– Если б не ваш хороший уход, она бы умерла еще месяц назад, – говорил он, – но вам удалось совершить чудо и каким-то образом продлить ее жизнь. Это самое настоящее чудо любви. Но Таня не верила, что это чудо. Чудо оборачивалось для нее таким невыносимым страданием, что после этих походов в комнату бабушки она не могла ни есть, ни говорить. Бабушка ничего не знала об аресте Геки – она уже была в забытьи, когда к Тане пришла эта беда. Что же касалось изменения их финансового положения, то Тане кое-как удалось ее уверить в том, что она стала модной портнихой и работает в очень дорогом ателье. – Я стала совсем как ты, бабушка, – говорила Таня, – у меня очень много заказов. Приходится работать даже по ночам. Неизвестно, верила ли бабушка. Иногда Таня ловила в глазах ее затаенную печаль, но она утешала себя только одним: даже если бабушка догадывалась, что что-то не так, все равно она даже предположить не могла настоящей правды. Вернувшись из квартиры Геки, Таня заперлась у себя и, застыв в кровати, стала напряженно думать. Четыре жертвы Людоеда. Четверо убитых мужчин. Было ли между ними что-то общее? Ответ напрашивался сам собой: да, было. Все они были людьми богатыми, уважаемыми членами общества, все занимали определенное социальное положение, но Людоеда не интересовало их имущество – он не брал у жертв ни золота, ни денег. Не считая мальтийца, которому было около тридцати лет, всем остальным жертвам было от пятидесяти до шестидесяти. Таня вспомнила, как об их возрасте говорил Сосновский. Коган – 53 года. Мальтиец – 30 лет. Купец Сарзаки – 59 лет. Татарский – 58 лет. У троих возраст похожий. Это возраст пресыщения, когда в жизни уже повидал всё. И очень многое (учитывая их финансовое положение) они могли себе позволить. Все жертвы были избалованными, эгоистичными людьми. И всех их объединяло одно: они были любителями развлечений, они искали развлечений – и нашли, на свою голову. Таня принялась думать, что она знает о жертвах Людоеда. Богатейший колбасный король Коган. Адреса его Таня не знала. Подвергался налету Корня – Гека рассказывал об этом. Был убит первым. Мальтиец. О мальтийском капитане не известно почти ничего, да и искать эту информацию негде. Залетный гастролер, в Одессе был проездом. Что делал? Развлекался. Это, пожалуй, отправная точка, что следует знать о нем. Он искал любые развлечения и отдавался им со всей силой. Любитель приключений. Что же именно он нашел? Купец Сарзаки. О нем Таня могла рассказать побольше. Исключительный эгоист, всегда знал только себя. Считал себя личностью уникальной и поставленной над всеми. Никогда ни до кого не снисходил. Если и ввязывался в какую-нибудь авантюру, то только для того, чтобы лишний раз себя возвысить, лишний раз подчеркнуть, что является личностью исключительной. Если и развлекался, то, опять-таки, чтобы возвысить себя. От этого уже можно отталкиваться – от исключительной любви купца Сарзаки к своей собственной личности. Что же такого величественного он для себя нашел? Банкир Татарский. Тут Таня тоже могла рассказать многое. Бабник, каких свет не видывал. И в поисках «свежего мяса» не брезговал ничем – даже уличными девицами с Дерибасовской. Татарский был единственным из убитых, чей домашний адрес был известен Тане – из визитки. Она решила воспользоваться этим обстоятельством. Нужно было только найти предлог, чтобы явиться к нему домой. Шальная мысль возникла сразу. А почему бы не воспользоваться ненавистью жены Татарского к мужу-бабнику? В припадке ярости можно наговорить очень многое – нужно только растревожить вулкан, а потом слушать. Самый простой вариант. Идея была блестящей, и почти сразу пришло в голову – незаконнорожденная взрослая дочь! Дочь, которая якобы приехала из Киева (Таня вспомнила, что наговорила Володе Сосновскому), чтобы найти своего отца! Да, на этом варианте можно сыграть. Вот так Таня и оказалась в доме Татарского. На следующий день она надела нарядное белое кружевное платье, в очередной раз приняла облик благородной барышни и отправилась на улицу Ришельевскую к жене Татарского. Та с ходу попыталась ее выгнать. Узнав, кто такая Таня, Татарская враз стряхнула с себя налет благородной дамы и принялась осыпать незваную гостью такими ругательствами, каким бы позавидовала торговка с Привоза. – Ты… ты… не получишь от меня ни копейки! – потрясала она кулаками. – Да мне не нужны ваши деньги! У меня своих полно, – откровенно смеялась над ней Таня, – я просто хочу знать, как умер мой отец. – Отец? Какой он тебе отец, этот подлец, бабник, этот шаромыжник, последняя скотина, которая только и делала, что искала развлечений… И полилось. Вулкан закипел, лава выплеснулась, Таня приготовилась слушать. Мадам Татарская высказала всё. О том, что ее муж бегал за горничными и захаживал в публичные дома на Молдаванке, и что у него была компания, с которой он гулял. А первый его приятель-бабник был подлец Коган, с которым он гулял на пару. – Говорила я ему: поберегись! Когана убили – и тебя так же убьют. Не доведут до добра твои гулянки да девки! Ты же даже от меня скрываешь правду! Мадам Татарская подозревала, что Коган втянул ее мужа в какой-то закрытый клуб, и тот повадился туда ходить. Но что за клуб – она не знала, и вообще отказывалась дальше говорить на эту тему. Тогда Таня пошла ва-банк. Она заявила: – Вы так ненавидите мужа, что полиция решит, что вы наняли кого-то, чтобы его убить! Мадам Татарская захлебнулась от ярости. Дальше произошло то, что полностью расстроило планы Тани и даже выбило ее из колеи – на пороге появился Володя Сосновский. Таня растерялась. К счастью, спасла положение сама мадам Татарская, которая, перепугавшись до полусмерти (особенно после слов Тани, ведь полиция появилась почти сразу), принялась его выгонять. Опомнившись, Таня быстро покинула комнату и стала ждать Володю в просторном холле. Прохаживаясь, она быстро взяла себя в руки и решила, что теперь у нее появился союзник. Она соврет про папашу Татарского и сделает Володю своим помощником. Так и произошло. Глава 19 Взрыв на Дерибасовской и гибель Бочарова. Расстрел Молдаванки. Встреча Нового, 1917-го, года. Миллион сахарозаводчика Гепнера Первые лучи раннего зимнего солнца освещали пустынную Дерибасовскую. Было около восьми утра. В этот час даже самые поздние пташки уже покинули места своих ночных развлечений. В гостиницах отсыпались весело проведшие ночь постояльцы. Уличные девицы давно исчезли в своих жалких домах в пригородах Одессы и на Молдаванке. А многочисленные кафе и рестораны были закрыты, и только кое-где возле дверей валялись ленты разноцветного серпантина да пустые бутылки из-под шампанского. В восемь утра Дерибасовская была тиха и безжизненна, как певичка из кафе-шантана, которую ненароком разбудили в этот неподходящий час. День обещал быть погожим и ясным. Светлые лучи зимнего солнца золотили крыши домов. По улице прогарцевал отряд конных жандармов, направляясь в свои казармы. А кое-где сонные приказчики дорогих магазинов раскрывали ставни и протирали тряпками стекла витрин, стараясь в наиболее выгодном свете представить свой товар. Был канун Нового года, и дорогие магазины на Дерибасовской работали с раннего утра до поздней ночи, многочисленными скидками и разнообразными товарами стараясь привлечь как можно больше покупателей. Несмотря на ранний час, на Дерибасовской начиналась жизнь. Лошади конных жандармов громко фыркали и стучали металлическими подковами по булыжникам мостовой. Отряд разделился на две части. Одна свернула с Дерибасовской, отправляясь в казармы, другая же осталась на углу Екатерининской, ожидая распоряжений начальства. Начальник отъехал немного вперед, вглядываясь вдаль. На Дерибасовской стали появляться люди. Приказчик ювелирного сражался со ставнями, пытаясь раскрыть окна магазина. Появился чистильщик обуви – старик с деревянной ногой. Громко ею стуча, он уселся на принесенный с собой ящик и принялся расставлять баночки с ваксой. Два студента в форменных фуражках с эмблемой Новороссийского университета остановились возле уже открытого книжного магазина и принялись рассматривать дорогие подарочные фолианты в переплетах из натуральной кожи, выставленные в витрине. На Дерибасовской начинался день. Командир конного отряда жандармов не смотрел на эти мелочи. Все это было настолько обыденно, повторялось так часто, почти каждый день, что он вообще не видел ни чистильщика обуви, ни студентов, ни редких прохожих, быстро шагающих по улице. Ожидая чего-то, он всматривался вдаль. А вскоре на Дерибасовской показалось то, чего он так ждал, – экипаж, запряженный парой вороных лошадей, который по обеим сторонам сопровождали два гарцующих жандарма. В экипаже ехал на службу начальник полиции, главный полицмейстер Одессы полковник Бочаров. Конные жандармы ждали его экипаж на углу Екатерининской, чтобы потом сопровождать дальше, на Ланжероновскую. Увидев экипаж, командир отряда дал сигнал своим людям ехать навстречу. И жандармы медленно двинулись с места, придерживая фыркающих лошадей. Дальше все произошло молниеносно и так четко, что жандармы оказались совершенно не готовы к такому развитию