– Тогда почему вы думаете, что эта Берта и баронесса – одно и то же лицо? – спросил Арман. – Ты говорил, что ее дом – по дороге в Мансонвиль? – спросила Рут; он кивнул. – Старый фермерский дом у лощины? – Oui. – Я как-то раз подвозила баронессу – у нее тогда машина сломалась, давно это было, – сказала Рут. – Похоже, это то же самое место. – И как он выглядел – дом? Вы не помните? Рут, конечно, помнила все. Каждую еду, каждую выпивку, каждый вид, каждое оскорбление, реальное, вымышленное или спровоцированное. Каждый комплимент. Каждое слово, сказанное или несказанное. Она хранила все это и превращала те воспоминания в чувства, а чувства – в поэзию. Я молилась, чтобы быть доброй и сильной, За искупление грехов моих с детства Груз первородный, за хлеб мой насущный И моей неизбывной вины наследство[19]. Арману не требовалось особо напрягаться, чтобы вспомнить, почему именно это стихотворение Рут, довольно темное по смыслу, пришло ему на память. – Дом у нее был небольшой, развалюха. Но привлекательный, – сказала Рут. – В ящиках на окнах – анютины глазки, бочки с цветами по обе стороны ступенек крыльца. Там были всякие пикапы и фермерское оборудование во дворе, но такое железо есть на каждой старой ферме. Когда Арман разгреб снег и подвыпрямил стены, он почти увидел это. Дом, такой, каким он был когда-то. В теплый летний день. С более молодой Рут и баронессой. – В последнее время вы ее не видели? – спросил он. – Много лет, – сказал Габри. – Она перестала работать, и мы потеряли с ней связь. Я не знал, что она умерла. А вы? Клара отрицательно покачала головой и опустила глаза. – Моя мать была уборщицей, – сказала Рейн-Мари, правильно истолковав то, что чувствует Клара. – Семьи, где она работала, становились для нее как родные. А когда она кончала работать, то теряла с ними связь. Наверняка многие из них умирали, а она понятия не имела. Клара кивнула, благодарная за слова о том, что дело это двустороннее. – Как вы думаете, не могла бы баронесса Баумгартнер написать Жюстену… – начал было Габри. – Non. – А какой она была? – спросил Арман. – Сильная личность, – сказал Оливье. – Ей нравился собственный голос. Много говорила о своих детях. – Два мальчика и девочка, – сказал Габри. – Лучшие дети на земле. Красивые, привлекательные. Умные и добрые. «Как их мать». Она часто это повторяла, а потом смеялась. – А от нас она всегда ждала слов «Не смейтесь, это же правда», – сказал Оливье. – И вы их говорили? – спросила Рейн-Мари. – Если мы хотели, чтобы она убрала у нас в доме, то говорили, – ответил Габри. Они описывали личность баронессы, и та возникала перед мысленным взором Клары. Почти всегда с улыбкой на лице. Иногда теплой и доброй. Часто с хитрецой. Но никогда со злобой. Трудно было представить себе женщину, меньше похожую на баронессу. И все же Клара помнила, как баронесса бралась за швабру или щетку. Работала до седьмого пота. В этом было какое-то благородство. Клара спрашивала себя, почему ей никогда не приходило в голову написать баронессу. Ее маленькие яркие глаза, одновременно добрые и требовательные. С хитрецой, но еще и вдумчивые. Ее траченные годами руки и лицо. Оно у нее было примечательное, полное щедрости и желчи. Доброты и осуждения. – Почему вы спрашиваете? – спросил Габри. – Это имеет значение? – Не очень, – сказал Арман. – Просто дело в том, что ее завещание странновато. – О-о-о, странновато, – сказал Габри. – Мне это нравится. – Ты любишь гомосеков, – сказала Рут. – А странноватых ненавидишь. – Это верно, – признал он. – Так что такого странноватого в завещании? – Деньги, – сказал Бенедикт. – Деньги? – переспросил Оливье, подавшись вперед. Люсьен рассказал им о наследстве. Выразительное лицо Оливье становилось из ошеломленного удивленным, а потом снова ошеломленным. – Пятнадцать миллионов? Долларов? – Он посмотрел на Габри, который тоже слушал разинув рот. – Нужно было с ней дружить. – Oui, – сказал Люсьен, довольный такой реакцией. – И дом в Швейцарии. – А другой в Вене, – сказала Мирна. – Она всегда казалась немного чокнутой, – сказал Габри. – Должно быть, съехала с катушек. – Нет. Мой отец никогда бы не позволил ей подписать завещание, если бы считал, что она не в своем уме. – Да ладно уж, – сказала Рут. – Даже я вижу тут безумие. И дело не только в деньгах, но и в выборе трех человек, которых она даже не знала, исполнителями ее последней воли. Почему не одного из нас? Арман посмотрел на Габри, Оливье, Рут и Клару. Они знали эту женщину. И не знали ее. Они знали баронессу. Не Берту Баумгартнер. Уж не поэтому ли? У него с Мирной нет никаких предвзятостей. Они видели ее как женщину, а не как уборщицу. И уж конечно, не как баронессу. Но почему это имеет какое-то значение? Может быть, все дело в профессиональном подходе. Он – полицейский, следователь. Мирна – психолог. Она умеет заглядывать в голову людям. Они оба умеют это делать. Но опять же почему это имеет какое-то значение для выполнения завещания мадам Баумгартнер? И как она вообще узнала про них, если они о ней не знали? А как насчет?.. Арман посмотрел на Бенедикта. Его-то с какой стати назначила она душеприказчиком? – Кто были свидетели? – спросил он, снова подаваясь вперед. – Соседи, – сказал Люсьен. – Хотя с содержанием завещания их не знакомили. Арман посмотрел на часы. Стрелка приближалась к половине девятого утра. Электричества пока так и не дали. Но «Гидроквебек» нередко вспоминал о Трех Соснах в последнюю очередь. – Ты должен ехать? – спросила Рейн-Мари, вспомнив их разговор накануне вечером. – Боюсь, что да. – А что с нами? – спросил Люсьен. – Я отвезу вас на ферму. Мы вместе откопаем ваши машины. – Необходимо оповестить наследников, – сказал Люсьен. – Я постараюсь организовать что-нибудь сегодня на вечер. Смысла ждать не имеет. – Меня устраивает, – сказал Бенедикт. Арман кивнул: