– Нет. Держалась особняком. Другие девушки ее почему-то не любили и боялись. Говорили – выкишивайся отсюдой! Говорили за то, шо она сумасшедшая. Может, так оно и было на самом деле. Очень за то похоже. Шоб она была мине здорова! – Как она себя вела? – Со всеми грубо. Зубами скворчала аж до юшки. Даже со мной. Еще за нее было любимое проклятие: распороть бы ему живот да выпустить кишки, тогда бы точно подавился! Так она говорила всегда, когда ее кто-то злил. И все почему-то пугались, когда слышали за это в первый раз. Я же говорю – кусок адиёта, а не как здесь баба. А она смеялась и говорила, что это любимое проклятие ее мужа, так всегда он любит говорить. И говорила так, за что все понимали: она его ненавидит. Думаю, он ее бил. Очень за то похоже. Швицер замурзанный, який делал за ней базар. А она тайно мстила ему таким образом. Да, точно бил. Она всегда ходила в перчатках, потому что на руках, на пальцах, у нее были глубокие шрамы. Кто это сделал, как не муж? – Когда она приезжала в последний раз? – Да уже месяца три, как исчезла, ни слуху ни духу. Но я и рада. За той гембель не стоит простужаться! – Вы можете ее описать? – Шоб очень да, так нет. Такое не потребят даже с упокоительным. Росту высокого, очень худая. Глаза злые. Не красивая, но в глаза умела бросаться. Делала фасон. А за волосы не скажу, какие. Она всегда носила парик. И я не скоро за это догадалась. Глава 22 Экстренное совещание у Гиршфельда. Разговор возле суда об Одиноком Волке. Взрыв. Смерть Геки. Отречение императора В январе выпал снег. Но город не долго оставался под чистым белым покрывалом. Снег шел всю ночь, но уже к утру превратился в грязное месиво, затоптанное множеством ног, во многих районах Одессы покрытое кровавыми потеками. Все чаще и чаще в городе проливалась кровь. И для Володи наступили страшные бессонные ночи, когда и дело Людоеда, и даже Таня отступили на второй план. Круговорот адской машины военного времени захватил его, закружил с головой. И все вдруг стало каким-то кошмаром, пролетающим быстро-быстро, словно на ускоренной пленке в иллюзионе. Несколько раз Володя участвовал в ночных перестрелках, и это произвело на него такое тяжелое впечатление, что он едва не заболел. Он, поэт и гуманист, всегда пытающийся воспеть человеческую жизнь как высшую ценность, держал оружие в руках и стрелял в темноту. А там, в темноте, освещенной тусклыми вспышками от оружейных пуль, слышались людские крики и были люди, настоящие, живые люди, а не картинки в книжках. Стрелять Володю научили очень быстро, по-походному, но он не прицеливался, а просто так стрелял в темноту. И молился про себя о том, чтобы его пули ни в кого не попали. Кошмар закружил все настолько, что Володе самому было трудно разобраться, кто в кого стрелял. Вооруженных отрядов было так много, что он буквально сбился со счета. Они окружали Одессу со всех сторон, и соблюдать подобие мирной спокойной жизни в городе было бы жестокой насмешкой. В дополнение ко всему стало плохо с продуктами. В магазинах и на Привозе поднялись цены, что стало еще одним поводом для недовольства горожан. В эти дни Володя редко видел Таню, но постоянно думал о ней. Очень часто, совсем отупев от перестрелок и длинных допросов, он откидывался назад на кресле в своем кабинете и, на секунду закрыв глаза, представлял себе ее лицо. Только это не давало ему сойти с ума от реальности, вдруг оказавшейся такой жестокой. Стрельба в разных районах города звучала каждую ночь. И очень часто, по утрам, отправляясь на службу в полицейский участок, Володя видел на снегу красные отпечатки того ужаса, который происходил здесь ночью. Они были повсюду – на Дворянской, на Садовой, на Дерибасовской, на Соборной площади, и казалось, что город задыхается в кровавом тумане, в котором белый снег больше всего напоминал саван. В эти страшные, смутные дни из Одессы навсегда уехал дядя Володи. Он не попрощался перед отъездом в Петербург, и Володя понял, что разорваны все связи семьи Сосновских. Отныне каждый оставался предоставлен себе, каждый выживал, как мог. И Володя понял, что дядя спасая свою шкуру попросту бросил его. Впрочем, ему было на это плевать, и предательство дяди сильно Володю не задело. Новый губернатор был назначен из Петербурга, но до Одессы пока не доехал. Его ждали со дня на день. А пока вся власть в городе неофициально перешла к городскому голове Пеликану, жандармскому управлению и сыскной полиции. Они руководствовались только силой, и обстановка в городе еще больше накалилась. Писем от отца не было. Впрочем, письма вообще перестали приходить, так как поезда обстреливались. Володя был твердо уверен, что мама умерла. А молчание отца наталкивало на такие же мрачные мысли о нем. И это горе от потери родных постоянно терзало его душу. Вскоре в Одессе стали обстреливать и подрывать полицейские участки. Пострадал и участок, где работал