— В один прекрасный день тебе придется огорчиться, — проговорил жандарм. Это были его первые за весь разговор слова, и произнес он их, обращаясь прямо к Сантьяго. Жандарм смотрел на него намеренно пристально, точно желая как следует запомнить его черты. Смотрел взглядом, обещавшим другие разговоры — наедине, в стенах тюрьмы, где никто не удивится, услышав несколько криков. — Только постарайся не стать тем, кто меня огорчит. Они еще некоторое время смотрели друг на друга — молча, изучающе, и теперь в лице Сантьяго можно было прочесть многое. Например, что есть застенки, где можно забить человека до смерти, но, кроме них, есть темные переулки и парковки, где какой-нибудь жандарм вполне может получить удар ножом в пах — как раз туда, где бьется бедренная вена. А от такой раны все пять литров крови вытекают наружу в считанные секунды. И с тем, кого толкнул, поднимаясь по лестнице, ты можешь снова встретиться, когда будешь спускаться. Особенно если он галисиец, и сколько ни смотри, никогда не поймешь, поднимается он или спускается. — Ладно, договорились. — Каньябота примирительно похлопал ладонью о ладонь. — Это твои чертовы нормы, как ты говоришь. Давай не будем ссориться… Мы ведь все делаем одно общее дело, разве нет? — Все, — подтвердил Эдди Альварес, протирая очки бумажным носовым платком. Каньябота чуть наклонился к Сантьяго. Возьмет он нотариусов или нет, дело есть дело. Бизнес. — Четыреста килограммов масла в двадцати упаковках по двадцать, — уточнил он, чертя указательным пальцем на столе воображаемые цифры и рисунки. — Выгрузка во вторник ночью, в темное время… Место ты знаешь: Пунта-Кастор, на маленьком пляже, что недалеко от ротонды, как раз там, где заканчивается Эстепонская окружная и начинается шоссе на Малагу. Тебя ждут ровно в час. Сантьяго чуть подумал. Он смотрел на стол, будто Каньябота действительно начертил там предстоящий маршрут. — По-моему, далековато, если я должен добираться за грузом до Аль-Марсы или до Пунта-Сирес, а потом разгружаться так рано… От Марокко до Эстепоны по прямой сорок миль. Мне придется грузиться еще при свете, а обратный путь долог. — Никаких проблем. — Каньябота смотрел на остальных, приглашая их подтвердить его слова. — Мы посадим на Скалу обезьяну с биноклем и рацией, чтобы следить за катерами и птицей. Там, наверху, есть прикормленный английский лейтенант, который к тому же забавляется с одной нашей телкой в путиклубе на Ла-Линеа… А насчет груза проблем нет. На этот раз тебе его передадут с сейнера, в пяти милях к востоку от Сеутского маяка, как раз там, где его свет пропадает из виду. Называется «Хулио Верду», порт приписки — Барбате. Сорок четвертый канал морского диапазона: скажешь два раза «Марио», и тебя поведут. В одиннадцать швартуешься к сейнеру, принимаешь груз, потом идешь на север, не торопясь, поближе к берегу и разгружаешься в час. В два все на месте, а ты у себя дома. — Так что все очень просто, — сказал Эдди Альварес. — Да. — Каньябота смотрел на Сантьяго, и струйка пота снова потекла у него вдоль носа. — Все очень просто. *** Она проснулась, когда еще не начало светать. Сантьяго не было. Она немного подождала, лежа среди смятых простыней. Уже кончался сентябрь, но температура держалась такая же, как оставшимися позади летними ночами. Влажная, как в Кульякане, жара, на рассвете растворялась в нежном бризе, льющемся в распахнутые окна; он дул вдоль реки, в последние часы ночи опускаясь к морю. Она встала, как была, голая — с Сантьяго она всегда спала голой, как прежде с Блондином Давилой, — и, подойдя к окну, с облегчением почувствовала бриз. Бухта лежала черным полукругом, простроченным, словно пунктиром, огоньками кораблей, стоящих на якоре напротив Гибралтара — с одной стороны Альхесирас, с другой Скала, — а ближе, в том же конце пляжа, где был домик Сантьяго, в неподвижной прибрежной воде отражались волнорез и башни очистительного завода. Все прекрасно и спокойно, и до зари еще далеко, поэтому Тереса нашарила на тумбочке пачку «Бисонте» и, закурив, облокотилась на подоконник. Так она стояла некоторое время, не делая ничего — только куря и глядя на бухту, ощущая, как ветерок, прилетевший с суши, освежает ее кожу и ее воспоминания. Время, прошедшее после Мелильи. Вечерники Дриса Ларби. Улыбка полковника Абделькадера Чаиба, когда она объясняла ему, что к чему. Один знакомый хотел бы договориться, и так далее. Ну, вы понимаете. Вы тоже будете включены в этот договор, любезным тоном не то спросил, не то констатировал марокканец в тот первый раз. Я заключаю свои собственные договора, ответила она, и его улыбка стала шире. Умный он тип, этот полковник. Симпатичный, корректный. Он никогда — или почти никогда — не нарушал установленных Тересой границ личных отношений. Но это было не важно. Сантьяго не просил ее ездить на эти вечеринки, но и не запрещал. Он, как и все, был предсказуем в своих намерениях, своих промахах, своих мечтах. Говорил, что собирается увезти ее в Галисию. Когда все кончится, мы вместе отправимся в О-Грове. Там не так холодно, как ты думаешь, и люди молчаливые. Как ты. Как я. У нас будет дом, откуда видно море, и крыша, по которой стучит дождь и шуршит ветер, и шхуна, пришвартованная к берегу, вот увидишь. С твоим именем на корме. А наши дети будут играть среди устричных отмелей радиоуправляемыми катерами. *** Пока она курила, Сантьяго не появился. Не было его и в ванной, поэтому Тереса собрала простыни — ночью у нее начались очередные чертовы месячные, — натянула футболку и, не зажигая света, прошла через гостиную к раздвижным дверям на пляж. Увидев за ними свет, она остановилась. Черт побери. Сантьяго — голый по пояс, в одних шортах, — сидя под навесом, возился со своим очередным корабликом. Лампа на столе освещала ловкие руки, шлифующие и подгоняющие кусочки дерева, прежде чем склеить их. Он строил старинный парусник, который очень нравился Тересе; корпус из планок разных цветов — лак еще больше облагораживал их, — изящно изогнутых (он смачивал их, а затем паяльной лампой придавал нужную форму), латунные гвоздики, настоящие палуба и штурвал, который он собрал в миниатюре и укрепил вблизи кормы вместе с маленькой рубкой, где была даже дверца. Увидев в каком-нибудь журнале фотографию или рисунок старинного парусника, Сантьяго аккуратно вырезал их и складывал в толстую папку: оттуда он черпал идеи, как сделать свои модели достовернее, вплоть до мельчайших деталей. Не выдавая своего присутствия, Тереса некоторое время смотрела из гостиной на его полуосвещенный профиль, склоненный над деталями: Сантьяго брал их, внимательно оглядывал, не осталось ли каких недоделок, а потом аккуратно приклеивал на нужное место. Казалось невероятным, что эти руки, так хорошо ей знакомые, твердые, жесткие, с вечными полосками машинного масла под ногтями, обладают такой восхитительной ловкостью. Работа руками, однажды сказал он, делает мужчину лучше. Возвращает тебе то, что потерял или вот-вот потеряешь. Сантьяго говорил мало, выражал мысли кратко, а образован был вряд ли больше Тересы. Но у него имелся здравый смысл, а поскольку он почти всегда молчал, то смотрел, учился, и у него было время обдумывать некоторые вещи как следует. Тереса наблюдала за ним из темноты с глубокой нежностью. Сантьяго был похож одновременно и на ребенка, занятого игрушкой, поглотившей все его внимание, и на мужчину, взрослого и верного каким-то своим потаенным мечтам. В его деревянных моделях было нечто, чего Тереса не могла понять до конца, но интуитивно чувствовала, что оно идет из глубины, от сокровенных ключей к тайне молчания и образа жизни мужчины, чьей подругой она стала. Иногда она видела, как Сантьяго застывает, молча разглядывая одну из моделей, на создание которых уходили недели и даже месяцы труда, — они стояли повсюду в доме: в гостиной, в коридоре, в спальне, восемь готовых, а вместе с той, что он делал сейчас, девять. Видела его странный вдумчивый взгляд. Будто долгая работа над ними была плаванием по воображаемым временам и морям, а теперь в их маленьких раскрашенных и отлакированных корпусах, под их парусами и снастями звучало эхо бурь, абордажей, пустынных островов, долгих путешествий, которые он мысленно проделывал, пока кораблики обретали форму. Все люди мечтают — вот к какому выводу пришла Тереса. Но все по-разному. Одни рискуют своей шкурой в море на «Фантоме» или в небе на «Сессне». Другие утешаются тем, что строят модели. Третьи ограничиваются просто мечтами. А некоторые строят модели, рискуют своей шкурой и мечтают. Все разом. Шагнув к дверям, она услышала, как во дворах Пальмонеса запели петухи, и ей вдруг стало холодно. Со времен Мелильи ее память связывала петушиный крик со словами «рассвет» и «одиночество». На востоке, очерчивая силуэты заводских башен и труб, обозначилась полоса тусклого света, и с той стороны все, что было черным, начало сереть, сообщая тот же цвет воде у берега. Скоро станет светлее, сказала она себе. И серость моих грязных рассветов сначала окрасится золотым и алым, а потом солнце и синева начнут разливаться по пляжу и бухте, и я снова буду спасена до следующего предутреннего часа. Задумавшись, она вдруг увидела, что Сантьяго поднял голову к светлеющему небу, будто нюхая воздух, как охотничий пес, и остался сидеть так, задумавшись, опустив руки на колени. Он просидел в этой позе довольно долго. Потом встал, потянулся, раскинув руки, погасил лампу, снял шорты, снова напряг мышцы плеч и рук, словно желая охватить всю бухту, и пошел к воде, которой едва касался высокий бриз; она была так спокойна, что образовавшиеся круги расходились по темной поверхности далеко-далеко. Зайдя в воду по бедра, Сантьяго бросился в море и медленно поплыл, шлепая руками и ногами. Проплыв несколько метров, нашарил ногами дно, повернулся и только тут увидел Тересу: выйдя на крыльцо и сбросив футболку, она тоже входила в море, потому что ей было куда холоднее там, позади, одной в доме и на сером в предутренних сумерках песке. Так они встретились в воде по грудь, и ее обнаженная, покрытая мурашками кожа согрелась от прикосновения к коже мужчины; и когда Тереса почувствовала, как его твердый член прижимается сначала к ее бедрам, потом к животу, она раздвинула ноги, облегчая ему путь, и ощутила соленый вкус его губ и языка, и повисла, почти невесомая, обхватив его бедра своими, пока он входил в самую глубь ее тела и освобождался — медленно, долго, неторопливо, а Тереса гладила его мокрые волосы, и бухта вокруг них озарялась светом, и этот нарождавшийся свет золотил беленые домики на берегу, а вверху с криками кружили чайки, высматривая добычу на мели. И тогда она подумала, что временами жизнь бывает так прекрасна, что становится непохожей на жизнь. *** С пилотом вертолета меня познакомил Оскар Лобато. Мы встретились на террасе отеля «Гуадакорте», совсем близко от места, где жили Тереса Мендоса и Сантьяго Фистерра. В двух гостиничных залах отмечалось первое причастие, и на лужайке под соснами и пробковыми дубами с веселым визгом гонялась друг за другом детвора. — Хавьер Кольядо, — сказал журналист. — Пилот вертолета таможенной службы. Прирожденный охотник. Из Касереса. Не предлагай ему ни сигарет, ни выпивки, потому что он пьет только соки и не курит. Он занимается своим делом пятнадцать лет и знает пролив как свои пять пальцев. Серьезный, но парень хороший. А там, наверху, холоден как лед. Он с этой своей вертушкой выделывает такое, чего я в жизни не видел. Летчик, слушая это, посмеивался. — Не обращай внимания, — сказал он. — Он преувеличивает. — Потом заказал себе лимонного сока со льдом. Он был смугл, недурен собой, лет сорока с небольшим, худ, но широкоплеч; глядя на него, я подумал: наверняка интроверт. — Он здорово преувеличивает, — повторил Кольядо. Дифирамбы Оскара явно смущали его. Вначале, когда я сделал попытку связаться с ним официально, через таможенное управление в Мадриде, он отказался со мной разговаривать. Я не говорю о своей работе, — таков был его ответ. Но газетчик-ветеран оказался его другом (узнав об этом, я подумал: и с кем только не знаком Лобато в провинции Кадис) и предложил выступить посредником. Я устрою тебе это без всяких проблем, сказал он. И вот мы встретились. Что касается летчика, я собрал о нем много информации и знал, что Хавьер Кольядо — человек легендарный в своих кругах: один из тех, кто заходит в бар контрабандистов, а они подталкивают друг друга локтями — черт побери, смотри-ка, кто пришел — и глядят на него со смесью злобы и уважения. В последнее время контрабандисты действовали иначе, не так, как прежде, но он продолжал летать шесть ночей в неделю, охотясь сверху за гашишем. Профессионал — услышав это слово, я подумал, что иногда все зависит от того, по какую сторону стены, баррикады или закона тебя ставит судьба. Налетал над проливом одиннадцать тысяч часов, заметил Лобато. Гоняясь за плохими. — В том числе, разумеется, за твоей Тересой и ее галисийцем. In illo tempore[49]. И мы стали говорить об этом. Или, точнее, о той ночи, когда «Аргос», вертолет «БО-105» таможенной службы, летел на поисковой высоте над довольно спокойным проливом, прочесывая его радаром. Скорость сто десять узлов. Пилот, второй пилот, наблюдатель. Все как обычно. Вылетев из Альхесираса, они час патрулировали зону напротив сектора марокканского берега, известного среди таможенников под названием «магазин» — пляжи, тянущиеся от Сеуты до Пунта-Сирес, — а теперь шли без огней курсом на северо-восток, параллельно испанской береговой линии. — В то время в западной части пролива проходили морские учения НАТО, — пояснил Кольядо. Так что в ту ночь вертолет патрулировал восточнее, высматривая подозрительные объекты, чтобы передать их таможенному катеру, шедшему также в полной темноте четырьмя с половиной сотнями метров ниже. Одним словом, ночь охоты, одна из многих. — Мы были в пяти милях к югу от Марбельи, когда радар выдал два сигнала от объектов, находящихся под нами. Без огней, — уточнил Кольядо. — Один неподвижный, другой направляется к берегу… Так что мы сообщили координаты на катер и начали снижаться к тому, который двигался. — Куда он шел? — спросил я. — Курсом на Пунта-Кастор, недалеко от Эстепоны. — Кольядо обернулся и взглянул на восток, будто за деревьями, скрывавшими от наших глаз Гибралтар, можно было увидеть это место. — Хорошее место для выгрузки, потому что поблизости шоссе на Малагу. Камней там нет, так что можно вывести катер прямо на песок… Если на суше уже встречают, на всю разгрузку уходит максимум три минуты. — Так сигналов на экране было два? — Да. Второй спокойно стоял в проливе, примерно в восьми кабельтовых — это около полутора километров. Как будто ждал. Но тот, что двигался, был уже почти у пляжа, так что мы решили идти сначала к нему. Термовизор при каждом его скачке показывал широкий след. — Заметив по лицу, что я не понял, Кольядо положил на стол ладонь и, оперевшись запястьем, начал то поднимать, то опускать ее, изображая движение катера. — Широкий след говорит, что катер идет с грузом. У пустых след более узкий, потому что в воде — лишь консоль мотора… В общем, мы пошли к этому объекту. Его губы раздвинулись, приоткрывая в улыбке зубы, как у хищника, который оскаливается при одной лишь мысли о добыче. Он явно оживился, вспоминая охоту. Просто преобразился. Предоставь это мне, сказал Лобато. Он хороший парень, и если ты внушишь ему доверие, он перестанет напрягаться. — Пунта-Кастор, — продолжал Кольядо, — был обычным пунктом разгрузки. В то время у контрабандистов еще не было приборов ГПС, и они плавали, руководствуясь своим опытом. До этого места легко добраться: выходишь из Сеуты курсом семьдесят или девяносто, а когда теряешь из виду луч маяка, достаточно повернуть на северо-северо-восток, ориентируясь по свету над Ла-Линеа на траверзе. Тут же прямо впереди появляются огни Эстепоны и Марбельи, но спутать невозможно, потому что маяк Эстепоны становится виден раньше. Хорошим ходом там всего час пути… Идеальный вариант — накрыть их на месте, заодно с соучастниками, поджидающими на берегу… То есть прямо там, на пляже. Если раньше — они сбрасывают тюки в воду, если позже — разбегаются. — Несутся как наскипидаренные, — вставил Лобато, который несколько раз участвовал в подобных погонях как пассажир вертолета. — Это точно. Опасно и для них, и для нас. — Кольядо снова показал в улыбке зубы, став еще больше похож на охотника. — Так было тогда, так же обстоит дело и до сих пор. Он получает удовольствие, подумал я. Этот парень наслаждается своей работой. Именно поэтому он вот уже пятнадцать лет выходит на ночную охоту и успел