– О той, которая… – Жан Ги мотнул головой в сторону Рут. – Не об оригинале, конечно. – Слава богу, нам повезло: оригинал у нас здесь, – заметила Рейн-Мари. – Я имею в виду не оригинальную картину, – сказал Жан Ги. – Да, верно, – согласилась Клара. – Я дала ту копию баронессе. Я забыла. – Знаешь, Анни права, – сказал Габри Оливье. – Если ты хочешь иметь невинного мужа, тебе следует поторопиться с предложением руки и сердца. Мне не вечно будет тридцать семь. – Тебе уже сколько лет тридцать семь, – усмехнулся Оливье. – Я думаю, она подарила картину сыну, – заявила Клара. – Это настоящая трагедия. Вы представляете, кто его убил? Ой, прошу прощения, неподходящий разговор для стола. Хотя за этим столом те же люди уже не раз в мерцании свечей говорили об убийствах. – Ну, Рей-Рей, – пробормотал Арман, сняв очки и проведя рукой по усталым глазам, – что ты об этом скажешь? Они пообедали, приняли душ, а теперь сидели на диване перед камином. Арман читал свой приближенный перевод электронного письма инспектора службы контроля. Оноре, в любимой пижамке «медвежонок», лежал на сгибе дедовской руки с одной стороны, с другой лежала Грейси. Оноре точно знал, как этим пользоваться. Произносимых слов он не понимал, но воспринимал низкий, теплый резонанс, исходящий от тела деда. Каждое слово излучалось в него. И потому они существовали на одной волне. И это была хорошая волна. Мальчик ухватил большую руку, зажал ее в своих. Почувствовал мягкое поглаживание и поцелуй в макушку. И запах у него был знакомый. Как у папы. Пока папа читал о причине убийства. Потом Арман отложил свой блокнот и понес Оноре наверх, в кровать, где он взял «Винни Пуха». И Оноре уснул, слушая о приключениях Тигры, Крошки Ру, Пятачка и Пуха. И Кристофера Робина. В Стоакровом лесу. – У меня до сих пор мурашки по коже бегут, – сказала Рейн-Мари, глядя на оригинал в мастерской Клары. – У меня чуть инфаркт не случился, – сказал Жан Ги. – Представляешь – увидеть Рут в доме Баумгартнера. Парящей над камином. – Таких, наверно, много в городе, – сказала Рейн-Мари. – Эта картина стала твоим крупным успехом. Прорывом. – Не, галерея почти ничего не продала, – сказала Клара, созерцая свой шедевр. – Хотя копий сделали немало. Людям нравится смотреть на эту картину. А потом им нравится уходить. И в самом деле, кому нужна такая вещь, – она повела ложкой с мороженым в сторону пюпитра, – в доме? – Явно Энтони Баумгартнеру, – сказал Жан Ги. Все трое посмотрели на мерзкую старуху на картине, потом повернули головы и посмотрели в дверь Клариной студии, в кухню, на мерзкую старуху за столом. Рут продолжала спорить с Мирной. На сей раз, кажется, о том, как следует делать меренги. – Я предпочитаю что-нибудь покрепче маренго, – услышали они голос старухи. – Это что – рыба такая, как червяк? – сказал Бенедикт. – Нет-нет, меренги – это такие пирожные, безе еще называются. Маренго – это вид вермута. А рыба – это миноги. – Вы меня совсем запутали. Они повернулись к картине, прислонились к стене мастерской. – Интересно, что это говорит о покойном? Что его привлекало к этой конкретной картине? – сказала Рейн-Мари. – Кроме того, что у него великолепный вкус к живописи? – спросила Клара. – Но его не влекло к этой картине, – проговорил Жан Ги. – Это его мать влекло. Ты сказала, что она хотела иметь картину. А потом отдала ему. – Но он ее повесил, – возразила Рейн-Мари. – Он же не убрал ее в подвал. – Верно. – Жан Ги продолжал смотреть на Рут на полотне. – Ты думаешь, баронесса понимала, про что эта картина? Не про ожесточение, а надежду. Они посмотрели на него с нескрываемым – и, на его вкус, довольно оскорбительным – удивлением. Анни подошла к нему и обняла за слегка располневшую талию: – Мы еще сделаем тебя настоящим адептом искусства. – Адепт, – сказал он. – Это разновидность итальянского мороженого, я думаю? – А я думаю, мы не о том говорим, – сказала Анни. – Я думаю, тот, кто тебе нужен, сидит вон там. Она показала на трио – Мирна, Рут, Бенедикт. Они теперь обсуждали различие между семафором и птифуром. – Нет, спасибо, – сказал Жан Ги. – К тому же я уже знаю об искусстве все, что необходимо. Кьяроскуро. – Он произнес последнее слово торжественно, словно на открытии Олимпийских игр или спуске корабля. – Вот оно. Мое собственное слово в искусстве, но впечатление на людей производит ошеломительное. – Какое ты там сказал слово? – сказал Габри от холодильника, из которого доставал добавку мороженого. – Пожалуйста, не говори ему, – сказал Оливье. – Там осталось что-нибудь? Я бы хотела взять немного домой для Армана, – сказала Рейн-Мари, направляясь в кухню. Оливье показал на контейнер на кухонном островке, в котором находился петух в вине и «поротая» картошка. – Все подготовлено. – Merci, mon beau[43]. – В общем, – сказала Рут Бенедикту, – если тебе кто предложит семафор, не клади его в рот. – Но птифур? – Птифур можешь отдать мне. Бенедикт кивал, а Мирна и Роза смотрели на него непроницаемым взглядом. Жан Ги похлопал Бенедикта по плечу: – Пойдем, поможешь мне с тарелками. Бовуар мыл, а Бенедикт вытирал. – Ты почему солгал? – тихо спросил Жан Ги. – Вы про что? – спросил Бенедикт, беря теплую, влажную тарелку. – Про твою подругу. – Ах это… – Скажи мне правду, – сказал Жан Ги. – Это имеет значение? – спросил Бенедикт. – Мы расследуем убийство. Имеет значение все. В особенности ложь. – Но человек, который умер, не имел ко мне никакого отношения. – Ты и в самом деле веришь в это? – спросил Бовуар. – Ты назначен душеприказчиком по завещанию, в котором он был одним из основных наследников. Это завещание зачитали за несколько часов до его убийства. Его тело найдено в заброшенном доме, где оказался и ты. Ты там оказался, он там оказался. Он сделал паузу, чтобы Бенедикт осознал услышанное. – Но я не знал этого, – сказал Бенедикт. – А откуда мне знать, что ты не лжешь? Опять. – Он смотрел в лицо молодому человеку. – И теперь ты понимаешь, почему ложь имеет значение. Сам по себе вымысел, возможно, значения и не имеет, но он нам показывает, что твоим словам не всегда можно доверять. Тебе не всегда можно доверять. – Нет, мне можно доверять, – сказал тот; щеки его теперь пылали алым цветом. – Я не лгу. Обычно. Но я… мне не хочется говорить об этом вслух. – О чем? – О том, что она от меня ушла. Что мы расстались. Это еще слишком свежо.