– А я считаю, что настоящий писатель обязательно должен побывать на войне, – говорил его знакомый Катаев, занимая место в центре возле стола, – война позволяет на все взглянуть другими глазами. Литература без войны немыслима. И если начнется серьезная заварушка, я обязательно поеду на фронт. – Войну надо было давно прекращать! Посмотрите только, к чему это все привело! – грохнул кулаком по столу какой-то лысый толстяк, но его тут же оттерли в сторону, а под потолком загудел Ревеньков о разрушении старого мира, ему вторил хор прочих голосов. – Володя! – обрадовался Катаев, протягивая ему руку. – Неужели в эти дни вы ничего не пишете о войне? Быть того не может! Ни за что не поверю. – Ненавижу войну, – вырвалось у Володи, и так получилось, что эти слова вдруг попали в паузу и прозвучали в полной тишине. – Вы это несерьезно, – усмехнулся Катаев, – как же вы собираетесь стать писателем? – Писатель пишет о жизни, а война – это смерть. На войне писатели не нужны, – отрезал Володя, – тем более такие, которые призывают к войне. Все заговорили одновременно, и какой-то жгучий брюнет подступил к Володе с кулаками: – А как же патриотизм нашего оружия? Как же государь император? Как же долг отечеству и жизнь за царя? – Да пошел он куда подальше, ваш император и царь! – вдруг выкрикнул Володя. – Нет никакого отечества, нет никакого долга! Есть кучка предавших всех крыс, которые бегут с тонущего корабля! Разве вы до сих пор ничего еще не поняли? Этими громогласными ненужными лозунгами нас бросили сюда на смерть! Не будет никакого нового мира! И старого больше не будет! Да прозрейте же наконец! Никакой доблести, только голод и боль. Будут уничтожены наши дома, а воспоминания детства сотрут с лица земли! Все будет перемолото адскими жерновами машины, для которой не существует вашего нового мира, вашей литературы да и вас – жалких кротов, копошащихся в земле. О какой войне вы говорите? Это будет не война, а сплошное убийство. И если вы думаете, что за ваши сопливые лозунги вас кто-то пощадит, то вы напрасно так думаете – вас никто не пощадит!.. Все начали кричать одновременно, обвиняя Володю во всех смертных грехах. «Красный! Анархист! Царский шпион! Сектант!» – своей речью, построенной довольно бессвязно, Володя почему-то успел насолить всем присутствующим. И они не могли простить ему того, что Володя высказал вслух то, о чем поневоле, не признаваясь себе, думал каждый из присутствующих. Рядом с Володей возник Пильский, покровительственно потрепал его по плечу: – Не обращайте на них внимания! Поорут и перейдут на другую тему. Тем более, знаете пословицу? Кому война, а кому мать родна. – Я слышал, – устало вздохнул Володя. – Печально, что на фоне всех этих событий мы больше не говорим о литературе. А знаете почему? На самом деле каждый из нас боится крушения старого мира и думает, как выжить в новом. – Я не хочу выживать. – Вам придется. Катаев, например, делает ставку на военную карьеру. Он довольно предприимчивый молодой человек, помяните мое слово – далеко пойдет! Победят красные – он пойдет в Красную армию и будет восхвалять красную власть. Победят белые – он пойдет в императорскую армию и будет петь хвалу царю и отечеству. А видите, вон сидит тихий такой молодой человек? Это Николай Корнейчуков. Так он уже сейчас сотрудничает и с белыми, и с красными газетами, чтобы успеть заранее подготовить свое будущее. Тоже, как и Катаев, далеко пойдет. А вам не надо принимать все это так близко к сердцу. Лучше живите своей собственной жизнью. Что вам до той войны? – Как раз есть что, – мрачно сказал Володя, вспомнив, что именно солдаты-дезертиры разгромили его родной дом. Пильский словно прочитал его мысли. – Что бы ни произошло, вы этого уже не исправите. Придется только принять и жить так, как будто прошлого у вас нет. Но Володя не хотел так думать. И когда Пильский отошел, оставив его в одиночестве, он думал о своем новом прошлом – о глазах девушки по имени Таня, от которых он не мог отвести взгляд. Эти глаза разворотили всю его душу, но, несмотря на причиненный ущерб, сделали его настолько счастливым, что с этим Володя готов был перенести все, что угодно, – даже разговоры о войне. – Не печальтесь. Я слышал всё, что вы говорили, – рядом с ним вдруг появился художник Грановский, которого Володя не