событий. Чистильщик обуви открыл крышку ящика. Один из студентов быстро вынул из ящика круглый предмет, передал второму. Второй бросился вперед. Поравнявшись с экипажем Бочарова, он швырнул предмет внутрь экипажа. Взрыв был страшным. Из окон ближайших домов вылетели стекла. Вопли людей смешались с предсмертным хрипом лошадей, которые бились в жуткой агонии на булыжниках мостовой. Раненые жандармы захлебывались кровью. Из искореженного, горящего экипажа валил дым. Шум, крики – все смешалось. Жандармы открыли стрельбу. Двое студентов и чистильщик обуви, оказавшийся молодым, здоровым парнем, бросились в ближайшую подворотню и скрылись в лабиринте дворов. Эти дворы были такими запутанными и узкими, что в них нельзя было проехать на лошади. Прежде чем отправиться в погоню, жандармы вынуждены были спешиться, и тем потеряли драгоценное время. Организаторам теракта удалось ускользнуть. Вдогонку жандармы открыли стрельбу, насквозь простреливая дворы. Им аккомпанировали людские крики. Стеклянная витрина ювелирного магазина была разбита вдребезги, и приказчик лежал с пулей в груди, став случайной, никому не нужной жертвой этого страшного теракта. Экипаж догорал. Кровь растеклась по булыжникам мостовой. Вокруг взорванного экипажа стала собираться толпа. Бочаров был мертв – разорван самодельной бомбой на куски. Вместе с ним погибли четверо жандармов. Когда Володя и Полипин приехали в полицейский участок, все вокруг кипело, как растревоженный улей. Все только и обсуждали подробности того, что произошло этим утром на Дерибасовской. Одни считали, что теракт – дело рук красных, вторые были твердо уверены, что это анархисты, а третьи подозревали в организации теракта уголовников из криминального мира, считая, что к взрыву могла быть причастна банда Японца, который в последнее время не ладил с Бочаровым. Впрочем, сторонники бандитского следа были самыми малочисленными. Дело в том, что теракт был организован блестяще, все было рассчитано точно, как часы. Знали время, маршрут, по которому Бочаров всегда ездил на работу, рассчитали момент, когда к экипажу не успели присоединиться жандармы из другого отряда. Исполнители находились каждый на своем месте, действовали синхронно и так же организованно и быстро сумели уйти от жандармов. Здесь чувствовалась явно политическая организация, потому что бандиты никогда не были так четко организованы, несмотря на все старания Японца. Они действовали большей частью импульсивно, хаотично, а не настолько продуманно. А тут было рассчитано все, даже нужная доза взрывчатки, превратившей в кровавое месиво начальника полиции и сопровождающих его людей. К полудню стало известно, что ответственность за взрыв взяла на себя анархистская организация «Черные дьяволы». А на место Бочарова почти сразу же был назначен его заместитель, подполковник Гиршфельд. Он собрал своих подчиненных в большом кабинете Бочарова, из которого еще не успели вынести личные вещи убитого. И первым распоряжением нового начальника полиции было перевести убийцу Людоеда из камеры в следственном управлении в Тюремный замок на Люстдорфской дороге, в одиночку, где в полной изоляции он должен был дожидаться решения суда. А Полипину и Володе Сосновскому было приказано готовить все документы по делу Людоеда в суд, который должен был состояться через две недели. Гиршфельд рассуждал так же, как Бочаров: – Чем скорее Людоеда повесят, тем лучше. И в городе станет намного спокойнее. Вторым распоряжением новый начальник полиции вызвал из воинской части отряд солдат и отправил карательную облаву на Молдаванку. Отряд возглавил один из его верных подчиненных. Было велено хватать всех без разбору, а солдатам разрешено открывать огонь на поражение. – Чем больше перестреляем этой сволочи, тем лучше. Молдаванка надолго запомнила тот страшный кровавый день самого конца декабря. Солдаты и жандармы забегали в лабиринты дворов, открывая беспорядочную стрельбу по переплетениям построенных одна над другой лачуг, которые часто были из простой фанеры. Жалкие стены убогих жилищ были изрешечены пулями насквозь. Пули не щадили никого – ни женщин, ни детей, ни толстых котов. Звуки стрельбы, крики и проклятия, стоны раненых, хрипы умирающих витали над Молдаванкой. А по грязным переулкам, смешиваясь с землей, текла человеческая кровь. Жандармы и солдаты хватали всех, кто попадался на их пути, не делая исключения ни для кого. По тем же, кто пытался убежать, открывали в спину огонь. Жители прятались в погреба и подвалы, забирая с собою детей, но солдаты находили их и там. Двор Еврейской больницы был