– Элли? Светлые, длиной до подбородка волосы обрамляют мамино лицо, когда она склоняется надо мной. Она всегда выглядела моложе своего возраста. Тридцать восемь лет – и ни одной морщинки. Черные ресницы обрамляют синие глаза, испещренные бирюзовыми крапинками – точь-в-точь павлиний хвост. Белки обведены красными кругами – ясно, что мама устала или плакала. Но она по-прежнему красива – хрупкая, гибкая, горячая, как будто внутри у нее солнце. Так и есть. Там светится магия, которой она никогда не пользовалась. Та же магия, что и во мне. – Милая моя девочка… Ее нежные черты расслабляются от радости. Мама гладит мою щеку, и от этого прикосновения становится так хорошо… Много лет она боялась ко мне прикоснуться… боялась причинить вред, как в тот раз, когда ранила меня ножницами. – Помидорчик, дай лед, – говорит мама. Папа выполняет ее просьбу и стоит рядом, пока она пластмассовой ложкой кормит меня из картонного стаканчика. Лед тает, и горлу становится легче. Вода на вкус как амброзия. Кивком я прошу еще. Они оба молча и встревоженно наблюдают, как я глотаю лед, чтобы умерить боль в горле. – Где Джеб? От усилия горло саднит, и морщусь. Мамино лицо напрягается. – Он был со мной в воде, – продолжаю я. – Я должна знать, что с ним всё в порядке. Для пущего эффекта я кашляю, хотя ощущаю не притворную, а настоящую боль. – Пожалуйста… Папа кладет руку на мамино плечо. – Джеб цел и невредим, Бабочка. Позволь нам сначала позаботиться о тебе. Как ты себя чувствуешь? Я расправляю ноющее тело. – Всё болит. – Да уж наверное. Темные папины глаза полны слез, но он блаженно улыбается, когда, протянув руку, гладит меня по голове. О лучшем отце не стоит и мечтать. Если бы только бабушка с дедушкой дожили до моего рождения. Они гордились бы своим сыном, таким заботливым и верным. – Я скажу Джебу, что ты очнулась, – продолжает папа. – Всё это время он был здесь. Невозможно не заметить, что мама тычет папу локтем под ребра, но он ничуть не смущается. Проведя рукой по своим темным волосам, папа выходит в коридор и закрывает за собой дверь, прежде чем мама успевает возразить. Она вздыхает, ставит чашку на тумбочку у кровати, придвигает из угла зеленый мягкий стул и садится, оправляя шелковое платье в горошек. Когда ее только выпустили из лечебницы, мама буквально не отходила от меня, наверстывая всё то время, которое мы упустили. Мы вместе готовили, занимались стиркой и уборкой, возились в саду. Вещи, которые большинство людей сочли бы скучными и неприятными, казались сущим чудом, потому что наконец я делала их с мамой. Однажды в субботу я привела ее в «Нити бабочки» – винтажный секонд-хенд, где я работаю. Там мы вместе перебирали вешалки с одеждой. Большинство нарядов в магазине – в моем вкусе, и мы спорили чуть ли не над каждой вещью, пока не нашли оригинальное атласное темно-фиолетовое платье в горошек с ярко-зеленым поясом и точно таким же подъюбником, выглядывающим из-под подола. Я уговорила маму его купить. Она привезла платье домой, но до сих пор не желала его носить, пусть даже папе оно безумно понравилось. Мама утверждала, что она в нем слишком бросается в глаза. Я спросила, почему она не хочет порадовать папу хотя бы одной мелочью после всего, что он для нее сделал. Тогда мы впервые поссорились после ее возвращения из больницы. Теперь я уже потеряла счет нашим стычкам. Не могу не заметить, что мама надела это платье сегодня. – Привет, мам, – хрипло говорю я. Она улыбается и заправляет прядь волос мне за ухо. – Привет. – Отлично выглядишь. