Все трое посмотрели на мерзкую старуху на картине, потом повернули головы и посмотрели в дверь Клариной студии, в кухню, на мерзкую старуху за столом. Рут продолжала спорить с Мирной. На сей раз, кажется, о том, как следует делать меренги. – Я предпочитаю что-нибудь покрепче маренго, – услышали они голос старухи. – Это что – рыба такая, как червяк? – сказал Бенедикт. – Нет-нет, меренги – это такие пирожные, безе еще называются. Маренго – это вид вермута. А рыба – это миноги. – Вы меня совсем запутали. Они повернулись к картине, прислонились к стене мастерской. – Интересно, что это говорит о покойном? Что его привлекало к этой конкретной картине? – сказала Рейн-Мари. – Кроме того, что у него великолепный вкус к живописи? – спросила Клара. – Но его не влекло к этой картине, – проговорил Жан Ги. – Это его мать влекло. Ты сказала, что она хотела иметь картину. А потом отдала ему. – Но он ее повесил, – возразила Рейн-Мари. – Он же не убрал ее в подвал. – Верно. – Жан Ги продолжал смотреть на Рут на полотне. – Ты думаешь, баронесса понимала, про что эта картина? Не про ожесточение, а надежду. Они посмотрели на него с нескрываемым – и, на его вкус, довольно оскорбительным – удивлением. Анни подошла к нему и обняла за слегка располневшую талию: – Мы еще сделаем тебя настоящим адептом искусства. – Адепт, – сказал он. – Это разновидность итальянского мороженого, я думаю? – А я думаю, мы не о том говорим, – сказала Анни. – Я думаю, тот, кто тебе нужен, сидит вон там. Она показала на трио – Мирна, Рут, Бенедикт. Они теперь обсуждали различие между семафором и птифуром. – Нет, спасибо, – сказал Жан Ги. – К тому же я уже знаю об искусстве все, что необходимо. Кьяроскуро. – Он произнес последнее слово торжественно, словно на открытии Олимпийских игр или спуске корабля. – Вот оно. Мое собственное слово в искусстве, но впечатление на людей производит ошеломительное. – Какое ты там сказал слово? – сказал Габри от холодильника, из которого доставал добавку мороженого. – Пожалуйста, не говори ему, – сказал Оливье. – Там осталось что-нибудь? Я бы хотела взять немного домой для Армана, – сказала Рейн-Мари, направляясь в кухню. Оливье показал на контейнер на кухонном островке, в котором находился петух в вине и «поротая» картошка. – Все подготовлено. – Merci, mon beau[43]. – В общем, – сказала Рут Бенедикту, – если тебе кто предложит семафор, не клади его в рот. – Но птифур? – Птифур можешь отдать мне. Бенедикт кивал, а Мирна и Роза смотрели на него непроницаемым взглядом. Жан Ги похлопал Бенедикта по плечу: – Пойдем, поможешь мне с тарелками. Бовуар мыл, а Бенедикт вытирал. – Ты почему солгал? – тихо спросил Жан Ги. – Вы про что? – спросил Бенедикт, беря теплую, влажную тарелку. – Про твою подругу. – Ах это… – Скажи мне правду, – сказал Жан Ги. – Это имеет значение? – спросил Бенедикт. – Мы расследуем убийство. Имеет значение все. В особенности ложь. – Но человек, который умер, не имел ко мне никакого отношения. – Ты и в самом деле веришь в это? – спросил Бовуар. – Ты назначен душеприказчиком по завещанию, в котором он был одним из основных наследников. Это завещание зачитали за несколько часов до его убийства. Его тело найдено в заброшенном доме, где оказался и ты. Ты там оказался, он там оказался. Он сделал паузу, чтобы Бенедикт осознал услышанное. – Но я не знал этого, – сказал Бенедикт. – А откуда мне знать, что ты не лжешь? Опять. – Он смотрел в лицо молодому человеку. – И теперь ты понимаешь, почему ложь имеет значение. Сам по себе вымысел, возможно, значения и не имеет, но он нам показывает, что твоим словам не всегда можно доверять. Тебе не всегда можно доверять. – Нет, мне можно доверять, – сказал тот; щеки его теперь пылали алым цветом. – Я не лгу. Обычно. Но я… мне не хочется говорить об этом вслух. – О чем? – О том, что она от меня ушла. Что мы расстались. Это еще слишком свежо. – Всего два месяца. – Откуда вы знаете? – Я действующий глава отдела по расследованию убийств, – сказал Жан Ги, передавая мыльную тарелку Бенедикту. – Неужели ты и вправду думаешь, что мы не стали бы тобой интересоваться? – Тогда вы должны знать, что моя личная жизнь не имеет никакого отношения к тому, что случилось. – Не имеет? Ты еще раз солгал месье Гамашу, когда он спросил, зачем ты ездил в фермерский дом прошлым вечером. Ты сказал, что скучал по своей девушке и хотел домой. Но это неправда, ведь так? Бенедикт сосредоточился на стакане, который он вытирал. – Это правда. Отчасти. Вы не представляете, что такое жить с разбитым сердцем и вдруг оказаться в обществе счастливых людей. – Он посмотрел на Жана Ги. – Вы. Ваша жена. Рей-Рей. Месье и мадам Гамаш. У вас есть то, чего хочу я, чего хотел. И потерял. Чего я уже не могу получить. Это так больно. Я не мог оставаться. Бенедикт смотрел на него широко раскрытыми глазами. Умоляющими. «О чем он умоляет? – подумал Жан Ги. – О понимании? О прощении? Нет. Он хочет того же, чего хотел и я, когда жил с разбитым сердцем. Он хочет, чтобы я перестал сыпать соль на его рану». – Понимаю, – сказал Бовуар. – Только давай больше не лгать, ладно? – Обещаю. Бовуар повернулся к парню и посмотрел ему прямо в глаза: – Почему, по-твоему, мадам Баумгартнер включила тебя в список душеприказчиков? – Не знаю. – Ты же наверняка думал об этом. Ну же, Бенедикт. Почему она это сделала? Ты, вероятно, знал ее. – Не знал. Клянусь вам. Никогда не видел этой женщины. Баронессы. Можете проверить меня на детекторе лжи. Ведь людей еще проверяют на детекторе лжи? Нужно спросить у Рут. Бовуар вздохнул: – Рут производит ложь. А как ее обнаруживать, она понятия не имеет. – Но если вы что-то производите, то разве вы не способны узнать этот продукт у других? – спросил Бенедикт. Жан Ги не мог не признать глубокомысленность этих слов. И истинность. Рут была экспертом по вопросам лжи. Вот истина – да, нередко проходила мимо нее. И возможно, проходила мимо этого приятного молодого человека. Клара с другого конца кухни наблюдала за разговором между Жаном Ги и Бенедиктом. – И о чем ты думаешь? – спросила у нее Рейн-Мари. – Я бы хотела написать этого молодого человека.