переполнен ранеными. Дети, женщины, старики лежали прямо на земле, и весь персонал больницы сбился с ног, оказывая им помощь. Доктор Петровский двое суток не спал и не ел ничего, лишь пил воду, стараясь в первую очередь оперировать раненых детей. Но многие маленькие пациенты, так и не дождавшись помощи, умирали во дворе, на земле. Стон и крик стоял над расстрелянной Молдаванкой. Все камеры следственного управления, всех полицейских участков и Тюремного замка на Люстдорфской дороге были переполнены. Теснота была такая, что в одной камере тюрьмы могло находиться до ста человек. Люди не могли ни сесть, ни лечь, они стояли сутками, тесно прижавшись друг к другу. В кабинете, не скрывая слез, плакал Полипин, который ездил с отрядом солдат и видел страшный погром, устроенный на Молдаванке. Напрасно Володя ссылался на приказ из Петербурга, которым руководствовался Гиршфельд, устраивая резню, – приказ о зачистке Одессы от бандитского элемента путем военного террора. – Никогда, никогда такого не было за Одессу! – плакал Полипин. – Они стреляли в женщин, в детей… Женщину с маленьким ребенком застрелили в спину… ну какие дети бандиты… будь эти прокляты… прокляты… за них теперь город будет залит кровью… никогда в Одессе не было такой жестокости… Никогда, даже в самое жуткое время… мы ведь жили мирно даже с бандитами, а теперь… теперь… Напрасно Володя пытался отпаивать его водой. Полипин плакал, и Володя не мог переносить его слезы. – Всё, это война, – говорил Полипин, – Молдаванка теперь точно пойдет войной. Теперь вооружатся даже те, кто не брал в руки оружие. Они вооружатся и пойдут на нас. Если раньше с жандармами договаривались, то теперь будут убивать. И правильно будут делать. Кто их осудит? Карательную облаву прекратили через сутки, когда больше некуда было помещать арестованных, а число погибших нельзя было и сосчитать. Город стонал от пережитого ужаса, а страшные подробности передавали исключительно шепотом. Все банды Молдаванки, объединившись, направили свои усилия на помощь раненым, пострадавшим в карательной операции, и на поддержание сил тех, кто попал в страшное заточение. Часть выкупали, всем передавали еду и лекарства. Сбившись с ног, под руководством доктора Петровского Таня ухаживала за ранеными в Еврейской больнице, сменив свой элегантный наряд на передник сестры милосердия. Почти несколько дней она не видела Володю. Если Таня все время проводила в больнице, то Володя дневал и ночевал в полицейском участке, бесконечно допрашивая задержанных. В атмосфере ужаса город забыл о Людоеде, который, по распоряжению Гиршфельда, был переведен в Тюремный замок. И, несмотря на страшную скученность в тюрьме, держали его в одиночке. Корню удалось выжить во время облавы, как и большей части его банды. Как только в начале Молдаванки раздались выстрелы, он быстро собрал своих людей и увел в секретное убежище в катакомбах на берегу моря. Там они пересидели самые страшные сутки расстрела. Таня же не пострадала – она жила на Дворянской, в богатом районе, а не на Молдаванке, подвергшейся нападению. Но бывшие подруги ее, Катя и Циля, были ранены, так как был расстрелян и их двор. Все лекарства раненым в больнице и передачи заключенным в тюрьму были за счет Японца. Он спасал людей изо всех сил, и многие выжили благодаря этому. Но ужас, сгустившийся над городом, поверг всех в бездну горя. И даже самые кровожадные представители общественности, постоянно требующие расправы над бандитами, были потрясены той жестокостью, с которой полиция и жандармы расправились с простыми людьми, чаще всего не виновными ни в чем, кроме бедности и несправедливости того мира, который отныне стал их кровным врагом. Новый, 1917 год наступал в атмосфере всеобщей тревоги и страха. Город словно замер в ожидании судьбоносных перемен. Даже улицы стали более пустынными, чем прежде. Жизнь бурлила только на Дерибасовской и на нескольких центральных улицах. В остальных же районах города, теперь даже на Молдаванке, никто не решался выходить с наступлением темноты. Новый год Таня встречала вместе с Лизой и бабушкой, запершись в своей квартире на Дворянской. Бабушка так и не пришла в сознание – находясь в вечном лекарственном полусне, она не видела Таню, не знала, что наступила новогодняя ночь. Вместе с Лизой Таня выпила шампанское и едва попробовала приготовленный подругой салат. Затем ушла к себе и долго сидела в кровати, обхватив руками колени. Она думала, как поймать Людоеда, как сделать, чтобы вышел из тюрьмы Гека, думала до тех пор, пока ее не свалило тяжелое, без снов, забытье.