Весят столько же, а размеры больше, заметил он. А это значит, что там, внутри — «шоколад», то есть товар более низкого качества, а не гашишное масло высокой степени очистки, более концентрированное и более дорогое. А между тем Каньябота в Тарифе говорил именно о масле. Потом, до самого берега, все было нормально. Они шли с опозданием, так что в проливе было полно судов; поэтому Сантьяго поднял триммер консоли головастика и направил «Фантом» на север. Тереса чувствовала, что он неспокоен: заметно по тому, как резко и торопливо он делал все, что должен был делать, будто именно этой ночью ему как никогда хотелось поскорее довести дело до конца. Все нормально, уклончиво ответил он, когда она спросила, все ли в порядке. Нормально. Он всегда был немногословен, но интуиция подсказывала Тересе, что на сей раз за его молчанием кроется больше тревоги, чем когда бы то ни было. Слева, на западе, уже обозначилась светлой полосой Ла-Линеа, когда два луча-близнеца — маяки Эстепоны и Марбельи — появились впереди, лучше видимые между скачками: свет Эстепоны мерцал левее — вспышка, потом две, каждые пятнадцать секунд. Тереса приникла лицом к резиновому конусу радара, стараясь прикинуть расстояние до суши, и вся напряглась от неожиданности: экран показывал сигнал от неподвижного объекта в миле к востоку. Взяв бинокль, она вгляделась туда и, не увидев ни красных, ни зеленых огней, подумала: не дай Бог это мавр с погашенными огнями затаился в темноте и подкарауливает нас. Однако на второй и третьей развертке сигнала уже не оказалось, и она немного успокоилась. Может, гребень волны, подумала она, или другой катер, выжидающий удобного момента, чтобы подойти к берегу. А спустя четверть часа, на пляже, они попали из огня да в полымя. Со всех сторон ослепительные фары, крики, стой, жандармерия, стой, стой, и вспышки голубых огней у дороги, и люди, разгружавшие катер, застывают по пояс в воде с поднятыми над головой тюками, или роняют их на песок, или бросаются бежать среди всплесков и брызг. Сантьяго, выхваченный из тьмы ярким светом — ни единого слова, ни единой жалобы, ни единого проклятья, молча, уже смирившись с тем, что случилось, но не перестав быть мастером своего дела, — склоняется над штурвалом, чтобы дать «Фантому» задний ход, а потом, как только днище сползло с песка, лево руля, вывернутый до предела штурвал, педаль, ушедшая на всю глубину, рррррррррр, вдоль берега, под килем меньше фута воды, катер сначала встает на дыбы, казалось, желая задрать нос к самому небу, а потом мчится по спокойной воде, уносясь по диагонали прочь от берега и огней в спасительную темноту моря, к далекому зареву Гибралтара, светлеющему в двадцати милях на юго-востоке, пока Тереса подхватывает за ручки, один за другим, четыре двадцатикилограммовых тюка, оставшихся на борту, поднимает их и бросает за борт, и рев головастика заглушает всплеск от их падения, пока они тонут в кильватерной струе. И тут на них налетел вертолет. Услышав шум его винтов вверху и немного сзади, она подняла голову, и ей пришлось закрыть глаза и отвернуть лицо, потому что в тот момент ее ослепил поток света, хлынувший сверху, и конец освещенного полоза закачался туда-сюда совсем рядом с ее головой, заставляя пригнуться. Опершись руками на плечи Сантьяго, согнувшегося над штурвалом, она почувствовала, как напряжены его мускулы под одеждой, и в качающемся снопе света увидела его лицо, мокрое, как и волосы, от клочьев летящей на него пены, красивое как никогда. Даже если они занимались любовью, и она видела его совсем близко — и так и проглотила бы его целиком, после того, как целовала и кусала его, и клочьями сдирала кожу со спины, — он не был так красив, как в эту минуту, когда, упрямый и уверенный, успевая следить и за штурвалом, и за морем, и за педалью газа «Фантома», он делал то, что лучше всего умел делать на этом свете, по-своему сражаясь с жизнью и с судьбой, с этим безжалостным светом, преследующим их, подобно оку злобного великана. Мужчины делятся на две группы, вдруг подумала она. На тех, кто сражается, и тех, кто нет. На тех, кто принимает жизнь такой, как она есть, и говорит: ничего не поделаешь, — а когда вспыхивают фары на берегу поднимает руки. И других. Тех, кто иногда, посреди темного моря, заставляют женщину смотреть на них так, как сейчас я смотрю на него. А что касается женщин, подумала она, женщины делятся на… но она не успела додумать до конца, потому что перестала думать вообще: полоз проклятой птицы, болтавшийся менее чем в метре над их головами, закачался еще ближе. Тереса стукнула Сантьяго по левому плечу, чтобы предупредить, и он, сосредоточившись на управлении катером, лишь коротко кивнул. Он знал: на сколько бы ни приблизился вертолет, он никогда не ударит их, разве только случайно. Его пилот слишком искусен, чтобы допустить такое, потому что в этом случае все они — и преследователи, и преследуемые — вместе пошли бы ко дну. То был