– Чаще это называется душеприказчики, – пояснил Мерсье. Выражение недоумения не сошло с лица Бенедикта, и тогда Арман добавил: – Это означает, что Берта Баумгартнер хочет, чтобы мы проследили за исполнением ее последней воли. Обеспечили исполнение ее желаний. – Так она мертва? – спросил Бенедикт. Арман уже хотел было сказать «да», поскольку это было очевидно. Но слово «мертвый» уже продемонстрировало сегодня свою несостоятельность, а потому он не исключал, что мадам Баумгартнер… Он посмотрел на нотариуса в ожидании подтверждения. – Oui. Она умерла чуть больше месяца назад. – И перед смертью она жила здесь? – спросила Мирна, посмотрев на прогнувшийся потолок и прикидывая, сколько ей понадобится времени, чтобы добежать до двери, если прогиб перейдет в обрушение. Или ей лучше будет выброситься в окно. Посадка, скорее всего, будет мягкой ввиду слоя снега на земле и ее упаковки на манер плюшевого мишки. – Нет, она умерла в доме для престарелых, – сказал Мерсье. – Так это что – наподобие обязанности становиться присяжным заседателем? – Что-что? – переспросил нотариус. – Ну, вы же знаете, если ваше имя выпало. Что-то вроде гражданского долга. Быть… как вы это назвали? – Исполнителем завещания, – сказал Мерсье. – Нет, это не похоже на гражданский долг. Она выбрала конкретно вас. – Но почему нас? – спросил Арман. – Мы ее даже не знали. – Понятия не имею, и, как это ни печально, спросить у нее мы уже не можем, – сказал Мерсье без всякой печали. – Ваш отец ничего не говорил на этот счет? – спросила Мирна. – Он никогда не говорил о своих клиентах. Гамаш посмотрел на плотную пачку бумаги перед ним и увидел красный штамп в верхнем левом углу. Он не в первый раз видел завещания. Невозможно дожить почти до шестидесяти лет и не прочесть несколько таких бумаг. Что Гамаш и сделал, включая и свое собственное. Перед ним и в самом деле лежало законное, зарегистрированное завещание. Быстро пробежав первую страницу, он отметил, что оно было составлено двумя годами ранее. – Перейдите, пожалуйста, на вторую страницу, – произнес нотариус. – В четвертом разделе вы увидите ваши имена. – Но постойте… – сказала Мирна. – Кто такая Берта Баумгартнер? Хоть что-то вы должны знать. – Я знаю только, что она умерла, а мой отец присматривал за ее собственностью. Потом дело перешло ко мне. А потом к вам. Пожалуйста, вторая страница. И да – они увидели там свои имена. Мирна Ландерс из Трех Сосен, Квебек. Арман Гамаш из Трех Сосен, Квебек. Бенедикт Пулио, дом 267 по рю Тайон, Монреаль, Квебек. – Это вы? Мерсье переводил взгляд с одного на другого, и они по очереди кивали. Он откашлялся и приготовился читать. – Постойте, – сказала Мирна. – Это глупость какая-то. Незнакомый нам человек наугад называет нас исполнителями ее завещания? Она может так делать? – О да, – подтвердил нотариус. – Вы можете хоть папу римского назвать, если хотите. – Правда? Вот здорово! – сказал Бенедикт, проворачивая в голове варианты. Гамаш не полностью соглашался с Мирной. Разглядывая имена в завещании Берты Баумгартнер, он сомневался, что выбор делался случайно. Их имена. Очень четко. Арман подозревал, что существовала какая-то причина, по которой они там появились. Хотя что это была за причина – оставалось неясным. Коп, владелица книжного магазина, строитель. Двое мужчин, одна женщина. Разные возрасты. Двое живут за городом, один в городе. Никаких совпадений. Ничего общего у них не было, если не считать того, что их имена оказались в одном документе. И факта, что никто из них не знал Берту Баумгартнер. – И тот, кто назван в завещании, обязан делать то, о чем там сказано? – спросила Мирна. – Мы обязаны это делать? – Нет, конечно, – сказал Мерсье. – Вы можете себе представить святого отца, продающего эту собственность в качестве исполнителя завещания? Они попытались. Но, судя по улыбке на лице Бенедикта, только ему это и удалось. – Значит, мы можем отказаться? – спросила Мирна. – Oui. Вы хотите отказаться? – Я не знаю. У меня не было времени обдумать это. Я понятия не имела, зачем вы меня сюда приглашаете. – А что вы подумали? – спросил Мерсье. Мирна откинулась на спинку стула в попытке вспомнить. Утром перед получением письма она находилась в своем книжном магазине. Налила себе кружку крепкого чая и села в удобное кресло с точным отпечатком ее тела. Плитка была включена, а за окном стоял яркий, солнечный зимний день. Небо отливало идеальной синевой, и покрытые свежим снегом сверкали белизной поляны, дорога, хоккейная площадка, снеговик на деревенской площади. Вся деревня сияла. В такие дни человека тянуло на улицу. Хотя и было понятно, что лучше этого не делать. Как только ты выходил на улицу, холод хватал тебя, обжигал легкие, запаивал ноздри, перехватывал дыхание. В глазах у тебя появлялись слезы. Ресницы смерзались, так что тебе приходилось раздирать веки. И все же, хотя и хватая ртом воздух, ты оставался стоять. Еще чуть-чуть. Побыть частью этого дня. Прежде чем вернуться к печке и горячему шоколаду или чаю. Или к крепкому, ароматному кофе с молоком. И электронной почте. Она читала и перечитывала письмо, потом позвонила по указанному в письме телефону, чтобы спросить, по какой причине нотариус хочет ее видеть. Не дозвонившись, Мирна взяла письмо и отправилась поговорить в бистро за ланчем с друзьями и соседями, Кларой Морроу и Габри Дюбо. Те вели дискуссию о снежных скульптурах, турнире по хоккею с мячом, конкурсе на лучшую шапочку, закусках на приближающийся зимний карнавал, и Мирна почувствовала, что ее внимание рассеивается. – Привет, – сказал Габри. – Кто-нибудь есть дома?[10] – Что? – Нам нужна твоя помощь, – обратилась к нему Клара. – Гонки на снегоступах вокруг деревенской площади. Один круг или два? – Один для возраста до восьми лет, – сказала Мирна. – Один с половиной для возраста до двенадцати, и два для всех остальных. – Да, это убедительно, – согласился Габри. – Теперь команды снежных боев… Мысли Мирны снова поплыли. Она как в тумане отметила, что Габри встал и подкинул несколько полешек в каждый камин бистро. Он остановился, чтобы поговорить с кем-то из клиентов, в это время вошли другие с холода, потопали, стряхивая снег с обуви, потерли захолодевшие руки. Их встретило тепло, запах кленового дымка, пироги со свининой прямо с пылу с жару и неизменный аромат кофе, которым пропитались даже балки и доски пола. – У меня есть кое-что – хочу тебе показать, – прошептала Мирна Кларе, пока Габри занимался клиентами. – Ты почему шепчешь? – Клара тоже понизила голос. – Это что-нибудь грязное? – Нет, конечно. – Конечно? – переспросила Клара, вскинув брови. – Я тебя слишком хорошо знаю для такого «конечно». Мирна рассмеялась. Клара ее и в самом деле знала. Но и она знала Клару. Каштановые волосы ее подруги торчали во все стороны, словно ее слегка ударило током. Она немного напоминала спутник… спутник средних лет. Что объясняло и характер ее искусства. Картины Клары Морроу были не от мира сего. И в то же время оставались глубоко, мучительно человечными. Она писала то, что представлялось портретами, но было таковыми только на поверхности. Прекрасно выписанная плоть растягивалась и иногда истончалась; на ранах, на празднествах. На пропастях потерь и вспышках радости. Клара писала мир и отчаяние. И все это в одном портрете. Кистью, полотном и краской Клара и пленяла, и освобождала своих героев. А еще ей удавалось с ног до головы измазаться краской. Краска была на щеках, в волосах, под ногтями. Она сама представляла собой незаконченный портрет. – Я тебе покажу попозже, – сказала Мирна: к столику вернулся Габри. – А грязь уж лучше потом, – добавила Клара. – Грязь? – повторил за ней Габри. – Выкладывай.