Володя, поэтому его кабинет перевели в главное управление городской сыскной полиции, в котором усилили охрану. Там они с Полипиным и работали. По приказу Гиршфельда главной задачей становилось подавление гражданского сопротивления военными методами. Это означало открытый террор в городе и стрельбу без предупреждения. Из военного гарнизона выделялись специальные отряды, которые должны были патрулировать улицы. Вторым приоритетным заданием Гиршфельд назвал полную ликвидацию уличных банд. Для этого применялся опять-таки метод военного террора. По законам военного времени предлагалось проводить короткий трибунал и сразу расстреливать всех, кого полиция заподозрит в причастности к криминальным бандам. – Расстреливать на месте всех! Протоколы напишем потом, – говорил Гиршфельд, – только так мы покончим со всей этой нечистью, со всеми этими королями Молдаванки, которые возомнили себя законной властью в городе! Полиции совместно с жандармами предлагалось устроить такой кровавый террор, чтобы больше никто не смел выходить с грабежами и стрельбой на улицы. Все это говорилось абсолютно безаппеляционным тоном, и Володе хотелось схватиться за голову. Он уже понимал, что грабежи не прекратятся до тех пор, пока в городе не прекратится голод, ведь большая часть населения Одессы и абсолютно вся Молдаванка живет в такой нищете и отчаянии, что для многих семей вооруженный грабеж часто единственная возможность выжить. Но, похоже, в полиции никто не собирался это понимать. Город уже захлебывался от кровавого террора с обеих сторон – жандармы уничтожали криминалитет, а уличные банды с Молдаванки, в свою очередь, уничтожали жандармов. Ну а Полипину и Володе было дано личное распоряжение Гиршфельда подготовить все документы по делу Ивана Гекатова, так называемого Людоеда, на суд, который должен был состояться в феврале. – Дата суда уже назначена, – сказал Гиршфельд, – и нет никакого сомнения, что приговором будет повешение. Я не потерплю никаких проволочек. Мы должны показать всему городу, что боремся с преступностью не только на словах, но и на деле. Людоед должен быть повешен. И повешен до того момента, когда в городе начнутся серьезные уличные бои. Суд назначен на 25 февраля, и до 15 февраля дело должно быть полностью закрыто. Я жду от вас все документы, оформленные, как полагается по закону. Учтите: поблажек больше не будет, никому, ни по какому поводу. Будет проволочка – оба пойдете под военный трибунал. Так Гиршфельд намекал на изменившееся положение Володи, который больше не был племянником губернатора, а стал одним из рядовых полицейских офицеров. Вечером, впервые за столько дней, Володя зашел к Тане. Но ее дома не было. Дверь открыла Лиза и, смущаясь, сказала, что Таня пошла навестить свою подругу детства, но очень скоро придет. Володя вернулся к себе и стал писать стихи, и писал их до тех пор, пока Таня не постучала в его дверь. Разрумянившись на морозе, она была невероятно красивой, и Володя понял, как страшно по ней скучал. Пытаясь согреть, он взял ее руки в свои и нежно поцеловал ее пальцы – самые прекрасные на свете. Таня засмеялась и отняла руки. – Ты заставишь меня жалеть, что я пришла к тебе, – кокетливо сказала она. – Никогда на свете! Просто… Я так сильно скучал. – Я тоже. Внезапно Володя понял, что ее слова – не пустой звук. В глазах Тани появилось что-то новое, они сияли как огромные далекие звезды, отражая в себе целый мир. И в этом мире центральной фигурой был он, Володя. Впервые он понял, что Таня смотрит на него не просто так, что он дорог ей, дорог по-настоящему, и это внезапное открытие вдруг наполнило его душу таким ликованием, что он едва не потерял сознание от этого внезапного счастья. Дальше все произошло как-то очень естественно и быстро. Огромные глаза Тани вдруг оказались совсем близко от его лица, а губы впились в его губы с такой силой, что от сладости и страсти этого поцелуя у него свело дыхание. Никогда в жизни никто его так не целовал! Безумная любовь к Тане превратилась в сияющий костер страсти, и эта страсть захватывала его целиком. – Не надо было сюда приходить, – Таня отстранилась от него, волосы ее были растрепаны. – Но я люблю тебя! Я так сильно люблю тебя… – голос Володи дрожал. – Я знаю. Ты тоже мне очень дорог. – Ты любишь меня? Скажи! Ты тоже меня любишь? – Люблю, – ответила Таня тихо, и Володя вдруг почувствовал какой-то страх, который не мог объяснить. В этом слове, которое должно было наполнить его небывалым счастьем, вдруг послышалась какая-то угроза… – Мне лучше уйти. – Она направилась к двери так быстро, что Володя с трудом удержал ее за руку. – Ты хочешь уйти потому, что призналась мне в любви? – спросил он. – Все так сложно, ты не поймешь. – Таня не смотрела на него. – Таня! – воскликнул Володя. – Зачем ты приходил ко мне? – внезапно перевела она разговор. Тут только Володя вспомнил, что собирался ей