просто маневр — потрепать им нервы, сбить с толку и заставить изменить курс, или совершить какую-нибудь ошибку, или разогнаться до такой скорости, что перегревшийся мотор полетит ко всем чертям. Такое уже случалось. Сантьяго знал — и Тереса тоже, хотя полоз, качающийся над самой головой, пугал ее, — что вертолет вряд ли сумеет сделать что-то большее, а цель его маневра — прижать их к берегу, чтобы прямая, по которой «Фантом» должен был идти до Пунта-Эуропа и Гибралтара, превратилась в длинную кривую, охота затянулась, преследуемые занервничали и попытались выскочить на один из пляжей, или чтобы таможенный катер успел подойти и взять их на абордаж. Таможенный катер. Сантьяго мотнул головой в сторону радара. Тереса на коленях, ощущая ими каждый удар воды о днище катера, кое-как добралась до «Фуруно» и припала лицом к его резиновому конусу. Уцепившись одной рукой за борт, другой за сиденье Сантьяго, чувствуя, как руки немеют от сильной вибрации корпуса, она всматривалась в темную линию, что вырисовывалась совсем близко справа при каждой развертке антенны, и в светлое пространство с другой стороны. В пределах полумили все чисто; но увеличив радиус вдвое, она, как и ожидала, увидела черное пятно — оно быстро двигалось на расстоянии около восьми кабельтовых с явным намерением отрезать им путь. Стараясь перекрыть рев мотора, Тереса прокричала в самое ухо Сантьяго о новой опасности, и он снова молча кивнул, не отрывая глаз от лежащей впереди цели. Вертолет снизился еще больше — настолько, что его полоз едва не коснулся левого борта, и вновь поднялся, однако Сантьяго ни на градус не отклонился от курса: он согнулся над штурвалом, впившись глазами во тьму перед носом катера. Вдоль правого борта уносились назад береговые огни: сначала Эстепона со своим длинным освещенным проспектом и маяком в его конце, потом Манильва и порт Дукеса, а «Фантом» тем временем на сорока пяти узлах понемногу забирал мористее. И тут, снова взглянув на экран радара, Тереса обнаружила черное пятно мавра совсем рядом: оно перемещалось гораздо быстрее, чем она рассчитывала, и уже катастрофически надвигалось на них слева. Обернувшись туда, несмотря на слепящий поток белого света от прожектора вертолета, она различила в тумане мигающий голубой сигнал таможенного катера — все ближе и ближе. Привычная альтернатива: выскочить на песчаный берег или испытать судьбу, пока высокий борт «Эйч-Джея» угрожающе надвигается на них в ночи, раскачиваясь, разворачиваясь носовой частью, чтобы расколоть корпус «Фантома», остановить мотор, сбросить их в воду. От радара уже не было никакого толку, поэтому Тереса на коленях, чувствуя, как отдаются в почках удары воды о днище, снова добралась до Сантьяго и положила руки ему на плечи, чтобы предупреждать о движении вертолета и мавра, справа и слева, близко и далеко; и когда она четырежды встряхнула его за левое плечо, потому что проклятый мавр был уже зловещей стеной, навалившейся на них из темноты, Сантьяго убрал ногу с педали, чтобы мгновенно сбросить четыреста оборотов в минуту, правой рукой опустил триммер, до предела вывернул штурвал влево, и «Фантом», взметнув облако воды и пены, описал крутую кривую, пересекая кильватерную струю таможенного катера и оставляя его немного сзади. Тересе захотелось рассмеяться. Вот так. В этой странной охоте, разгонявшей сердце до ста двадцати ударов в минуту, все делали ставку на предел, сознавая, что преимущество перед противником заключается в узенькой полоске возможностей, этот предел ограничивающих. Вертолет летел низко, угрожая полозом, указывая мавру местонахождение жертвы, но и только-то, потому что сам он не мог сделать с нею ничего. Таможенный катер, в свою очередь, раз за разом пересекал путь «Фантому» — тот подпрыгивал в его кильватерной струе, и гребной винт, выскочив из воды, вращался в пустоте, сжигая мотор, — или прицеливался, чтобы нанести удар: опытный капитан «Эйч-Джея» знал, что это можно делать только плоскостью носовой части, потому что если рубануть носом, мгновенная гибель экипажа «Фантома» неминуема, а это будет означать преднамеренное убийство в стране, где подобные вещи приходится долго объяснять судьям. Сантьяго, умный галисиец и опытный нарушитель закона, тоже знал это, поэтому шел на максимальный риск рвануть в противоположную сторону, пристроиться в кильватер мавру, пока тот не остановится или не даст задний ход, или подрезать его спереди, заставив сбросить обороты. Или даже с полным хладнокровием вдруг сбавить собственный ход под самым носом у таможенников, надеясь, что они рефлекторно застопорят машину, чтобы не налететь на них, и тут же, через пять секунд, вновь рвануться вперед, выигрывая драгоценное расстояние, — к Гибралтару, до которого оставалось все меньше. Все на острие ножа. И одной-единственной ошибки в расчетах хватило бы, чтобы нарушить неустойчивое равновесие между охотниками и дичью. — Они переиграли нас! — крикнул вдруг