– Месье Баумгартнера? Он мертв? – Oui. – Но мы все только перед этим его видели. – Вероятно, он поехал в дом после нашего отъезда, – сказала Мирна. – Но зачем? – спросил Люсьен. – Мы не знаем. Гамаш решил не говорить им пока, что Бовуар расследует эту смерть как убийство. Чем дольше это удастся скрывать, чем меньше народа будет знать, тем меньше будут замыкаться в себе все эти люди. И в любом случае вскоре все всё узнают. – Месье Баумгартнер после нашего отъезда не говорил вам, что собирается съездить туда? Люсьен отрицательно покачал головой: – Нет, ничего не говорил. Мы просто поболтали ни о чем, пока я складывал бумаги. Я уехал вскоре после вас, но все выглядело вполне нормально. И Мирна, и Арман знали, что Люсьен, вероятно, не лучший судья в том, что касается нормы в человеческих отношениях. Но даже он заметил бы, если бы там началась ссора. – Вы не знаете, почему мать решила назначить им душеприказчиков? – спросил Гамаш. – Понятия не имею, – ответил Люсьен. – И мы даже не знаем, были ли по прежнему завещанию наделены правом продажи имущества. Они считали, что были вправе, но кто может знать? – Ваш отец мог знать, – сказала Мирна. – И где-то должно храниться прежнее завещание. – Если оно где-то и есть, то я про него ничего не знаю. – Вы привезли его бумаги? – спросил Арман. Позвонив нотариусу, Гамаш попросил его просмотреть отцовский архив и привезти все, что он найдет по Баумгартнерам. И теперь Люсьен положил на стол аккуратную стопку бумаг. – Ваш отец не был нотариусом Энтони Баумгартнера, верно? – спросил Гамаш, надевая очки для чтения. – Нет. Только матери. – Вы читали, что здесь? – спросил Гамаш, показывая на стопку. Он моргнул несколько раз, чуть прищурился, стараясь прогнать муть из все еще раздраженных глаз. Когда Арман проснулся утром, то обнаружил, что, хотя его тело затекло и побаливало после вчерашних событий в обрушающемся доме, глаза его явно пошли на поправку. И все же буквы перед ним отказывались складываться в четкие слова и читал он с трудом. – Нет, – сказал Люсьен. – Мне это не требовалось. Я нашел то, что мы ищем. – Старое завещание? – спросила Мирна. – Очень старое завещание, – сказал Люсьен. – Но не завещание мадам Баумгартнер. Это я нашел, когда проводил собственный поиск. Я, кажется, знаю, почему Берта Баумгартнер называла себя баронессой. Мирна повернулась на стуле лицом к нему. Арман снял очки. И Бенедикт, откусив немалую часть поджаренной на тостере булочки, подался вперед. Люсьен сделал паузу, наслаждаясь моментом. – Да бога ради, говорите уже! – рявкнула Мирна. Момент, кажется, прошел. – Отлично. После нашей встречи с семейством вчера и оглашения необычайных условий завещания я решил попробовать кое-что. Стал искать завещания на имя Киндерот. Какое-то время у меня ушло, но все же я нашел вот это. Он взял верхнюю бумагу со стопки и передал Мирне. Это была копия старого документа, написанного от руки, с официальными печатями. – Это по-немецки, – сказала Мирна. – Да, я немного знаю немецкий, – сказал Люсьен. – Похоже, это документ, оспаривающий завещание некоего Шломо Киндерота. Барона Киндерота. Зрачки у Мирны расширились, она многозначительно посмотрела на Армана, протянула бумагу ему. Гамаш вернул очки на нос, принялся разглядывать бумагу, пытаясь прогнать муть из глаз, потом протянул документ Бенедикту. – Дата наверху – тысяча восемьсот восемьдесят пятый год? – Да, тысяча восемьсот восемьдесят пятый. Это, – Люсьен выхватил бумагу у Бенедикта и поднял перед собой, – копия оригинального документа, поданного в суд Вены в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году. Насколько я понял, Шломо