Когда он думал об этом, к нему возвращался запах влажной шерсти, шепот снежинок, падающих на крышу его машины. Он сказал, что перезвонит им. Заставил их пообещать ничего не делать, пока он с ними не свяжется. А тут это. Рейн-Мари приветствовала Мирну, а Арман, положив мертвую трубку, вернулся в кухню – к бульону, сэндвичам, пиву и чтению завещания. – По радио говорят, что метель накрыла весь Южный Квебек, – сказала Мирна, проводя рукой по волосам. – Но закончится к ночи. – На такой большой территории? – спросил Арман. Рейн-Мари всмотрелась в его лицо. Вместо озабоченности он, казалось, чувствовал облегчение. Свет в окнах квартиры Анни и Жана Ги в монреальском квартале Плато замигал. Они оторвались от своих занятий и уставились на лампы в потолке. Свет мигал. Мигал. Но устоял. Анни и Жан Ги переглянулись и вскинули брови, потом вернулись к разговору. Жан Ги рассказывал ей о своей встрече сегодня утром с расследователями. – Они тебя просили что-нибудь подписать? – спросила Анни. – Откуда ты об этом знаешь? – Значит, просили? Он кивнул. – И ты подписал? – Нет. – Хорошо. Перед его мысленным взором возникли листы бумаги на столе перед ним, их выжидающие лица. – Ты была права. У них своя повестка. Я боюсь, твоему отцу грозит не только временное отстранение или даже увольнение. – А что? – Толком не знаю. Они не предъявляли никаких обвинений, но все время возвращались к наркотикам. К тем, которые он пропустил. – Они сразу об этом знали, – сказала Анни. – Он им сразу сказал. Предупредил копов по всей стране и в Штатах. Американское управление по борьбе с наркотиками перехватило наркоту, которая пересекла границу. Верно? – Да, с помощью твоего отца. – И твоего. – Oui. Но немалая часть ушла. Килограммы. Здесь. В Монреале. Где-то. Мы несколько месяцев искали. Использовали всех наших информаторов. И ничего. Когда эта дрянь попадет на улицы… Он не закончил предложение, не зная, что сказать. – Это просто ужасная дрянь, Анни. – Я знаю. Жан Ги отрицательно покачал головой: – Ты только думаешь, что знаешь, но ты не знаешь. Представь себе худшее. Хуже не бывает. Она представила. – И вот это будет лучшим из того, что может случиться, – сказал он. Анни улыбнулась, думая, что он шутит. Наверняка преувеличивает. Но потом улыбка сошла с ее лица. Так плохо. – Я думаю, они догадываются, какая говнобуря поднимется, когда эта дрянь попадет на улицы. Им нужен козел отпущения. – Им? – Им. – Он поднял руки. – Я не знаю. Я плохо разбираюсь в этой политической мерзости. Этим занимался твой отец. – Но дело политическое? – Я так думаю. Никого особо не беспокоит судьба тех несчастных сукиных сынов, которые будут покупать дрянь на улицах. Они прикрывают собственные задницы. – А отец знает? – Я думаю, догадывается. Но он все еще пытается отыскать эту чуму. Он не смотрит в том направлении. Я, честно говоря, думал, когда входил туда сегодня утром, что они мне скажут: расследование закрыто и твой отец восстановлен в правах. – И что теперь? – спросила Анни. – Не знаю, – сказал он, тяжело откидываясь назад. – Устал я от всего этого, Анни. Наелся. – Я знаю. Это мерзость. Спасибо, что поддерживаешь отца. Жан Ги кивнул, но ничего не сказал. Он снова услышал увещевающий голос Мари: «Все это уйдет, старший инспектор. Когда вы подпишете. Тогда вы сможете продолжать жить своей жизнью». Глава седьмая Бенедикт, Мирна и Арман сидели, уставившись на страницу перед ними. Потом они подняли головы и переглянулись. Потом, словно по команде, посмотрели на Люсьена. – Это какая-то шутка, верно? – спросила Мирна, а Арман рядом с ней снял очки для чтения и посмотрел на нотариуса. – Не понимаю, – сказал Бенедикт. – Все предельно ясно, – сказал Люсьен. – Но это же чепуха, – сказала Мирна. – Лишенная всякого смысла. Арман перевел взгляд на документ. Они наконец добрались до восьмого раздела завещания, при этом нотариус читал каждый предшествующий раздел, каждый пункт, каждое слово своим гнусавым голосом. Из-за усталости и утренних стрессов, после еды, в тепле, исходящем от печки, и под заунывный голос Люсьена им приходилось напрягаться изо всех сил, чтобы не уснуть. Гамаш несколько раз замечал, как веки Бенедикта смыкались и голова падала, а потом молодой человек с трудом прорывался назад к действительности. Широко раскрыв глаза, он держался, пока его тяжелые веки не смыкались снова. Но теперь сна у него не осталось ни в одном глазу. У всех них. – Здесь сказано, – Мирна посмотрела на страницу, ткнула пальцем в нужную строку, – «Я завещаю трем моим детям по пять миллионов долларов каждому». Она снова жестким взглядом посмотрела на Люсьена. – Пять. Миллионов. Долларов, – повторила она. – По вашему мнению, есть в этом какой-то смысл? – Каждому, – заметил Бенедикт. – Всего… пятнадцать миллионов. – Пять, пятнадцать, сто миллионов, – сказала Мирна. – Какая разница. Чепуха. – Может быть, она имела в виду деньги «Канадской покрышки»[12], – сказал Бенедикт, пытаясь быть полезным. Нет, не имела. – И что мы должны делать с этим? – спросила Мирна.