налетать эти одиннадцать тысяч часов, о которых говорил Лобато. Разница между охотниками и жертвами не так уж велика. Никто не полезет на борт «Фантома» только ради денег. И никто не будет преследовать его единственно из чувства долга. — В ту ночь, — продолжал рассказывать Кольядо, — таможенный вертолет медленно снижался к тому объекту, что был ближе к берегу. «Эйч-Джей» — его капитаном был Чема Бесейро, опытный, хороший знаток своего дела — приближался на пятидесяти узлах и должен был появиться там минут через пять… Поэтому он, Кольядо, снизился до ста пятидесяти метров. Уже собирался совершить маневр над пляжем, заставив спрыгнуть на землю, если понадобится, второго пилота и наблюдателя, когда внизу внезапно вспыхнул яркий свет. На песке стояли освещенные машины, и на мгновение «Фантом», черный, как тень, возник из темноты совсем рядом с берегом, резко рванул влево и понесся прочь в облаке белой пены. Кольядо ринулся за ним, включил прожектор и стал преследовать катер всего лишь в метре над поверхностью воды. — Ты принес снимок? — спросил его Оскар Лобато. — Какой снимок? — насторожился я. Лобато не ответил — он насмешливо смотрел на Кольядо. Летчик вертел в пальцах стакан с прохладительным, как будто все еще не мог решиться. — В конце концов, — настаивал Лобато, — прошло почти десять лет. Кольядо поколебался еще мгновение, потом выложил на столик коричневый конверт. — Иногда, — принялся объяснять он, — мы во время преследования фотографируем людей на катерах, чтобы потом опознать их… Это не для полиции, не для прессы, а для наших архивов. Дело довольно трудное: прожектор пляшет, катер подпрыгивает — ну и так далее. Бывает, снимки получаются, бывает — нет. — Этот получился, — усмехнулся Лобато. — Давай, показывай. Кольядо вынул фотографию из конверта, положил на стол, и при взгляде на нее у меня пересохло во рту. Черно-белая, размером 18х24, и качество не идеальное: слишком крупное зерно и изображение слегка не в фокусе. Но все происходящее запечатлелось достаточно четко, особенно если учесть, что снимок был сделан с вертолета, летевшего со скоростью пятьдесят узлов в метре над водой, в туче пены, взметаемой катером на полном ходу. На переднем плане один из полозьев вертолета, вокруг темнота, белые брызги, в которых дробится свет фотовспышки. Среди всего этого можно разглядеть среднюю часть «Фантома» с правого борта, а на ней — смуглого мужчину, склонившегося над штурвалом; его мокрое лицо обращено вперед, к темноте перед носом катера. За спиной у мужчины, положив руки ему на плечи, словно для того, чтобы передавать ему движения преследующего их вертолета, стоит на коленях молодая женщина в темной непромокаемой куртке, по которой стекают струи воды; мокрые волосы стянуты «хвостом» на затылке, широко раскрытые глаза с бликами отраженного света, твердо сжатый рот. Фотоаппарат запечатлел ее в тот момент, когда она полуобернулась — назад и немного вверх, — чтобы взглянуть на вертолет: от близости света лицо кажется бледным, черты сведены гримасой из-за неожиданности вспышки. Тереса Мендоса в двадцать четыре года. *** Все не заладилось с самого начала. Сначала, как только они миновали сеутский маяк, сгустился туман. Потом опоздал сейнер, которого они поджидали в открытом море, в темноте, где не было никаких ориентиров, а на экране «Фуруно» — полно сигналов от торговых судов и паромов, проходивших иногда угрожающе близко. Сантьяго беспокоился, и хотя Тереса видела только его черный силуэт, она замечала его волнение по тому, как он двигался туда-сюда по «Фантому», проверяя, все ли в порядке. Туман укрывал их достаточно плотно, и она осмелилась закурить, присев, прячась под приборным щитком, прикрыв ладонью пламя зажигалки и огонек сигареты. Потом выкурила еще три. И вот наконец «Хулио Верду», длинная тень, на которой призраками шевелились черные тени, материализовался в темноте — в тот самый момент, когда налетевший с запада ветер начал рвать туман в клочья. С грузом тоже оказалось что-то не так: пока им передавали с сейнера двадцать упаковок, а Тереса укладывала их вдоль бортов, Сантьяго удивился: они были крупнее, чем предполагалось.