разглядел в этой толпе, – вы говорили достаточно правильно. Многие думают о несостоятельности власти, но не решаются сказать. – Что толку, – усмехнулся Володя, – теперь они думают, что я красный. А я ненавижу красных так же, как и белых. Вообще все цвета. Всё это цветовое разделение выдумали идиоты. В нем нет никакого смысла. Как и в этих вечерах здесь. Грановский промолчал. Тут только Володя увидел, что художник выглядит осунувшимся и бледным, и у него очень усталый вид. – Как ваши дела? – спросил Володя. – У вас всё хорошо? – Честно говоря, не совсем. Матильда болела, и болела серьезно. Долгое время диагноз не мог определить ни один врач. Но наконец попался хороший специалист. Выписал ей специальную микстуру. Слава Богу, что в аптеке Гаевского ее делают. Ее надо покупать каждые два дня. Так и мотаюсь теперь – дом, мастерская, заказчики, аптека Гаевского. Хорошо хоть, Матильда идет на поправку. А то я тут с ума схожу. – Ей лучше? – Да, слава Богу. – Я могу как-нибудь зайти к вам, навестить? – Мы будем только рады. В последнее время у меня столько работы, что у нас почти не бывает гостей. А что слышно в вашем полицейском ведомстве? Поймали наконец Людоеда? – К сожалению, нет. – Понимаю. Вам сейчас не до этого. Город сходит с ума. Признаюсь вам по правде, как другу: и меня лихорадит. Всё думаю: а может, взять Матильду, да уехать отсюда? Но потом останавливаюсь – а вдруг это не выход? Вдруг ничего страшного не произойдет? А потом – снова думаю об отъезде. А вы что думаете? – Не знаю. Город действительно сходит с ума. Каждый день у нас столько убийств и ограблений, что поимка Людоеда уже теряет свою остроту. Конечно, его надо поймать. Но никто из нас не знает, что будет дальше. Может быть всё, что угодно. – Как это вы верно сказали – может быть всё, что угодно! – Грановский поднялся с места. – Что ж, мне пора. Боюсь надолго оставлять Матильду одну. Заезжайте к нам в любое время. И, пожав руку Володе, он быстро исчез из комнаты на Ришельевской. Володя снова прислушался к голосам. Война, политика, безвластие, война, война. И каждый, не обращая внимания на собеседника, упорно говорил о своем. Володя тихонько встал с дивана, в углу которого провел последний час, и незаметно вышел из комнаты. Его никто не останавливал. Холодный ночной воздух взбодрил его мысли. Всю дорогу до дома он беспрерывно думал о Тане. Именно такую девушку Володя искал всю свою жизнь. Это была девушка его мечты, любовь с первого взгляда, уникальный подарок богов, даровавших бессмертие любви его душе! Млея от счастья, он летел как на крыльях, и путь ему освещало лицо Тани – сияющее перед ним в темноте. Ослепительно сверкающие хрустальные люстры заливали бальный зал ярким огнем. Отражаясь от золотой лепнины потолка, от позолоченной отделки стен, это сияние, слишком яркое даже для огромного праздника, превращалось в отдельно живущее облако, которое плавало по залу, окрашивая в яркие отблески света всю атмосферу торжества. Праздновали день рождения графа Чарторыйского, и особняк на Екатерининской – величественное, грандиозное строение, одно из самых красивых в городе – сиял всеми мыслимыми и немыслимыми огнями. Торжество должно было праздноваться с размахом. День рождения графа приходился как раз на субботу середины декабря, и по этому случаю граф решил устроить грандиозный прием, о котором еще долго должны были говорить в городе. Граф Чарторыйский был тщеславен и думал, что этим торжеством войдет в историю. Но, конечно, это было не так. Истории было не до графа Чарторыйского с его днем рождения, а на фоне последних мрачных событий, еще более усугубляющихся беспорядками в городе, голодом и разгулом преступности, организация торжества могла выглядеть как настоящий вызов общественному мнению. Как ни объяснял полицеймейстер графу, как ни просил устроить торжество поскромней, тот был непреклонен. А так как богатый и знатный род Чарторыйских был очень уважаем в Одессе и имел немалое влияние на ее жизнь, главный полицеймейстер выделил специальный отряд полиции, который должен был охранять торжество. Вооруженные полицейские оцепили особняк на Екатерининской. Охрана была поставлена сверху донизу. Меры безопасности были такими, что и мышь не проскочит, и у полицейского начальства немного отлегло от сердца. Граф же не думал