Сантьяго. Тереса недоуменно огляделась. Теперь «Эйч-Джей» опять был слева, со стороны моря, и неумолимо прижимал их к берегу; «Фантом» несся на пятидесяти узлах при пятиметровой глубине, а птица висела сверху, буравя их белым глазом своего прожектора. Все вроде бы обстояло не хуже, чем несколько минут назад — так она и сказала, вернее, крикнула в самое ухо Сантьяго. Мы идем неплохо, крикнула она. Но Сантьяго качал головой, будто не слышал, поглощенный своим делом или своими мыслями. Этот груз, крикнул он. А потом — после этого он уже не говорил больше ничего — прибавил еще что-то, но Тересе удалось разобрать только одно слово: приманка. Он хочет сказать, что нас подставили, подумала она. Тут мавр ударил их носовой частью, и вода, взметнувшаяся от столкновения двух катеров, мчащихся полным ходом, взметнулась тучей пены, обливая и ослепляя их, и Сантьяго пришлось мало-помалу уступать, направляя «Фантом» все ближе к берегу, и вот они уже неслись чуть ли не по полосе прибоя, с мавром слева по борту и чуть сзади и вертолетом над головой, а в нескольких метрах от другого борта мелькали, исчезая за кормой, огни земли. И под килем оставалось меньше фута. Черт побери, глубины-то совсем не осталось, сквозь сумбур мыслей мелькнуло в голове у Тересы. Сантьяго вел катер впритирку к берегу, чтобы мавр не приближался, хотя капитан таможенников пользовался любой возможностью, чтобы сделать это. Но даже при таком раскладе, прикинула она, у мавра гораздо меньше шансов сесть на мель или напороться на камень, который повредит лопасти его турбины, чем у «Фантома» — при очередном скачке зарыться в песок сначала мотором, потом носом, а у них с Сантьяго — покуривать «Фарос» до самого дня воскрешения. Господи боженька. Тереса стиснула зубы во рту и руки на плечах Сантьяго, когда «Эйч-Джей» снова возник из пены совсем рядом, ослепляя их взлетевшей стеной воды, а потом слегка вильнул вправо, чтобы заставить их приблизиться к берегу еще. Этот капитан просто молодец, подумала она. Из тех, кто делает свою работу не за страх, а за совесть. Потому что никакой закон не может потребовать от человека такого риска. Или может, когда у мужчин все переходит на личности: ведь этим проклятым петухам только дай повод устроить поединок. Борт таможенного катера вздымался теперь совсем близко — такой темный, такой громадный, что возбуждение от гонки стало уступать место страху. Еще никогда они не мчались так вплотную к берегу, по воде такой мелкой, что временами луч прожектора высвечивал неровности дна, камни и водоросли. Тут глубины только-только покрыть винт, подумала она. Мы же просто пашем песок. И вдруг почувствовала, что вот сейчас, в эту минуту, мокрая с головы до ног, ослепшая от беспощадного света, трясясь в скачущем по воде «Фантоме», она до нелепого уязвима. Да, черт побери, с законом и правда шутки плохи. Они все сделают, чтобы загнать нас, подумала она. Кто первый сдастся, тот и пропал — тут уж нашла коса на камень. Они меряются силами — кто кого, и я тут же за компанию. Глупее не придумаешь. Особенно если придется погибнуть. На камень. Именно в этот момент она вспомнила о камне Леона — невысокой скале, торчавшей из воды в нескольких метрах от берега, на полпути между Ла-Дукеса и Сотогранде. Ее прозвали так потому, что некогда один таможенник по имени Леон, гонясь за контрабандистами на своем мавре, наскочил на нее, пропорол днище, и ему пришлось выброситься на песок. И этот камень, вспомнила Тереса, должен находиться как раз где-то прямо по курсу. От этой мысли ее охватила паника. Забыв о том, что преследователи уже совсем рядом, она взглянула направо, чтобы сориентироваться. Береговые огни по-прежнему уносились за корму. Черт побери. До камня совсем немного. — Камень!.. — крикнула она в ухо Сантьяго, наклонившись через его плечо. — Мы идем прямо на камень! Он кивнул, не сводя глаз с носа катера и несущейся навстречу воды. Он лишь изредка позволял себе глянуть на мавра и на берег, чтобы прикинуть расстояние и глубину. В этот момент «Эйч-Джей» чуть отвернул, вертолет еще снизился, и, взглянув вверх из-под руки, Тереса различила темный силуэт мужчины в белом шлеме, спускавшегося на полоз, который пилот птицы старался подвести как можно ближе к мотору «Фантома». Она как зачарованная смотрела на это необыкновенное зрелище — человека, висящего между небом и водой. Одной рукой он держался за дверцу вертолета, а в другой у него был предмет, в котором она не сразу узнала пистолет. Не будет же он стрелять в нас, растерянно промелькнуло у нее в голове. Не могут они сделать такое. В конце концов, это ведь Европа, черт побери, они ведь не имеют права расправляться с нами вот так. Катер сильно подпрыгнул, и она упала на спину, а кое-как поднявшись, уже готова была крикнуть Сантьяго: они же убьют нас, идиот, стоп, сбрасывай газ, остановись, пока нас не перестреляли, но тут увидела, как человек к белом шлеме подносит пистолет к кожуху головастика