночи ждали возможности открыть ей новый Путь. Она узнала имена и природу своих врагов, фагусов, нимродов – оба названия казались неуклюжими и громоздкими, но со временем стали привычными, как старые перчатки, – и причину, по которой нимрод не умер, невзирая на ужасные раны, которые она ему нанесла, а регенерировал и перевоплотился в нечто новое. Будучи не живыми существами, а плодом подсознания, все фагусы продолжали проявлять себя как различные аспекты все того же подсознательного мышления. До той поры, пока аномалия в интерфейсе реальность/Мигмус, благодаря которой их существование стало возможным, не будет возвращена к гармоничному состоянию. Или пока не будет стерт тот разум, чье подсознание их породило. Она узнала название и природу собственной силы: миф-сознание. Сперва слово было горьким на вкус, как первый глоток церемониального японского чая, но по мере того, как она пила его снова и снова, его священная природа наполнила ее существо. Осознающая мифы – да, она осознает мифы; она часть избранного сестринства, которое на протяжении всей истории человечества направляло и придавало форму глубочайшим человеческим страхам и надеждам, превращая их в богов, демонов и героев темнейших ночей. Миф-осознанная. Она поняла, что это не просто слово, а титул или меч; как меч, оно рассекало реальность, и та кровоточила. – В отличие от Антагониста, ты не обладаешь великой способностью придавать форму грезам, – сказал ей Сумокрошка, на чьем потном теле плясали тусклые отблески тлеющих углей. Бумбокс, подключенный к автомобильному аккумулятору, отбивал ритм ночного хип-хопа. – Рецессивные гены разбавили наследие. Поколение пропущено. Ты лишь недавно развила способность взаимодействовать с Мигмусом. Талант надо развивать осознанно, если хочешь принести исцеление. Прижимаясь к спящему Солу, в чьем теле еще не угасло любовное пламя, она при свете желтых уличных фонарей читала в постели архив Рука. Глубокой ночью меня охватывает страх, когда я думаю вот о чем: мы каким-то образом потеряли способность генерировать новые мифологии для технологической эры. Мы скатываемся в мифотипы другой эпохи – эпохи, когда проблемы были намного проще, четко определены и их можно было решить одним ударом меча, поименованного… кажется, Дьюртан? Мы создали удобный, выхолощенный псевдофеодальный мир троллей, орков, магов, мечей и магии, большегрудых женщин в куцых доспехах и подземелий с драконами; мир, в котором зло – это сонм разъяренных гоблинов, угрожающих захватить Хоббитанию, а не голод в странах Африканского Рога, детское рабство на филиппинских потогонных производствах, колумбийские наркокартели, необузданные силы свободного рынка, тайная полиция, разрушение озонового слоя, детская порнография, снафф-видео, гибель китов или осквернение дождевых лесов. Где мифический архетип, который спасет нас от экологической катастрофы или долгов по кредитным картам? Где Саги и Эдды о Великих городах? Где наши Кухулины, Роланды и Артуры? Почему мы возвращаемся к этим упрощенным героям упрощенных дней, когда черное было черным, а белое – белым, как стиральный порошок? Где Переводчики, которые могут превратить наши мечты и страхи, наши надежды и опасения в героев и злодеев Нефтяного века? И вновь, пока холодный ливень хлестал по грязюке промышленных кварталов, она пыталась согреться в своем флисовом худи. – Вы мне все время говорите – говорите и говорите, – что я должна принести исцеление. Я не понимаю, о чем речь, как это сделать и, если на то пошло, зачем. Капли дождя барабанили по черной пластиковой крыше их маленького зала заседаний. Лами свернулась в тугой клубок, обняла себя тонкими руками, чтобы согреться. Косяк передавали по кругу, справа налево, против часовой стрелки, колдовским способом. Заговорил Луноликий: – Чем глубже твой Антагонист пускает корни в Мигмус, тем могущественнее она становится, тем сильнее размывается граница между двумя состояниями – «настоящим» и «Мигмусом». Не завтра, не в следующем году или десятилетии, но однажды наступит момент, когда различия станут настолько неощутимы, что исчезнут вовсе. Лами подхватила нить разговора. Пальчики выдохнула бледное деревце ароматного дыма из дырки в трахее. – Мы говорим о крахе общепринятой реальности, известной нам вселенной, пространства и стрелы времени. Причина и следствие утратят смысл; настоящее, прошлое и будущее перестанут быть дискретными сущностями; все будет существовать одновременно и вечно. Вещи будут происходить, события – случаться, объекты – создаваться и распадаться без какой-либо причинно-следственной связи или обоснования. – Хаос, – подхватил Сумокрошка. – Полный хаос. – Но как? – воскликнула Энья. – Как, как, как? Вы же мне ничего не объяснили. Господи, я должна спасти вселенную, а вы даже не говорите, как мне пережить следующую неделю. – Помощь, превосходящая понимание, – сказал Луноликий, размазывая таракана на картонном полу каблуком своего мартенса. – Твой собственный талант, твое миф-сознание – единственное, что может тебе помочь. Так или иначе, он даст тебе оружие. – И еще есть шехина, – добавила Лами. – Шехина, – прошептал Сумокрошка, и струны Виолончели простонали минорный аккорд, а Пальчики сложила головоруку в жест, который красноречивее всяких слов говорил об опасности. Слово «шехина» Дети Полуночи упоминали часто; ответы на любые вопросы о его смысле они прятали от Эньи, бродившей с фонарем, в темнейшем ларце печалей. Но в архиве Рука содержались кое-какие намеки и аллюзии. Если мы принимаем миф-сознание как измененное состояние, сродни гипнозу, сновидениям, наркотическим галлюцинациям, нельзя ли искусственно вызвать его, как и все перечисленные состояния? В прошлом я добился успеха в наведении миф-осознанного состояния с помощью гипноза; следует уточнить, что субъект от природы обладал высоким уровнем миф-сознания. Нельзя ли с помощью искусственных средств стимулировать талант осознания мифов, которым обладаем мы все, включая таких на редкость нечувствительных субъектов, как я? Я думаю, ключ к разгадке – наркотики. Употребление наркотиков в целях священнодействия играет центральную роль во многих религиях, и не в последнюю очередь в христианстве. В конце концов, алкоголь – самый широко распространенный наркотик. Мистический опыт кажется общим для всех религий и в значительной степени зависит от использования дезориентирующих средств (в индуизме это повторяющиеся мантры; в дзене – психическая атака повторяющимися вопросами; в суфизме – физический акт кружения; в христианском герметизме – экстремальные физические ощущения через умерщвление плоти), чтобы вызвать измененные состояния сознания. Миф-осознающее состояние тесно связано с мистическим экстазом. Вероятно, используя какую-то форму психоделического препарата, можно разрушить стены между сознанием и миф-сознанием, между настоящим, осознаваемым состоянием и Мигмусом.