ни о чем подобном, всецело отдавшись подготовке к торжеству. Он был очень богат. В их роду золото всегда текло рекой, а последние спекуляции графа на бирже еще увеличили и без того его огромное состояние. Самые дорогие вина и коньяки, лучшие закуски, шеф-повар, выписанный специально из Парижа, армия официантов, свежие цветы из оранжереи (белоснежные лилии и ярко-красные розы в декабре), толпа всевозможных декораторов, которые украшали и без того красивую отделку особняка, и целый полк слуг, с утра до ночи чистящих, протирающих пыль, моющих, убирающих всё до мельчайшей паутинки – такой была подготовка к грандиозному приему. Приглашены на него были все знатные и известные особы города. Сам граф лично объехал наиболее влиятельные дома, не обойдя вниманием никого. К своему огромному удивлению, Володя тоже получил пригласительный, но потом понял, почему: его пригласили как племянника Сосновского, а не как полицейского чиновника, работающего в следственном управлении в полиции. Но он был так заинтересован слухами, которые вот уже неделю ходили по всему городу об этом приеме, что не мог не пойти. Накануне торжества Володя имел долгий разговор с дядей, который подтвердил свое намерение бежать из Одессы в случае падения императорской власти и добираться до Парижа, где у Сосновских были дальние родственники. Дядя звал его с собой. Но Володя, пожелав ему удачи, отказался в такой категорической форме, что Сосновский больше никогда не возвращался к этому разговору, как-то странно посматривая на племянника. Впрочем, дядя всегда считал его странным – и особенно после того, как в его руки попала книжечка со стихами Володи, обнаруженная в одной из облав на студентов. Он прочитал первые строчки и в лоб сказал Володе, что их семейство породило паршивую овцу: дядя всегда отличался прямотой. Но Володя не сильно огорчался по этому поводу. Он уже давно перерос тот барьер, когда его могло беспокоить мнение других о его собственной особе. А служба в полиции увеличила его уверенность в себе. Но внешне Володя всегда был с дядей вежлив. И вместе с ним поехал на прием. Гости собирались к восьми вечера. И буквально со ступенек Володя был ослеплен яркими красками нарядов и сверканием туалетов дам. Здесь находились все сливки общества. Дамы щеголяли каскадами бриллиантов на обнаженных плечах, хищно сверкающих под ослепительными люстрами. А вышколенные лакеи в расшитых золотом ливреях щедро разносили дорогое шампанское. В глубине зала Володя разглядел и знакомые лица – впрочем, знакомство это не было для него приятным. Он увидел вдову Когана, флиртующую с молодым подпоручиком, и сына аптекаря Поповского, который, увидев Володю, переменился в лице, поперхнулся шампанским и поспешил скрыться в соседнем зале. Самым приятным сюрпризом вечера стала встреча с художником Грановским и его женой, которые тоже были приглашены на прием. Матильда выглядела изумительно! За всю свою жизнь Володе еще не доводилось видеть такой прекрасной женщины. Внешность ее ослепляла. От нее захватывало дух. Но в то же время в лице ее, временами похожем на застывшую маску, было что-то неживое. И Володе вдруг подумалось, что Матильда Грановская совсем не тот человек, за которого себя выдает. Но, несмотря на такие раздумья, он был ослеплен, у него даже закружилась голова, когда Матильда под руку с мужем через весь зал направилась в его сторону. Она была в ярко-алом туалете, с перьями в высокой прическе, в сверкающих драгоценностях и с маленькой сумочкой, расшитой драгоценными камнями, которой она изящно поигрывала, повесив ее на локоть левой руки. Она выглядела как настоящее произведение искусства! Какое-то мгновение взгляды всех мужчин в зале были прикованы к ней. Улыбаясь, Матильда поздоровалась с Володей, ослепительно улыбнулась Грановскому, и тут же унеслась вальсировать с графом Чарторыйским, виновником торжества, который не спускал с нее влюбленных глаз. – Вы не ревнуете? – спросил Володя. – Ни в коем случае! – улыбнулся художник. – Я вообще не ревнив. Я только наслаждаюсь ее успехом. А что касается графа – это всего лишь дело. Граф заказывает у меня портреты – свой и жены. – Как бы жена не обозлилась. – О, не волнуйтесь! Графиня Чарторыйская весь вечер не сводит влюбленных глаз с молоденького артиста – звезды нашей одесской