и стреляет в него, раз за разом, опустошая магазин. Оранжевые вспышки в свете прожектора, среди тысяч частиц распыленной воды, грохот выстрелов, бум, бум, бум, бум, почти заглушенный ревом мотора, и лопасти вертолета, и шум моря, и удары корпуса «Фантома» о мелкую прибрежную воду. И вдруг человек в белом шлеме снова скрылся в кабине, а вертолет чуть поднялся, не переставая держать катер в плену прожектора, и мавр опять оказался угрожающе близко, Тереса ошеломленно смотрела на черные отверстия в кожухе мотора, а головастик продолжал работать как ни в чем ни бывало, даже дыма не было, и Сантьяго, отважный и невозмутимый, держал прежний курс, даже ни разу не оглянувшись посмотреть, что происходит, и не спросив Тересу, не пострадала ли она, весь в этой гонке, которую он, казалось, готов был продолжать до самого конца мира или своей жизни. Или их жизней. Камень, снова вспомнила она. Камень Леона — до него, наверное, уже рукой подать, каких-нибудь несколько метров. Она привстала за спиной у Сантьяго, чтобы всмотреться вперед, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь сквозь завесу брызг, пронизанную белым светом прожектора, и различить скалу в темноте извивающегося перед ними берега. Надеюсь, он заметит ее вовремя, подумала она. Надеюсь, у него хватит времени свернуть и обойти ее, а мавр позволит нам это сделать. Она думала обо всем этом, когда увидела прямо перед носом «Фантома» камень, черный и грозный, и, даже не глядя влево, поняла, что таможенный катер отклоняется от курса, чтобы обойти его; а Сантьяго — по лицу струится вода, глаза сощурены от ослепительного света, ни на миг не выпускающего их из своего плена, — тронул рычаг триммера, резко вывернул штурвал, уклоняясь от опасности — взметнувшаяся вода окутала их светящимся белым облаком, — и тут же лег на прежний курс: пятьдесят узлов, полоса прибоя, минимальная глубина. В эту секунду Тереса обернулась и увидела, что камень на самом деле — не камень, а лодка, стоящая на якоре, и проклятый камень Леона еще поджидает их впереди. Она открыла было рот, чтобы крикнуть Сантьяго: то был не камень, осторожно, он впереди, но тут увидела, что вертолет вдруг погасил прожектор и резко взмыл, а мавр отстал, так же резко свернув с курса в море. А еще она увидела, как бы со стороны, саму себя — очень тихую и очень одинокую в этом катере, словно все вот-вот покинут ее здесь, в сырости и темноте. Ее охватил безумный страх — уже знакомый, потому что она узнала Ситуацию. И мир разлетелся на куски. Глава 7 Пометили меня семеркой В ту же секунду Дантес почувствовал, что его бросают в неизмеримую пустоту, что он рассекает воздух, как раненая птица, и падает, падает в леденящем сердце ужасе… Тереса Мендоса еще раз перечитала эти строки и, опустив книгу на колени, некоторое время сидела, оглядывая двор тюрьмы. Еще стояла зима, и прямоугольник света, передвигавшийся в направлении, обратном движению солнца, согревал ее полусросшиеся кости под гипсом на правой руке и толстым шерстяным свитером, который одолжила ей Патрисия О’Фаррелл. Здесь было хорошо в эти последние утренние часы, перед тем, как зазвенят звонки, созывая на обед. Вокруг Тересы около полусотни женщин болтали, усевшись кружками, греясь, как и она, на солнце, курили, лежа лицом вверх, пользуясь случаем, чтобы позагорать, или прогуливались небольшими группами от одного конца двора до другого характерной походкой заключенных, вынужденных двигаться в ограниченном пространстве: двести тридцать шагов, поворот кругом и снова один шаг, два, три, четыре и все остальные, поворот кругом у стены, увенчанной вышкой часового и колючей проволокой, отделяющей двор женского отделения от двора мужского, двести двадцать восемь, двести двадцать девять, двести тридцать — ровно двести тридцать шагов до баскетбольной площадки, еще двести тридцать обратно, до стены, и так восемьдесят раз, или двадцать раз каждый день. После двух месяцев, проведенных в Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария, Тереса свыклась с этими ежедневными прогулками, незаметно для самой себя переняв эту особую походку с легким, быстрым, упругим раскачиванием, свойственную заключенным-ветеранам, торопливую, всегда по прямой, словно они и вправду куда-то спешат. Это Патрисия О’Фаррелл спустя несколько недель обратила ее внимание на эту перемену. Видела бы ты себя со стороны, сказала она. Ты уже ходишь, как настоящая заключенная. Тереса была убеждена, что сама Патрисия, которая сейчас лежала на спине рядом с ней, подложив руки под голову с очень коротко остриженными, блестящими на солнце золотистыми волосами, никогда не будет ходить так, даже если проведет в тюрьме еще двадцать лет. Слишком много изысканности, слишком много хороших привычек, слишком много ума в этой женщине, в чьей крови смешались Ирландия и Херес-де-ла-Фронтера[50]. — Дай мне нормальную, — сказала Патрисия. Иногда она бывала ленивой и капризной. Она курила