Предыдущим вечером те, кто не был занесен снегом, откапывали тех, кого занесло, прочищали дорожки от дома до дороги. Габри и Оливье были приглашены к Гамашам, когда закончат, но отказались. – Не хотим закрывать бистро, – объяснил Оливье. – И у нас неожиданные постояльцы в гостинице! – прокричал Габри сквозь шквалистый ветер. – Не могут вывести свои машины, чтобы доехать до дому. – Не могут найти свои машины. Оливье лопатой показал на могильные холмы вокруг деревенской площади. – Как ты думаешь, нам удастся привлечь к этому ребятишек? Убедить их в том, что это такая игра? – прокричал Габри в шапочку Оливье. – Тот, кто первым откопает машину, получит приз? – А призом придется сделать мозг, – сказал Оливье. Расчистили дорожку к дому Рут; Рейн-Мари постучала к ней, но старуха отказалась открывать дверь. – Приходите к нам на обед! – прокричала Рейн-Мари в закрытую дверь. – Приносите Розу. У нас много еды. – А выпивка? – Есть. – Нет, я не хочу выходить. – Рут, пожалуйста… Вам не следует оставаться одной. Приходите. У нас есть виски. – Не знаю. Последняя бутылка, которую я пробовала… у нее какой-то странный вкус. Рейн-Мари слышала страх в ее голосе. Старуха боялась покинуть свой дом и выйти в метель. Все инстинкты выживания противились этому. И хотя Рут Зардо не очень-то подчинялась инстинктам выживания, ей все же удалось переползти через восьмидесятилетний рубеж. В том числе и потому, что она не выходила из дому в метель. Они один за другим в начале вечера подходили к дверям Рут, расчищая снег на тропинке. И она отфутболивала их одного за другим. – Ну все, хватит, – сказал Арман, вставая. Прежде чем направиться к двери, он прихватил одеяло «Гудзонов залив»[13]. – Что ты собираешься делать? – спросила Рейн-Мари. – Приведу сюда Рут. Пусть для этого мне и придется сломать ее дверь. – Вы собираетесь ее похитить? – спросила Мирна. – Это не противозаконно? – спросила Рейн-Мари. – Противозаконно, – сказал Люсьен, который был не в ладах с юмором. – Кто такая Рут? Почему она такая важная персона? – Она личность, – сказал Арман, уже успевший надеть куртку и ботинки. – Неужели? – одними губами спросила Мирна у Рейн-Мари. – Ты ведь знаешь: если ты ее похитишь, выкупа тебе никто не заплатит, – сказала Рейн-Мари. – А мы будем обречены выносить ее общество. – Рут не так уж и плоха, – сказала Мирна. – Меня беспокоит утка. – Утка? – спросил Люсьен. – Я пойду с вами, сэр, – сказал Бенедикт. – Вы сомневаетесь, что я смогу привести ее сам? – шутливо спросил Арман. – Ее сможете, – сказал Бенедикт. – Но утку? Арман несколько мгновений смотрел на него, потом рассмеялся. В отличие от Люсьена, Бенедикт легко входил в любой разговор. Запросто отделял шутку от серьезных слов. Бенедикт надел ботинки, куртку, шапочку и рукавицы, и Гамаш открыл дверь, но только для того, чтобы удивленно отступить. На пороге стояла Рут, покрытая снегом. Ее тяжелое зимнее пальто топорщилось и шевелилось. – Я слышала, у вас тут виски, – сказала поэтесса, проходя мимо них так, словно они были гости, а она – хозяйка дома. Рут пошла в дом, на ходу роняя на пол шапочку, рукавицы, пальто и куртку. – Это кто? – спросила Рут, показав Розой на Люсьена и Бенедикта. Рейн-Мари представила их. – Они не пьют виски, – сказала она, правильно предположив, что Рут ничего другого и не хочет про них знать. В дальнем конце гостиной на обеденном столе, на котором стояли несколько керосиновых ламп и свечки, лежали на выбор хлеб, сыр, холодная курица, ростбиф и выпечка. – Вам о чем-нибудь говорит имя Берта Баумгартнер? – спросил Арман у Рут. Он сел на диван рядом с ней и протянул приготовленную для нее тарелку. – Ничего, – сказала Рут. Мирна отошла от стола на некоторое расстояние и прошептала Арману на ухо: – Никакие другие имена, кроме «Джонни Уокера» или «Гленфиддиха»[14], ее не интересуют. Смотрите и учитесь. Мирна вернулась к столу, положила себе на тарелку куриную ножку, немного камамбера, кусочек багета и сказала: – Берта Баумгартнер? Оливье недавно получил целый ящик. Двадцатипятилетний. Медленного старения в дубовой бочке. Очень мягкий. – Так что, «Берта Баумгартнер» – это выпивка? – спросила Рут, встревая в разговор. – Нет, не выпивка, старая пьяница, – сказала Мирна. – Но нам нужно твое внимание, хотя оно и неустойчивое. – Ты жестокая женщина, – обиделась Рут. – Мы – исполнители ее завещания, – произнес Арман. – Но мы с ней не были знакомы. Она жила поблизости. – Старая ферма на пути в Мансонвиль, – сказала Мирна. – Берта Баумгартнер? Мне это имя ни о чем не говорит, – бросила Рут. – Ты – нотариус? – Я? – прошамкал Бенедикт с набитым ртом. – Нет, не ты. – Рут оглядела его. И его волосы. – Я вижу, у Габри появился конкурент в борьбе за кресло деревенского дурня. Я говорю про него. – Про меня? – спросил Люсьен. – Да, про тебя. Я знала некоего Лоренса Мерсье. Он приезжал, чтобы обсудить со мной мое завещание. Твой отец? – Да. – Вижу сходство, – сказала она. На комплимент ее слова не походили. – Так вы составили завещание? – спросила Рейн-Мари, возвращаясь с тарелкой на свое место у огня. – Нет, – сказала Рут. – Решила ничего не делать. Нечего оставлять. Но у меня есть письменные инструкции на мои похороны. Цветы. Музыка. Парад. Речи всевозможных важных персон. Дизайн почтовой марки. Все как обычно. – Дата? – спросила Мирна. – Ну, я, может, еще и не умру, – ответила Рут. – Если мы не найдем осиновый кол или серебряную пулю. – Это только слухи. – Рут обратилась к Арману. – Так эта Берта сделала тебя исполнителем ее завещания, а ты ее даже не знал? Похоже, она чокнутая. Жаль, что я ее не знала. – Впрочем, она не первая оставляет странное завещание, – сказала Рейн-Мари. – Разве завещание Шекспира не лишено странностей? – Oui, – сказал Люсьен, почувствовав себя наконец на знакомой почве. – Оно было вполне стандартным до конца, в котором он написал: «Оставляю моей жене мою вторую лучшую кровать».