– Где ты был?! – не удержавшись от истерического тона, вскрикнула Ирина. Ольга Петровна сжала ее крепче, шепча на ухо слова утешения. Не помогло. Ирина уже не владела собой. – Как смел так поступить со мной?! Ты пропал на целые сутки! Я чуть с ума не сошла! Тебе мало того, что случилось в нашей семье?! Ты жалок и безобразен! Ирина вырвалась из объятий сестры, но не пошла к мужу, а бросилась к дальнему окну, тяжело дыша и растирая пальцы. Виктор Филиппович не замечал ничего. Что-то шептал, не отрывая взгляд от натертого пола. – Как ты мог?! Как ты мог?! – уже кричала она. – Почтенный человек, наследник Немировского, а тебя доставляют в участок в безобразном виде! А потом тебя забирает сыскная полиция! Какой позор! До чего ты докатился! Виктор Филиппович остался безразличен к крикам жены. Зная, что пора останавливать истерику, обычно ничем хорошим не кончавшуюся, Ольга Петровна поспешила к сестре и удержала ее возле себя, чтобы та не кинулась к буфету бить все, что попадется под руку. – Нельзя, нельзя, – повторяла она. – Этим не поможешь. Ничего, все уладится. Викоша жив. Остальное неважно. Все хорошо… Слова, а более сила подействовали. Ирина обмякла и упала лицом на плечо сестры. Глухой плач бил ее. Ольга Петровна нежно гладила ее по спине. – Вот и хорошо, вот и славно, все уладится, все пройдет, – приговаривала старшая, утешая младшую, как это бывает в больших семьях, когда сила характера передается не равномерно, а достается кому-то одному. Ирина затихла, только редкий всхлип прорывался. На все это Виктор Филиппович не обращал никакого внимания. Целиком ушел в себя. Он шевелил пальцами, будто пересчитывал ассигнации. Как вдруг что-то толкнуло его, заставив подскочить на стуле. Он уставился в черное окно. – Так вот же, – отчетливо проговорил он. Ольга Петровна повернула голову, настолько, чтобы не выпускать Ирину. Сестра оторвала лицо от ее плеча и тоже взглянула на мужа. – Как же сразу не понял! – Виктор Филиппович вскочил на ноги и словно изготовился к решительному прыжку в окно. – Вот же оно! Ирина отстранилась от сестры и, не понимая, что происходит, обошла ее. Как будто хотела сама броситься на помощь мужу или хоть заслонить окно от безумного поступка. – Викоша, – почти ласково проговорила она сорванным голосом. Немировский не услышал, он саданул себя кулаком в лоб. – А-а… К-а, – пробормотал он. – Так вот же в чем дело! Сбивая на пути стулья, Виктор Филиппович бросился в кабинет. Там начал вырывать ящики из письменного стола так, что они отлетали на ковер, пока не нашел картонный кубик в масляных пятнах. Зубами разорвал приклеенный клапан и проверил содержимое. Девять патронов были на месте. Он сунул в карман коробку. – А-а… К-а, – повторял он. – Ладно-ладно, будет вам! Ольга Петровна попыталась встать у него на пути, но Виктор Филиппович смел ее в сторону. Ирина страшно закричала, когда увидела, как упала сестра. Ольга Петровна резво вскочила, показывая, что с ней ничего не случилось. Немировский выскочил из дома на мороз, но вернулся за пальто с меховой подкладкой. Только теперь он заметил женщин. – Что… ведьмы черные слетелись, – проговорил он зло и устало. – Все ведь перед глазами, а я как слепой был… Гришка жизнь отдал, а я… Ну, ничего, он не смог, уж я постараюсь, закончу начатое, как брат попросил. Где все началось, там все и кончилось. Немировский выскочил в сад и побежал к улице. Ирина кинулась следом, выскочила на крыльцо дома. – Викоша! Вернись! Прости! – кричала она так, что ее слышала вся улица. Даже городовой на дальнем посту встрепенулся. Все было напрасно. Виктор Филиппович убегал все дальше в ночь, исчезая и растворяясь в ней. Ольга вышла следом, закутывая голову в теплый платок. – Все плохое кончается, – проговорила она. – Будь сильной. Ничего уже не поделать. Ирина дрожала от холода. 