светлый табак, вставляя сигареты в мундштук, но ради того, чтобы не вставать, могла удовольствоваться «Бисонте» без фильтра, которые курила Тереса, зачастую добавляя в них несколько крупинок гашиша. Тереса выбрала сигарету из портсигара — половина обычных, половина «заряженных», — лежавшего рядом с ней на земле, зажгла ее и, наклонившись к Патрисии, вложила ей в рот. Та улыбнулась, сказала «спасибо» и затянулась, не вынимая рук из-за головы; сигарета торчит в уголке рта, глаза закрыты от солнца, играющего на ее волосах, на легчайшем золотистом пушке щек, в чуть заметных морщинках вокруг глаз. Тридцать четыре года, сказала она, хотя никто ни о чем не спрашивал, в первый же день, проведенный Тересой в «хижине» (так называлась камера на местном тюремном жаргоне, который она уже начала осваивать), где их поселили вдвоем. Тридцать четыре по паспорту, семь в приговоре, из которых два уже прошли. А поскольку я искупаю свою вину трудом, хорошим поведением и прочей параферналией, мне остается максимум один-два. После этого Тереса начала рассказывать ей о себе: я такая-то, сделала то-то и то-то, но Патрисия перебила ее: я знаю, кто ты и что ты, красавица, здесь мы узнаем все обо всех очень быстро, о некоторых — даже раньше, чем их привезут. Я расскажу тебе. Есть три основных типа: задиры, лесбиянки и размазни. Что касается национальностей: кроме испанок, имеются арабки, румынки, португалки, нигерийки вместе со своим СПИДом — к этим не вздумай даже близко подходить, — они еле живы, бедняги; потом, группа колумбиек — эти держатся особняком, — несколько француженок и пара украинок, которые были шлюхами и прикончили своего сутенера за то, что не отдавал их паспорта. Теперь насчет цыганок. С ними вообще лучше не связываться. Молодые все в татуировках, ходят в обтянутых брючках, с распущенными волосами; они носят таблетки, «шоколад» и все прочее, и они самые опасные. Те, что постарше, — обычно толстые грудастые тетки с пучком на затылке, в длинных юбках; безропотно отбывают сроки за своих мужей, которые должны оставаться на свободе и кормить семью, а за женами приезжают на «мерседесах». Эти сами по себе народ мирный, но все они покрывают друг друга. Если не считать этой цыганской круговой поруки, здешние женщины солидарностью не отличаются; те, кто держится вместе, объединяются ради какого-то интереса или чтобы выжить, слабые ищут защиты у сильных. Хочешь совет? Не сближайся особенно ни с кем. Старайся устроиться на работу получше — на кухне, в магазине, там заодно и срок могут скостить; не забывай ходить в душ в шлепанцах и будь осторожна в общих сортирах во дворе, потому что там можно подцепить что угодно. Никогда не ругай прилюдно Камарона, Хоакина Сабину, «Лос Чунгитос» и Мигеля Бозе[51], не проси переключить телевизор, когда идет мыльная опера, и, если тебе будут предлагать наркоту, не бери, пока не узнаешь, что с тебя за нее запросят. Будешь вести себя как положено, не будешь создавать проблем — при твоих грехах тебе сидеть год: убивай время, как все, думай о семье, о том, как изменить жизнь, или о том, как оторвешься или ограбишь кого-нибудь, когда выйдешь отсюда: ведь каждая думает о своем. Ну, максимум полтора года — с учетом всей этой бумажной волокиты, разных там докладов исправительных учреждений, психологов и всех этих сукиных сынов, которые выпускают нас или нет в зависимости от того, как у них сегодня работал кишечник, насколько ты им понравилась или не понравилась или от чего угодно другого, что им придет в голову. Так что относись ко всему спокойно, держи лицо — а оно у тебя доброе, — говори всем «да, сеньор», «да, сеньора», не доставай меня, и мы отлично уживемся, Мексиканка. Надеюсь, ты не против, чтобы тебя называли Мексиканкой. Здесь у всех есть клички, только одним они нравятся, а другим нет. Например, я — Лейтенант О’Фаррелл. И мне это нравится. Может, когда-нибудь я позволю тебе называть меня Пати. — Пати. — Что? — Книга просто замечательная. — Я же тебе говорила. Она по-прежнему лежала с закрытыми глазами, с дымящейся сигаретой во рту, и от солнца мелкие пятнышки у нее на переносице, похожие на веснушки, выделялись ярче. Когда-то — да, пожалуй, в какой-то степени и до сих пор — она была привлекательной. Или, быть может, скорее приятной, чем действительно привлекательной: светлые волосы, рост метр семьдесят восемь и живые глаза, в глубине которых, казалось, всегда искрился смех. Ее матерью была Мисс Испания пятьдесят какого-то года, в свое время вышедшая замуж за О’Фаррелла, знаменитого производителя мансанильи и заводчика хересских лошадей. Снимки этого элегантного морщинистого старика время от времени появлялись в журналах: на заднем плане всегда винные бочки или бычьи головы, украшающие стены его дома, битком набитого коврами, книгами, картинами и керамикой. В семье были и другие дети, но Патрисия оказалась, что называется, паршивой овцой. Дело о торговле наркотиками на Коста-дель-Соль, русская