– Почему вы не сказали вчера вечером? – Потому что только сегодня утром вспомнила. Но я не была уверена. Рейн-Мари вскинула брови. Это было не похоже на Рут – не быть абсолютно уверенной в себе. – Мне нужно было поговорить с Габри и Оливье, узнать, что они думают. – И?.. – Вы когда-нибудь слышали про баронессу? – спросил Габри, садясь рядом с Рейн-Мари. Это и в самом деле прозвучало туманно знакомым. Словно воспоминание о воспоминании, но таком отдаленном, что Рейн-Мари знала: сама она никогда не вспомнит. И отрицательно покачала головой. – Нас представили ей, когда мы здесь только появились, – сказал Оливье. – Много лет назад. Представила нас Тиммер Хадли. – Та женщина, которой когда-то принадлежал старый дом Хадли, – сказала Рейн-Мари. Она показала в сторону великолепного здания на холме, смотрящего на маленькую деревню. Дом, которым владела и в котором когда-то, более века назад, жила «богатая» семья, возвышался над бескрайней снежной пустыней. – Я встречалась с баронессой в доме Тиммер, – сказала Рут. – Она еще и к нам приезжала, – добавил Габри. – Когда мы открыли гостиницу. – Регулярно? Как друг? – спросила Рейн-Мари. – Как уборщица. – Скорее, – сказала Мирна, таща Бенедикта за руку. Люсьен шел впереди на несколько шагов, но Бенедикт остановился, и Мирне пришлось вернуться за ним. Это напоминало бег назад в пылающее здание. Кожа на ее лице так замерзла, что горела. Холод пробился даже сквозь варежки и кусал пальцы. Она прищурилась на обжигающие солнечные лучи. Но Бенедикт, вместо того чтобы поспешить в бистро, как это сделал бы любой квебекец, остановился. Он стоял спиной к магазинам, его огромная красно-белая шапочка своим помпоном тащилась по земле, а он смотрел на три громадные сосны, нагруженные снегом, на коттеджи вокруг деревенской площади. – Как красиво! Его слова появились на свет в облачке тумана, как в диалоговом облачке комикса. – Да-да, красиво, красиво, – сказала Мирна, таща его за руку. – А теперь поспешите, или я ударю вас туда, где будет больно. Приехали они во время метели, а потому Бенедикт впервые видел Три Сосны. Кольцо домов. Дымок из труб. Горы и леса. Он стоял и смотрел – вид, который не менялся веками. А тут его тащили прочь. Через несколько минут к открытому огню принесли еще один столик, и теперь они наслаждались завтраком с кофе в бистро. Клара увидела, что все бегут в бистро, и присоединилась к ним. – Если на карнавал будет такая же холодища, то я с себя одежду не буду снимать, – сказала она, потирая руки. – Что-что? – спросил Арман. – Ничего, – ответил Габри. – Не берите в голову. – О чем вы разговаривали, когда я вошла? – спросила Клара, принимая кружку кофе. – У вас всех был такой потрясенный вид. – Рут вспомнила, кто такая Берта Баумгартнер, – сказала Арман. – Кто? – Ты помнишь баронессу? – спросил Габри. – О да. Разве можно ее забыть? Клара опустила вилку и вперилась в Рут. Потом ее взгляд метнулся на окна. Но она не увидела солнца, бьющего по схваченным морозом стеклам. Не видела деревню под глубоким снегом и невероятно ясным голубым небом. Она увидела пухлую пожилую женщину с маленькими глазками, широкой улыбкой и шваброй, которую держала, как держит флагшток исследователь Северного полюса, собирающийся водрузить флаг на макушке земли. – Ее звали Берта Баумгартнер? – спросила Клара. – Ну ты же не думаешь, что она была баронессой? – спросила Рут. Клара нахмурилась. Она об этом даже не думала. – Знаете, почему ее называли баронессой? – спросил Арман. Они посмотрели на Рут. – Откуда мне знать, черт побери? На меня она никогда не работала. – Она посмотрела на Мирну. – Ты – единственная уборщица, которая у меня была. – Я не… – начала было Мирна, но потом сказала: – А чего волноваться-то? – Тогда почему вы думаете, что эта Берта и баронесса – одно и то же лицо? – спросил Арман. – Ты говорил, что ее дом – по дороге в Мансонвиль? – спросила Рут; он кивнул. – Старый фермерский дом у лощины? – Oui. – Я как-то раз подвозила баронессу – у нее тогда машина сломалась, давно это было, – сказала Рут. – Похоже, это то же самое место. – И как он выглядел – дом? Вы не помните? Рут, конечно, помнила все. Каждую еду, каждую выпивку, каждый вид, каждое оскорбление, реальное, вымышленное или спровоцированное. Каждый комплимент. Каждое слово, сказанное или несказанное. Она хранила все это и превращала те воспоминания в чувства, а чувства – в поэзию. Я молилась, чтобы быть доброй и сильной, За искупление грехов моих с детства Груз первородный, за хлеб мой насущный И моей неизбывной вины наследство[19]. Арману не требовалось особо напрягаться, чтобы вспомнить, почему именно это стихотворение Рут, довольно темное по смыслу, пришло ему на память. – Дом у нее был небольшой, развалюха. Но привлекательный, – сказала Рут. – В ящиках на окнах – анютины глазки, бочки с цветами по обе стороны ступенек крыльца. Там были всякие пикапы и фермерское оборудование во дворе, но такое железо есть на каждой старой ферме. Когда Арман разгреб снег и подвыпрямил стены, он почти увидел это. Дом, такой, каким он был когда-то. В теплый летний день. С более молодой Рут и баронессой. – В последнее время вы ее не видели? – спросил он. – Много лет, – сказал Габри. – Она перестала работать, и мы потеряли с ней связь. Я не знал, что она умерла. А вы? Клара отрицательно покачала головой и опустила глаза. – Моя мать была уборщицей, – сказала Рейн-Мари, правильно истолковав то, что чувствует Клара. – Семьи, где она работала, становились для нее как родные. А когда она кончала работать, то теряла с ними связь. Наверняка многие из них умирали, а она понятия не имела. Клара кивнула, благодарная за слова о том, что дело это двустороннее. – Как вы думаете, не могла бы баронесса Баумгартнер написать Жюстену… – начал было Габри.