Киндерот оставил все свое имущество двум своим сыновьям. – Да, – сказала Мирна. – Разделил поровну. – Oui, – произнес Арман. – Я неточно выражаюсь, – продолжил Люсьен, и никто не стал ему возражать. – Он оставил все своим сыновьям-близнецам. Оба сына унаследовали титул и его состояние – судя по документам, громадное. Имения в Швейцарии. Дома в Вене и Париже… – Постойте, – сказала Мирна, подняв руку. – Вы хотите сказать, что он обоим оставил одно и то же? – Именно. – Но как ему это удалось? – Ему не удалось. В этом-то все и дело. – Люсьен явно испытывал удовольствие – Так все это и началось. Я думаю, они не смогли договориться. Они судились друг с другом. – И?.. – спросил Бенедикт. – И ничего. Так дело ничем и не завершилось. – И что это значит? – спросил Бенедикт. – Вы же не хотите сказать, что завещание до сих пор оспаривается? – сказала Мирна. – Сто двадцать лет прошло. – Сто тридцать два, – поправил Люсьен. – И нет, конечно, я ничего такого не говорю. Австрийцы почти так же эффективны, как немцы. Нет, это должно было решиться много лет назад. Просто я пока еще не нашел приговора. – Но мы можем предположить, что приговор был не в пользу той ветви семьи, к которой принадлежала мадам Баумгартнер, – сказал Арман. – Тогда почему она считала, что наследство причитается ей? – спросила Мирна. Но еще не закончив вопроса, она по мрачному виду Гамаша поняла, что сморозила глупость. Берта Баумгартнер держалась за ту веру, за которую хотела. Которая служила ее целям. Баронесса жила в мире фантазий, в котором любая развилка на дороге – в ее пользу. В мире, в котором она была одновременно жертвой и наследницей. Баронессой и уборщицей. Ходячей викторианской мелодрамой. Сколько клиентов сидели вот так напротив Мирны, жаловались на то, что с ними «поступили не по праву». Их уклон в претензии был настолько силен, что начисто удушал разум. Они бы отказались от благоразумия, прежде чем смирились бы с этими несправедливостями. В некоторых случаях с некоторыми людьми это могло длиться годы. Шип надежно сидел у них в боку. И если доктор Ландерс слушала, направляла, делала предложения о том, как попытаться отделаться от боли, то они продолжали способствовать нагноению, пока она наконец не поняла, что некоторые ее клиенты не хотят освобождения от своих обид, им нужна легитимация. Она знала: признание – вещь ужасная. Оно привязывало человека к его жертвенности. Оно поглощало весь воздух вокруг. И в конечном счете человек оказывался в вакууме, где ничто хорошее не может процветать. И трагедия почти всегда имела осложнения – Мирна знала это. Такие люди неизбежно передавали свою болезнь из поколения в поколение, а та с каждой передачей все усиливалась. Больной вопрос стал легендой их семьи, их мифом, их достоянием. Потерянное стало их самым ценным владением. Их наследством. Конечно, если они проиграли, то выиграл кто-то другой. И им было на ком вымещать гнев. Это стало кровной враждой, сражением за родословную. Мирна посмотрела на Армана, а тот взял документ у Люсьена и что-то на нем написал. – Значит, она считала, что ее родню провели за нос, – сказал Бенедикт. Мирна сжала губы. Несмотря на все ее психологические штудии, ее докторскую степень, ее годы исследований и работы, этот молодой человек сформулировал суть дела гораздо более кратко, чем смогла бы она. Берта считала, что ее семью водили за нос. На протяжении нескольких поколений. – Что вы думаете, Арман? – спросила Мирна. – «За искупление грехов моих с детства груз первородный», – вспомнил он загадочное стихотворение Рут. – Энтони Баумгартнер поехал в тот дом не просто так – у него была причина.