мафия и несколько трупов. Ее жениха, носителя трех или четырех фамилий[52], застрелили, а сама она чудом осталась жива, получив два пулевых ранения, из-за которых провела в больнице полтора месяца. Тереса видела у Патрисии эти шрамы в душе и когда она раздевалась в камере: две звездочки сморщенной кожи на спине, рядом с левой лопаткой, на расстоянии ладони одна от другой. Еще один шрам, покрупнее — след выходного отверстия одной из пуль, — находился спереди, пониже ключицы. Вторую пулю, расплющившуюся о кость, извлекли на операционном столе. Бронебойная, сказала Патрисия, когда Тереса, в первый раз увидевшая ее шрамы, уставилась на них. Была бы разрывная, мы бы сейчас с тобой тут не сидели. И закрыла тему, усмехнувшись так, словно речь шла о чем-то забавном. В сырые дни эта вторая рана у нее болела, как и у Тересы ее свежий перелом под слоем гипса. — Как тебе Эдмон Дантес? — Эдмон Дантес — это я, — ответила Тереса почти серьезно и увидела, как морщинки вокруг глаз Патрисии обозначились заметнее, а сигарета в углу рта дрогнула от улыбки. — И я тоже, — сказала Патрисия. — И все они, — не открывая глаз, добавила она, кивнув на женщин во дворе. — Невинные и девственные, мечтающие о сокровище, которое ожидает нас, когда мы отсюда выйдем. — Аббат Фариа умер, — заметила Тереса, глядя на раскрытые страницы книги. — Бедный старик. — Вот видишь. Такое бывает — одним приходится умирать, чтобы жили другие. Мимо них прошли несколько заключенных, отмеряя пресловутые двести тридцать шагов до стены. Из самых крутых — шестерка из группы Трини Санчес, известной также под кличкой Макоки III. Маленькая, смуглая, вся в татуировках, агрессивная, с мужскими повадками, Трини, буквально не вылезавшая из карцера, отбывала срок по Статье 10: четырнадцать лет за поножовщину с другой женщиной из-за полуграммовой дозы героина. Эти любят девочек, предупредила Тересу Патрисия в первый раз, когда они встретились с этой компанией в коридоре женского отделения: Трини сказала что-то — Тереса не разобрала, — а остальные дружно рассмеялись, подмигивая друг другу. Но ты особо не беспокойся, Мексиканка. Они только попользуются тобой, если ты им разрешишь. Тереса не разрешила, и после нескольких тактических маневров в душе, в уборной и во дворе, включая попытку социального сближения при помощи улыбок, сигарет и сгущенного молока на столе за ужином, каждая птичка вновь вернулась на свою ветку. Теперь Макоки III и ее девочки смотрели на Тересу издали, не пытаясь осложнять ей жизнь. В конце концов, ее сокамерницей была Лейтенант О’Фаррелл. Так что, говорили они между собой, у Мексиканки все в полном порядке. — Пока, Лейтенант. — Пока, сучки. Патрисия даже глаз не открыла, продолжая лежать с заложенными за голову руками. Женщины шумно рассмеялись, добродушно отпустив пару крепких словечек, и пошли своей дорогой. Тереса проводила их глазами, потом перевела взгляд на подругу. Ей не понадобилась много времени, чтобы понять: Патрисия О’Фаррелл занимает среди заключенных привилегированное положение — у нее водились деньги, превышавшие официально дозволенную сумму, она получала посылки с воли, а все это в условиях тюрьмы позволяет располагать к себе людей. Даже надзирательницы обращались с нею корректнее, нежели с остальными. Однако, помимо этого, она обладала авторитетом иного свойства. С одной стороны, человек образованный — важное отличие в таком месте, как это, где у большинства за душой была только начальная школа. Патрисия говорила правильным языком, читала книги, зналась с людьми достаточно высокого уровня, поэтому не было ничего странного в том, что заключенные обращались к ней за помощью, когда требовалось составить какое-нибудь ходатайство или другой официальный документ, которыми обычно занимаются адвокаты, а таковых тут не водилось — бесплатные куда-то исчезали, когда дело наверняка тянуло на приговор, а некоторые даже раньше. Да не было и средств, чтобы оплатить их услуги. А еще она доставала наркотики — от разноцветных таблеток до кокаина и «шоколада», и у нее всегда была бумага или фольга на приличную самокрутку для какой-нибудь товарки. Кроме того, она не из тех, кто позволяет собой помыкать. Рассказывали, что вскоре после ее прибытия в Эль-Пуэрто одна из уже давно сидевших женщин принялась ее задирать; О’Фаррелл выдержала эту провокацию, не произнеся ни слова, а на следующее утро, когда все заключенные, голые, заходили в душ, подстерегла эту женщину и приставила ей к шее заточку, сделанную из стержня петли пожарного шкафчика. Никогда больше, дорогуша, сказала она, глядя на нее в упор; сверху на них лилась вода, а остальные заключенные собрались вокруг, как у телевизора во время мыльной оперы, хотя потом все клялись своими покойными родными, что не видели ничего. Да и сама виновница провокации, по прозвищу Валенсийка, имевшая репутацию крутой, была с ними совершенно согласна. Лейтенант О’Фаррелл. Заметив, что Патрисия открыла глаза и смотрит на нее, Тереса медленно отвела взгляд, чтобы сокамерница не проникла в ее мысли. Зачастую самые молоденькие и беззащитные искали покровительства какой-нибудь ветеранши, которую остальные уважали или боялись, в обмен на услуги, вполне понятные при отсутствии мужчин. Патрисия никогда не заводила разговора ни о чем таком, но иногда Тереса ловила ее взгляд — пристальный и немного задумчивый, как будто, глядя на нее, Лейтенант О’Фаррелл на самом деле думала о другом. Ей уже довелось ощущать на себе такие взгляды, когда она только прибыла в Эль-Пуэрто — лязг замков, запоров и дверей, эхо шагов, безликие голоса надзирательниц и этот запах женщин, запертых в ограниченном пространстве, отвратительно грязная одежда, плохо проветриваемые матрацы, еда, отдающая прогорклым маслом, пот и жавель[53], — в первые вечера, когда она раздевалась или садилась на толчок отправить свои естественные потребности, поначалу злясь из-за невозможности сделать это без свидетелей (со временем привыкла), — шлепанцы, спущенные до колен джинсы, — а Патрисия молча смотрела на нее со своей койки, опустив на живот, обложкой вверх, книгу, которую читала — у нее их была целая полка, — все время изучая ее с головы до ног, день за днем, неделя за неделей, да и до сих пор. Иногда делала это, как сейчас, когда открыла глаза и смотрела на нее — после того, как мимо прошли девочки Трини Санчес по прозвищу Макоки III. Тереса снова взялась за книгу. Эдмона Дантеса только что сбросили с обрыва, привязав к ногам ядро: стражники полагали, что имеют дело с мертвым телом старого аббата. Она жадно прочла: Кладбищем замка Иф было море. Надеюсь, он выберется из этой передряги, подумала она, торопливо переходя к следующей странице и следующей главе. Дантес, оглушенный, почти задохнувшийся, все же догадался сдержать дыхание: черт побери. Хоть бы ему удалось выплыть, и вернуться в Марсель, и отомстить этим трем сукиным сынам, они ведь называли себя его друзьями, мерзавцы, а сами продали его, да еще так подло. Тереса никогда не представляла себе, что книга может настолько поглотить ее внимание — до того, что ей захочется успокоиться и снова продолжать читать с того самого места, где остановилась, заложив страницу спичкой, чтобы не потерять ее. Патрисия дала ей книгу после долгих разговоров на эту тему; Тересу поражало, что она может столько времени тихонько сидеть или лежать, глядя на страницы своих книг, что все это умещается у нее в голове и она предпочитает книги мыльным операм (сама Тереса очень любила мексиканские телесериалы, доносившие до нее дыхание далекой родины), фильмам и конкурсам, которые с восторгом смотрели другие заключенные, битком набиваясь в зал, где стоял телевизор. Книги — это двери, что выводят тебя из четырех стен, говорила Патрисия. Они учат тебя, воспитывают, с ними ты путешествуешь, мечтаешь, воображаешь, проживаешь другие жизни, а свою умножаешь в тысячу раз. Подумай, Мексиканочка, кто еще даст тебе больше за меньшую цену. А еще они помогают справляться со многими неприятными вещами — призраками, одиночеством и прочей дрянью. Иногда я думаю; как же вы справляетесь со всем этим — вы, те, кто не читает? Однако она никогда не говорила «Ты должна прочесть то-то и то-то» или «Взгляни-ка на эту книгу»: она ждала, когда Тереса решится сама. В один прекрасный день Патрисия застала ее роющейся в двух-трех десятках книг, состав которых она время от времени обновляла — кое-что брала в тюремной библиотеке, кое-что заказывала тем из заключенных, кто пользовался большей свободой, кое-что присылали друзья или родственники. Такое повторилось несколько раз, и вот однажды Тереса сказала: мне бы хотелось почитать, я ведь никогда не читала. У нее в руках был томик, озаглавленный «Ночь нежна» или что-то в этом роде. Ее привлекло название — показалось ей ужасно романтическим, — а кроме того, на обложке была красивая картинка; изящная худенькая девушка в шляпе, очень похожая на модниц двадцатых годов. Но Патрисия покачала головой, отобрала у нее книгу и сказала: погоди, всему свое время, прежде ты должна прочесть другую, которая будет тебе больше по душе. На другой день они отправились в тюремную библиотеку и попросили у Марселы Кролика, заведующей — Кролик было ее прозвище: она налила свекрови в бутылку из-под вина моющее средство этой марки, — ту самую книгу, которая сейчас была в руках у Тересы. В ней говорится о заключенном, таком же, как мы, пояснила Патрисия, заметив, как забеспокоилась Тереса при виде такой толстой книги. Кстати, обрати внимание: издательство «Порруа», Мексика. Она оттуда же, откуда и ты. Вы просто предназначены друг для друга. На другом конце двора происходила небольшая ссора. Несколько арабок и молодых цыганок с распущенными гривами крыли друг друга на чем свет стоит. С места, где это происходило, было видно зарешеченное окно мужского отделения, откуда заключенные мужчины обычно перекрикивались или