оперетты. Она ему покровительствует, и немало таких молодых людей вывела в свет. Пусть это вас не шокирует, мой друг. Я вовсе не сплетник. Просто я хорошо знаю тот мир, в котором живу, и пытаюсь приоткрыть его для вас. – Он скоро рухнет. – Вы думаете? Но ведь люди останутся все те же. И страсти у них будут одинаковые – что в бальном зале графа Чарторыйского, что на революционном митинге красных. Знаете знаменитую американскую пословицу? О чем бы с вами не говорили, все равно говорят о деньгах. И у нас будет точно так же. Переменятся названия, но не людские чувства. Страсти будут те же, вы меня потом вспомните. Принесли шампанское – Володя взял очередной бокал, давно сбившись со счета. Великолепное вино кружило голову, он чувствовал какой-то небывалый прилив сил. Все сверкало, переливалось блеском и разными красками, вертелось. Володя чувствовал себя в каком-то удивительном калейдоскопе. Вдруг возникло какое-то движение. Граф собрался говорить речь. Володя увидел, как он высоко поднял бокал с шампанским. Рядом оказалась его жена. Улыбаясь и поддерживая мужа под локоть, графиня бросала в толпу окружающих ослепительные улыбки. Володя отметил про себя, что улыбки эти фальшивые – как и она сама. Граф, собираясь произносить речь, отхлебнул глоток шампанского и… И вдруг переменился в лице. Вокруг наступила тишина. Графиня заглянула в бокал мужа. Оглушительный вопль взвился под потолок… Схватив себя за нарумяненные щеки, графиня продолжала оглушительно визжать, а вокруг них тут же образовалась показательная пустота. Застыв, как истукан, граф все продолжал держать бокал в руке. В бокале в дорогом шампанском плавал человеческий глаз. Это был самый настоящий человеческий глаз – мутноватый, голубой, с застывшим зрачком. Бросившись вперед, Володя тут же вырвал бокал из рук графа. А на лестнице уже раздавался топот – это в бальный зал поднималась полиция, которая, как всегда, спешила в самый последний момент. Среди гостей началось движение к выходу. Граф пытался успокоить жену, обхватив ее за плечи. Графиня теперь рыдала, уткнувшись в шею мужа. Гости принялись разбегаться просто с неприличной скоростью. Вдруг громко заиграла музыка, но тут же смолкла. Перепуганные лакеи сбились в кучу и возбужденно перешептывались между собой. Володя всматривался в глаз, плавающий в бокале. С его губ сорвалось только одно слово: – Людоед! По инерции торжество еще некоторое время продолжалось. Но очень быстро оказалось скомканным, затухающим и постепенно сошло на нет. Никто не желал веселиться в доме, полном полиции. А человеческий глаз, найденный в бокале с шампанским, почему-то вызвал больший ужас, чем целый труп. А потому гости графа начали расходиться по домам, и через полтора часа в особняке уже никого не было. Грановские уезжали одними из последних. Володя специально вышел на лестницу попрощаться с ними. Художник воспринял произошедшее с философским спокойствием, а Матильда, наоборот, была возбуждена, и даже сказала Володе, что это было хоть какое-то развлечение. Володя конечно же был категорически не согласен с такой формулировкой, но не стал об этом говорить вслух. Дом обыскали сверху донизу. Особо допросили прислугу. Второй глаз (по всей видимости, парный к предыдущему) обнаружили в буфетной, в одном из наполненных бокалов. Эти бокалы стояли на серебряном подносе и были готовы к тому, чтобы их отнесли гостям. В ведре же со льдом, где стояли открытые бутылки с шампанским, были обнаружены два человеческих пальца. Они явно были мужские – большой и указательный. Выглядели ухоженными, и, по всей видимости, принадлежали человеку из общества, а не рабочему, занимающемуся тяжелым физическим трудом. Часа через два появился Полипин. Его никто не приглашал на торжество, шампанского ему не досталось, а потому невыспавшийся следователь был зол. Он с раздражением допросил графа (после этого граф тут же отправился писать на него жалобу), но допрос не дал никакого толка. Полипин пытался выяснить, кто из приглашенных гостей по каким-то причинам не пришел на торжество, однако определить это было невозможно: граф разослал такое количество приглашений, что сбился со счета и не мог сказать, кто пришел, а кто нет. – Людоед – человек из общества, – шепнул Володя Полипину, – иначе как он пронес все это в дом? Его пригласили.