сообщить. – Определена дата суда над Людоедом – 25 февраля. – Что? – В глазах Тани вдруг сверкнуло такое пламя, что Володя даже отступил на шаг. – Разве его не выпустят? – Нет, конечно. После суда его повесят. – Но он не Людоед! – Это уже не имеет никакого значения. Дело должно быть закрыто. – Боже… Это ужасно… – Таня вдруг издала какой-то горловой всхлип и быстро выбежала из квартиры. Все это показалось Володе таким странным, что он даже не стал ее удерживать. В середине февраля в Одессу неожиданно прибыл новый губернатор Владимир Есаулов, с пометкой в приказе «И. О.» – исполняющий обязанности. Он сразу же одобрил военный террор против уличных банд, а начальник сыскной полиции Гиршфельд даже получил благодарность. Есаулов также подписал приказ об окончательной дате суда над убийцей Иваном Гекатовым по кличке Людоед. Она не изменилась – 25 февраля. В этот день Таня проснулась до рассвета от острой, колющей боли в сердце и, встав с кровати, долго смотрела на морозные узоры за окном. Эта ночь была страшной. На протяжении ночной, погребающей ее темноты Таня то впадала в крайнее, почти безумное отчаяние, то вдруг в нее вселялась надежда – точно такая же безумная. Надежда на то, что суда не будет, что по дороге к суду Геку отобьют братья-бандиты, что суд оправдает его за отсутствием улик, что ему не вынесут смертный приговор… Эти жуткие переходы от отчаяния к надежде вконец измотали ее душу. И к рассвету Таня уже не могла ни надеяться, ни тосковать – только молча, с болью, смотреть в темное стекло. Там, в темном стекле, из этой страшной ночи, ей улыбался Гека – с лучистым взглядом и искринкой в глазах, с непокорным вихром черных волос, похожих на птичьи перья. Гека – с добрыми глазами и горячим сердцем, когда-то решивший отдать за нее жизнь. Падая в темную пропасть, Таня протягивала к нему руку. Но Гека, вместо того чтобы ухватить и крепко сжать ее в ответ, исчезал, удалялся, уходил ввысь, все дальше и дальше, словно навсегда прощаясь с ней. Никто, ни одна живая душа не знала о том, сколько горьких слез пролила Таня наедине с собой, запершись в своей комнате. Она страшно и мучительно винила себя за всё, что произошло. Таня была в таком отчаянии, что на нее было страшно смотреть. Лиза вся извелась, напрасно уговаривая ее поесть или прилечь. Все было бесполезно, и высохшая от горя, осунувшаяся Таня бесконечно ходила по комнате, словно измеряя шагами всю степень беды, случившейся с ней. За несколько суток до суда она пережила абсолютно всё – и угрызения совести за то, что не любила Геку так, как любил ее он, и мучительную вину за то, что из-за ее авантюры Гека стал врагом Косого и по его вине попал в такую страшную беду. И сожаление об утраченном прошлом – ну что ей стоило согласиться уехать с ним? Во всех этих черных мыслях было всё, что угодно. В них только не было будущего – совместного будущего для Тани и Геки. Несмотря на постоянные приливы надежды, она прекрасно понимала, что никто не выпустит Геку из тюрьмы. Любой власти всегда будут необходимы жертвы, а что может быть лучше, чем выбросить такую жертву на потеху толпы? Гека был козлом отпущения за всё. Он был заранее виноват, и это уже считалось установленным фактом. Обществу не нужно было разбираться, кто Людоед на самом деле. Обществу необходима была жертва, про которую можно было бы сказать, что это Людоед. А когда жертву с восторгом разорвут, насквозь прогнившая власть соберет по крупицам те кусочки доверия, которые искусственно создала таким кровавым, жестоким способом. Суд был назначен на 9 утра. Он был закрытым, и по специальному распоряжению было велено не пускать публику, так как речь шла об очень жестоких убийствах и кровавых подробностях, не предназначенных для посторонних ушей. Таня вышла из дома заранее, в семь. Ей хотелось просто постоять под судом, бросить последний взгляд на лицо Геки. Она собиралась все время заседания суда стоять на улице, словно быть рядом с ним. Но о деле Людоеда достаточно много писалось в прессе, а потому, когда Таня подошла к зданию окружного суда, она увидела множество людей. Вход был заранее оцеплен жандармами, которые должны были сдерживать публику. Тане удалось пробиться в первый ряд. Рядом с ней стояли несколько студентов, молодые люди в одежде приказчиков фирменных магазинов и, чуть поодаль, толстый священник с бородой, который обеими руками держал перед собой большую коробку для пожертвований. К половине девятого утра под зданием окружного суда уже яблоку негде было упасть. За Таней стояли двое мужчин, похожих по виду на преподавателей гимназии, и вовсю рассуждали об особенностям данного дела. – Говорят, это самый жестокий убийца за всю историю существования Одессы, – произнес один. – Ничего подобного! Здесь были убийства и пострашней, – возразил второй. – О чем таком вы говорите? Людоед занимает первое место по жестокости! – не сдавался его спутник.