обменивались знаками со своими женами и подругами. В этом уголке заваривалось немало тюремных идиллий (заключенный, работавший каменщиком, умудрился обрюхатить одну из женщин за те три минуты, что понадобились надзирателям, чтобы обнаружить их), и его частенько посещали дамы, у которых имелись романтические интересы по ту сторону стены и колючей проволоки. Сейчас три-четыре женщины ругались всласть и уже начинали размахивать руками — ссора вспыхнула из-за ревности или спора за самое удобное место на этой импровизированной наблюдательной площадке, — а стоявший наверху часовой перегнулся со своей вышки, чтобы посмотреть, в чем дело. Тереса уже убедилась, что в тюрьме женщины становятся смелее и решительнее некоторых мужчин. Местные дивы красились, делали себе прически у заключенных-парикмахерш и любили выставлять напоказ драгоценности — особенно те, кто по воскресеньям ходил к мессе (сама Тереса, не задумываясь и не рассуждая, перестала делать это после гибели Сантьяго Фистерры) и работал на кухне или там, где можно было хоть как-то пообщаться с мужчинами. Это тоже служило поводом для ревности, ссор и сведения счетов. Тереса видела, как женщины жестоко избивают друг друга из-за сигареты, кусочка омлета — яйца не входили в тюремное меню, поэтому ради них все готовы были чуть ли не на убийство, — из-за резкого слова или неуместного вопроса: они дрались кулаками и ногами, в кровь разбивая жертве лицо и голову. Поводом могла стать кража наркотиков или еды: банок с консервами, кокаина или таблеток, утащенных во время приемов пищи из камер, когда те оставались пустыми. Или неподчинение неписаным законам, управлявшим тюремной жизнью. Около месяца назад одну стукачку, убиравшую в комнате надзирательниц и пользовавшуюся этой возможностью, чтобы доносить на своих товарок, избили смертным боем в общей уборной во дворе: не успела она поднять юбку, как на нее навалились четыре женщины, а остальные в это время загораживали дверь; потом, конечно же, оказалось, что никто ничего не видел и не слышал, а доносчица до сих пор валялась в тюремной больнице с несколькими сломанными ребрами, да еще челюсть у нее была скреплена проволокой. Ссора в дальнем углу двора продолжалась. Из-за решетки парни из мужского отделения подбадривали дерущихся, а через двор бегом неслись начальница женского с двумя надзирательницами, чтобы разнять их. Рассеянно скользнув по ним глазами, Тереса вернулась к Эдмону Дантесу, в которого была просто влюблена. И, переворачивая страницы — беглеца только что подобрали в море рыбаки, — она ощущала пристальный взгляд Патрисии О’Фаррелл, смотревшей на нее также, как та женщина, что уже столько раз наблюдала за ней затаившись среди теней или в глубине зеркал. *** Ее разбудил стук дождя за окном, и она распахнула глаза в сером рассветном полумраке, охваченная ужасом; ей показалось, что она снова в море, рядом с камнем Леона, в центре черной сферы, падающей в глубину — также, как падал Эдмон Дантес, окутанный саваном аббата Фариа. После камня, и удара, и все поглотившей вслед за этим ночи, и дней, последовавших за пробуждением в больнице с загипсованной до самого плеча рукой, ссадинами и царапинами по всему телу, она мало-помалу — слова, оброненные врачами и медсестрами, визит двух полицейских и женщины из какой-то социальной службы, вспышка фотоаппарата, пальцы, испачканные краской после взятия отпечатков — восстановила для себя подробности происшедшего. Однако всякий раз, когда кто-нибудь произносил имя Сантьяго Фистерры, она отключала мозг. Все это время успокоительные и собственное душевное состояние держали ее в полудреме, отвергающей какую бы то ни было работу мысли. Первые четыре-пять дней она ни секунды не хотела думать о Сантьяго, а когда воспоминание все же приходило к ней, она отстраняла его, погружаясь в эту полудремоту, в значительной степени добровольную. Нет, нет, шептала она про себя. Еще не время. До тех пор, пока однажды утром, открыв глаза, она не увидела Оскара Лобато, журналиста из «Диарио де Кадис» и друга Сантьяго, сидевшего возле ее кровати. А у двери, прислонившись к стене, стоял еще один человек, чье лицо показалось ей смутно знакомым. Именно тогда — этот человек молча слушал, и она сначала подумала, что это полицейский, — она услышала из уст Лобато и приняла то, о чем, в общем-то, уже почти знала или догадывалась: в ту ночь «Фантом» на скорости пятьдесят узлов налетел на камень и разбился вдребезги, Сантьяго погиб при столкновении, а ее вместе с обломками катера подбросило в воздух, при падении она сломала руку от удара о воду и ушла под нее на пять метров. Как я выплыла, спросила она, и собственный голос прозвучал для нее странно, словно принадлежал не ей. Лобато улыбнулся; улыбка смягчила его жесткие черты, отметины на лице и выражение живых, быстрых глаз, когда он перевел их на человека, молча стоявшего у стены и смотревшего на Тересу с любопытством, почти что с робостью.