– А имя секретаря? – спросил Бовуар. – Это имеет значение? – Может иметь. Люди иногда таят обиду. Назовите, пожалуйста, ее имя. И опять легкая улыбка на лице Кэролайн. Мимолетная. Самодовольная. Жестокая. – Его звали Бернар. Бовуар вскинул брови: – Понятно. – Неужели? – спросила Адриенна. – Интересно, что же вам понятно? Унижение? Ложь? Сначала маленькая ложь, а потом огромная грязная ложь, которая называлась нашим браком? Я любила мужчину, который не любил, не мог любить меня. Отвечать взаимностью. Никогда не мог, он сам признался. И никогда бы не смог. Мы стояли вон там. – Она показала на камин. – Там наш брак и закончился. Ровно там. Когда я напрямую задала ему вопрос, а он признался. Даже не пытался смягчить удар. Он, казалось, испытал облегчение. У меня из-под ног ушла опора, а он испытывал облегчение. Ничего для меня. Или детей. Он просто хотел уйти, сказал он. Уйти. – Ну, далеко он так и не ушел, правда ведь? – сказал Гуго. – Он так и не сделал каминг-аут? – спросил Бовуар. – Нет. – А почему? Адриенна уже набрала в грудь воздуха, чтобы ответить, но задумалась. Ее плечи, поднявшиеся было до ушей, медленно опустились. Она посмотрела на Гуго, который чуть кивнул ей в знак поддержки. Она прошлась взглядом по Кэролайн, остановилась на Бовуаре. – Не могу точно сказать. Не спрашивала у него. Если по-честному, то я испытала облегчение, когда он проявил сдержанность. Ради детей. Может быть, – добавила она, – ради меня. Понимаете, я никогда не переставала его любить. Я бы осталась с ним, если бы он захотел. Я никогда в этом никому не признавалась. Я его любила не за то, что он был нормальной ориентации, а за то, что он – Тони. – Она огляделась. – Я ненавижу эту комнату. «Только ли комнату она ненавидит?» – подумал Гамаш. Глава двадцать четвертая – Прошу меня простить, – сказал старший инспектор Бовуар, уступая свое место Дюфресну. – Я вас оставляю с инспектором и старшим суперинтендантом Гамашем. Он встал и, кивнув инспектору, перехватил взгляд Армана. Гамаш, конечно, точно знал, что собирается сделать Бовуар. То же самое делал и он, будучи главой отдела по расследованию убийств. Жан Ги выслушал семью. Теперь настало время встретиться с мертвецом. Или подойти к нему как можно ближе. Бовуар шел из комнаты в комнату, заглядывал в них. Иногда заходил. Агенты фотографировали. Брали образцы. Открывали ящики и двери кладовок. Они кивали ему: – Шеф. Старший инспектор кивал им в ответ, но по большей части хранил молчание. Наблюдал. Впитывал. Не контролировал их, а фиксировал обстановку. Он всегда испытывал странное чувство, когда без приглашения осматривал дом человека. Ему всегда казалось, что хозяин ушел только сегодня утром. Не зная, что вернуться ему не суждено. Не зная, что настал день его смерти. В этом месте чувствовалась какая-то надежность, удобство, успокоение. Он ходил по дому, а не по захваченной территории. Цвета здесь были приглушенные. Мягкий серо-голубой на стенах. Но были штрихи, казавшиеся чуть ли не игривыми. Лаймово-зеленый геометрический оттиск на занавесках в хозяйской спальне. На стенах в коридоре висели старинные постеры «Экспо-67». На стуле в спальне небрежно висела одежда. В корзинке для мусора лежали смятые салфетки. На комоде – монетки вместе с фотографией в рамочке: Баумгартнер с детьми. Мальчик и девочка. На прикроватном столике находилась научно-популярная книга об американских политиках и номер журнала «L’actualité». Достав авторучку, Бовуар открыл ящик. Там лежали другие журналы. Ручки. Капли от кашля. Он закрыл ящик, огляделся – не увидит ли что-нибудь, свидетельствующее о проживании в доме кого-то еще. Или посещении дома кем-то посторонним. С ночевкой. Похоже, здесь не было ни чьей-то одежды, ни зубной щетки. Если у Баумгартнера был партнер или любовник, то ничто здесь об этом не говорило. Бовуар пошел дальше по коридору, свернул в комнату, которая служила Баумгартнеру кабинетом. И остановился как вкопанный. Он плохо разбирался в искусстве. Не знал ни одного художника. За одним исключением. И именно оно находилось на стене над камином в кабинете. Работа Клары Морроу. И не какой-нибудь Клариной картины – он видел копию ее портрета Рут. Но не просто Рут. Клара написала выжившую из ума старую поэтессу в образе состарившейся Девы Марии. Всеми забытой. Ожесточенной. Рука, похожая на клешню, сжимала рваную голубую шаль на шее. На лице застыло выражение ненависти. Ярости. В этой седой старухе не осталось ничего от нежной молодой девы. Рут. Но. Но. Там. В ее глазах. Свет, сверкание. Со всеми мельчайшими штрихами. Всеми подробностями. Всем цветом: картина в конечном счете сводилась к одной крохотной точке. Рут в ипостаси Девы Марии увидела что-то вдалеке. Едва видимое. Едва ли присутствующее. Скорее намек. В почти слепых глазах ожесточенной старухи Клара Морроу написала надежду. Бовуар знал: большинство людей, смотрящих на эту картину, видели отчаяние. Не заметить это было трудно. Но они все упускали самую суть картины. Одну-единственную точку. Те, кто видел ее, уже никогда не могли забыть. Дилеры и коллекционеры после появления этой картины нагрянули к Кларе и обнаружили другие сокровища; странные, иногда фантастические, иногда обманчиво обычные портреты. Но именно Рут определила репутацию и карьеру Клары. Рут и точка света. Бовуар кивнул на портрет и услышал ворчание старой поэтессы: – Тупицы. – Старая карга, – пробормотал он. Агенты, работающие в кабинете, посмотрели на него, но он им только коротко кивнул: продолжайте. Старший инспектор Бовуар обошел комнату, стараясь никому не мешать. Он остановился у камина посмотреть на фотографии. Баумгартнер с друзьями. С политиками. На корпоративных банкетах. Еще фотографии с детьми. Одна с Баумгартнером и его уже бывшей женой. Они хорошо смотрелись вместе. Уверенная и привлекательная пара. Потом Жан Ги взял маленькую фотографию в серебряной рамочке. Черно-белая фотография. Вероятно, его родители. Отец – стройный, красивый, неулыбчивый. Суровый. «Такому человеку трудно угодить», – предположил Бовуар. И сын пошел в него. По крайней мере, по внешнему виду. А как личность? По фотографиям этого было не понять. Он на них почти всегда улыбался. Правда, Энтони Баумгартнер умел скрывать свои истинные чувства. Это было доказано. Внимание Бовуара привлекла другая фигура на фотографии. Баронесса. Она по любым стандартам была уродина. Каждый бы это заметил. Тело, похожее на бочку, просевшие глаза спаниеля и лицо, которое даже на старой фотографии выглядело пятнистым. Но она улыбалась, и у нее на лице гуляло выражение постоянного удивления. И глаза ее светились. Бовуар поймал себя на том, что сам улыбается ей в ответ. Баронесса, несмотря на внешний вид, была гораздо привлекательнее мужа. Хотя в ее взгляде присутствовало и некоторое высокомерие, и намек на коварство. Гуго Баумгартнер явно пошел в нее. А Кэролайн Баумгартнер? Скорее в отца, чем в мать, хотя высокомерие баронессы виделось и в ней. Но то, что в матери казалось коварством, в дочери проявлялось как жестокость. Фотографии были интересными – в некотором роде даже откровенными, – но особенно его заинтересовало то, что он увидел на столе. Ноутбук Баумгартнера. – Закончил? – спросил Жан Ги агента, который сидел за столом – просматривал бумаги.