17 В Каретном ряду в доме Мошнина давненько прописался один из московских театров-табакерок. Прозвище, каким наградил театр один известный репортер, к курению вообще и к табаку в частности отношения не имело. По сравнению с императорскими Малым или Большим театрами этот зрительный зал со сценой мог бы поместиться где-нибудь позади кулис, как табакерка в кармане. Тут играли спектакли артистический кружок любителей, потом давались немецкие спектакли, а с год назад театр арендовал бойкий антрепренер, который дал ему свою фамилию «Виоль», а вместо пьес, повышающих моральный дух москвичей и заодно решающих великие вопросы бытия, открыл кафешантан. Хоть московский кафешантан походил на парижский оригинал, как варенье из крыжовника на духи, публика была довольна. Билеты раскупались бойко. Афишу Пушкин читать не стал. Он имел представление, чем развлекают в этом театре. Агата вернулась из кассы, победно помахивая зелеными квитками, и почти насильно потянула за собой. Первые ряды кресел, ложи бенуара и даже балкон были заняты. Им достались места в амфитеатре первого яруса, сразу за креслами партера. Программа уже началась. В темноте Агата ловко пробиралась между зрителями и спинками кресел. Пушкину оставалось топтаться по чьим-то ботинкам под недовольные возгласы. С большим облегчением он плюхнулся на жесткое сиденье. Агата кипела энтузиазмом, разглядывая публику и сцену. – Терпите, – шепотом приказала она. Ничего другого Пушкину не оставалось. Конферансье объявил номер. Под жидкие аплодисменты на сцену вышла дама в искристом платье и запела о страдании любящего сердца. Несмотря на размеры бюста с пожарную бочку, пела она таким высоким голосом, почти меццо-сопрано, что у Пушкина заломило зубы. – Где убийца? – тихо спросил он. Его легонько ткнули локтем – за нетерпение. Пушкин закрыл глаза. Визги певицы мешали провалиться в дремоту. К искусству он относился как настоящий математик, то есть вынужденно терпел. Репертуар театра «Виоль» требовал далеко отодвинуть границу его терпения. После дамы, певшей о любви, сцену заняли понятные публике номера: зажигательные танцы, эстрадные куплеты, чревовещатели с куклами, жонглеры подсвечников с горящими свечами, дрессировщики говорящих попугаев, трио балалаечников и цыганский ансамбль. Тем не менее в кафешантане были настоящие завсегдатаи. В первом акте, поаплодировав городским романсам, танцам народов Африки и жонглерам, они отправлялись в буфет заесть и особенно запить театральное искусство. Буфет в «Виоле» был отменный, а цены демократичные. Настолько, что многие уже не возвращались в зал. Отдельные любители чуть не каждый вечер платили за то, чтобы поглядеть на антре кафешантанных девиц. Как известно, в Париже это зрелище зажигательное. Но в Москве все делают по-своему. Непристойность танца заключалась в том, что барышни выбегали на сцену с визгом, отчаянно, но аккуратно размахивая юбками. Никто не смел задрать ножку, показав чулки, или чего хуже – прыгнуть на сцену в глубоком шпагате, открыв на миг нижнее белье. Обер-полицмейстер лично обещал закрыть «вертеп разврата к псам собачьим», если подобное будет допущено. После такого внушения антрепренер на всякий случай сменил декольте у танцовщиц на глухой лиф. Так что из голого женского тела остались только руки. Зато сами танцовщицы целиком отвечали вкусам московской публики: широкие в бедрах, как сдобные булки. С закрытыми глазами Пушкин старался думать. Шум, производимый разными артистами, мешал занозой. Он строил в уме цепочку вероятных событий, которые должны были укладываться в формулу сыска. Но звенья цепочки упрямо рассыпались под аплодисменты зала. Развлечение стало утомлять. Пушкин решил дождаться антракта и уйти. Как вдруг конферансье сообщил: выступает любимец публики, знаменитость и звезда нынешнего сезона, великий маг, чародей и фокусник, синьор Альфонс Коччини. Зал разразился овацией. Пушкин открыл глаза и сел прямо в кресле. Сидели они не близко. Как только глаза привыкли глядеть вдаль, он смог разобрать очертания бакенбардов. Его легонько ткнули в плечо. Лицо Агаты светилось победной хитростью даже в темноте зала. Но Пушкину было куда интересней следить за тем, что происходит на сцене. Синьор Коччини сообщил, что счастлив выступать перед такими замечательными зрителями, и дешево заработал овацию. После чего приступил к своим обязанностям, то есть обману людей с их согласия. Ассистент в строгом смокинге выкатил на авансцену большой ящик, украшенный блестками на восточный манер. Коччини распахнул дверцу и показал, что ящик совершенно пуст, зашел в него, поместившись целиком, и захлопнул дверцу. Ассистент повернул ящик вокруг своей оси и распахнул дверцу. Из ящика, о чудо, вместо Коччини вышла милая барышня в светлом платье. Она прошлась по линии рампы, широко разведя руки, чтобы все убедились, что она настоящая барышня, а не пере-одетый Коччини, вернулась