– Противозаконно, – сказал Люсьен, который был не в ладах с юмором. – Кто такая Рут? Почему она такая важная персона? – Она личность, – сказал Арман, уже успевший надеть куртку и ботинки. – Неужели? – одними губами спросила Мирна у Рейн-Мари. – Ты ведь знаешь: если ты ее похитишь, выкупа тебе никто не заплатит, – сказала Рейн-Мари. – А мы будем обречены выносить ее общество. – Рут не так уж и плоха, – сказала Мирна. – Меня беспокоит утка. – Утка? – спросил Люсьен. – Я пойду с вами, сэр, – сказал Бенедикт. – Вы сомневаетесь, что я смогу привести ее сам? – шутливо спросил Арман. – Ее сможете, – сказал Бенедикт. – Но утку? Арман несколько мгновений смотрел на него, потом рассмеялся. В отличие от Люсьена, Бенедикт легко входил в любой разговор. Запросто отделял шутку от серьезных слов. Бенедикт надел ботинки, куртку, шапочку и рукавицы, и Гамаш открыл дверь, но только для того, чтобы удивленно отступить. На пороге стояла Рут, покрытая снегом. Ее тяжелое зимнее пальто топорщилось и шевелилось. – Я слышала, у вас тут виски, – сказала поэтесса, проходя мимо них так, словно они были гости, а она – хозяйка дома. Рут пошла в дом, на ходу роняя на пол шапочку, рукавицы, пальто и куртку. – Это кто? – спросила Рут, показав Розой на Люсьена и Бенедикта. Рейн-Мари представила их. – Они не пьют виски, – сказала она, правильно предположив, что Рут ничего другого и не хочет про них знать. В дальнем конце гостиной на обеденном столе, на котором стояли несколько керосиновых ламп и свечки, лежали на выбор хлеб, сыр, холодная курица, ростбиф и выпечка. – Вам о чем-нибудь говорит имя Берта Баумгартнер? – спросил Арман у Рут. Он сел на диван рядом с ней и протянул приготовленную для нее тарелку. – Ничего, – сказала Рут. Мирна отошла от стола на некоторое расстояние и прошептала Арману на ухо: – Никакие другие имена, кроме «Джонни Уокера» или «Гленфиддиха»[14], ее не интересуют. Смотрите и учитесь. Мирна вернулась к столу, положила себе на тарелку куриную ножку, немного камамбера, кусочек багета и сказала: – Берта Баумгартнер? Оливье недавно получил целый ящик. Двадцатипятилетний. Медленного старения в дубовой бочке. Очень мягкий. – Так что, «Берта Баумгартнер» – это выпивка? – спросила Рут, встревая в разговор. – Нет, не выпивка, старая пьяница, – сказала Мирна. – Но нам нужно твое внимание, хотя оно и неустойчивое. – Ты жестокая женщина, – обиделась Рут. – Мы – исполнители ее завещания, – произнес Арман. – Но мы с ней не были знакомы. Она жила поблизости. – Старая ферма на пути в Мансонвиль, – сказала Мирна. – Берта Баумгартнер? Мне это имя ни о чем не говорит, – бросила Рут. – Ты – нотариус? – Я? – прошамкал Бенедикт с набитым ртом. – Нет, не ты. – Рут оглядела его. И его волосы. – Я вижу, у Габри появился конкурент в борьбе за кресло деревенского дурня. Я говорю про него. – Про меня? – спросил Люсьен. – Да, про тебя. Я знала некоего Лоренса Мерсье. Он приезжал, чтобы обсудить со мной мое завещание. Твой отец? – Да. – Вижу сходство, – сказала она. На комплимент ее слова не походили. – Так вы составили завещание? – спросила Рейн-Мари, возвращаясь с тарелкой на свое место у огня. – Нет, – сказала Рут. – Решила ничего не делать. Нечего оставлять. Но у меня есть письменные инструкции на мои похороны. Цветы. Музыка. Парад. Речи всевозможных важных персон. Дизайн почтовой марки. Все как обычно. – Дата? – спросила Мирна. – Ну, я, может, еще и не умру, – ответила Рут. – Если мы не найдем осиновый кол или серебряную пулю. – Это только слухи. – Рут обратилась к Арману. – Так эта Берта сделала тебя исполнителем ее завещания, а ты ее даже не знал? Похоже, она чокнутая. Жаль, что я ее не знала. – Впрочем, она не первая оставляет странное завещание, – сказала Рейн-Мари. – Разве завещание Шекспира не лишено странностей? – Oui, – сказал Люсьен, почувствовав себя наконец на знакомой почве. – Оно было вполне стандартным до конца, в котором он написал: «Оставляю моей жене мою вторую лучшую кровать». Это вызвало смех, потом наступила тишина: они, как ученые, несколько веков пытавшиеся понять, что это означает, пытались осмыслить услышанное. – А как насчет Говарда Хьюза?[15] – спросила Мирна. – Ведь он умер, не оставив завещания. – Да что говорить, он и в самом деле был чокнутый, – усмехнулась Рут. – Моя любимая цитата из Хьюза: «Я не слабоумный миллионер, впавший в паранойю. Я миллиардер, черт побери», – сказала Рейн-Мари. – Это мне знакомо, – кивнула Рут. – Его завещание в конце концов было урегулировано, – добавил Люсьен. – Да, – сказала Рут. – Спустя почти тридцать лет. – Черт побери, – произнес Бенедикт, обращаясь к Арману, – надеюсь, нам потребуется меньше времени. – Ну, я надеюсь, что мне потребуется меньше времени, – ответил Арман, произведя в уме подсчеты. В комнате похолодало, и они стали жаться поближе к огню, слушая Люсьена Мерсье. Тот рассказывал о человеке, завещавшем по пенсу каждому ребенку, который придет на его похороны, и о мужьях, которые наказывали жен и детей из могилы. – «От матери с отцом затрах, / Как и от их любви избытка», – процитировала Рут. – Я знаю это стихотворение, – сказал Бенедикт, и все глаза обратились к нему. – Но оно о другом[16]. – Неужели? – сказала Рут. – Ты разбираешься в поэзии? – Не то чтобы разбираюсь. Но эти стихи я знаю, – сказал Бенедикт. Он или не почувствовал сарказма, или, по крайней мере, оказался непроницаемым для него. «Полезная черта», – подумал Арман. – И как же, по-твоему, дальше? – спросила Рейн-Мари. – «Родительских забот предмет, – без запинки, легко проговорил молодой человек, – ты рос и зрел под их крылом». У всех сидевших вокруг печки глаза полезли на лоб. – «Всю дрянь, что держат в голове, – сказала Рут, как дуэлянт надвигаясь на Бенедикта, – тебе в мозги вливают – пытка». – «От них не знал ты слова „нет“, – ответил он. – От них узнал ты слово „дом“». Рут сердито уставилась на него. Остальные смотрели, не скрывая удивления. – Продолжайте, – сказала Рейн-Мари. И Рут продолжила: Зла непрестанна череда, Кругами всем пришлось ходить.