к ящику и, послав воздушный поцелуй, скрылась в нем, притворив дверцу. Ассистент, равнодушный к чуду, опять повернул конструкцию и, недолго думая, распахнул дверцу. Из нее появился Коччини, живой и здоровый, даря широкую улыбку. Публика встретила номер восторженно. Звезда кафешантана показал еще три столь же непритязательных фокуса и удалился под восторги зрителей, унося букеты, брошенные из зала. Агата хлопала наравне со всеми. Хотя умела показывать фокусы куда как более ловкие. – Прошу простить, мне надо выйти, – сказал Пушкин, быстро поднимаясь. – Встретимся в антракте в фойе. Все случилось так быстро, что Агата не успела схватить его за рукав. Не жалея чужих ног, Пушкин вырвался из ряда кресел и вышел в дверь партера, которые в этом театре никогда не закрывались. Попасть за кулисы оказалось проще простого. Пушкина никто не задержал и не спросил, что он тут делает. Напротив, обслуга театра открывала перед ним все двери. Причина была известна всей Москве: хозяин театра, месье Виоль, поощрял общение зрителей с танцовщицами. Которое могло продолжаться в буфете, а далее – где будет удобно господам. Поговаривали, что доход от таких встреч был больше выручки кассы. Но мало ли чего насплетничают. Здесь старались держаться приличий, не то что в театре «Омон». Пушкин без труда нашел артистический коридор. Гримерные комнаты теснились одна к другой. Двери были распахнуты, оставалось заглядывать и проверять, кто там находится. Он дошел почти до конца коридора, когда услышал приглушенный вскрик, скорее вздох удивления. Даже шум со сцены не помешал узнать голос. Ангелина в вечернем платье и, как всегда, в брильянтах прижималась к стене. – Что ты здесь делаешь? – спросила она, стараясь казаться взволнованной. – Прошу простить, госпожа Камаева, служебное дело, – сухо ответил Пушкин и отдал краткий поклон. Ангелина сдвинулась, чтобы заслонить собой дверь. – Что тебе надо? Зачем ты преследуешь меня? Это низко, Алексей! Оставь меня в покое! Ты пользуешься своим положением. Как это гадко! Уходи! Уходи немедленно! Или я закричу! – Ангелина пыталась завести себя на истерику, но выходило плохо. – Госпожа Камаева, мне дела нет до вашего счастья. Прошу не мешать розыску. Иначе будете доставлены в участок. К такому обращению Ангелина не привыкла. Дернув головой, отчего брильянтовые сережки заплясали огоньками, она изготовилась закричать во все горло и вцепиться ногтями в лицо мерзкого человека, который ее больше не любил. Но вместо этого отползла по стеночке в сторонку. Вид его был столь спокоен, что Ангелина чуть-чуть испугалась. Совсем чуть-чуть. Но этого хватило. Дверь, которую она пыталась защитить, приоткрылась, в проем высунулось лицо, обрамленное роскошными бакенбардами. – Дорогая… – только успел сказать хозяин бакенбардов, как заметил Пушкина. Испуг его был натурален. Он дернул створку на себя, как ребенок, который прячется от страшной сказки под подушкой. Пушкин вошел в гримерную, мягко прикрыв за собой дверь. Коччини успел снять сценический смокинг, который недавно помог сыскной полиции изловить баронессу и не далее как утром вернулся к законному хозяину. Фокусник остался в брюках с подтяжками и накрахмаленной сорочке. Гримерка была слишком маленькой. Отступать дальше столика с зеркалом было некуда. Он схватил расческу и стал вертеть в руках. – Господин Альфонс Коччини? – Да… Да… Что вам надо?.. Кто вы такой?.. Почему преследуете нас?.. Меня… По какому праву?.. Я буду жаловаться в полицию, – торопливо бормотал он, переминаясь с ноги на ногу. – Чиновник сыскной полиции Пушкин. Позвольте задать вам несколько вопросов. Видимо, от волнения у Коччини стало плохо со слухом. – Какой полиции? – переспросил он. – Московской сыскной полиции. – А-а-а, – проговорил Коччини, как будто хотел сказать: «Это другое дело!» Впрочем, так и не сказал. И быстро опомнился: – Но зачем? К чему сыскная? Полиция? – Ваши отношения с госпожой Камаевой меня не касаются и не интересуют совсем. – А-а-а, – опять выдавил фокусник, словно потерял навыки связной речи. – Альфонс Коччини – сценический псевдоним. Как ваше настоящее имя? – Артисту неприлично задавать подобный вопрос. – Как вам угодно. Для установления личности сейчас проследуем в полицию. Других аргументов не понадобилось. У синьора оказалось имя обычного российского обывателя. Такое на афишу не поставишь.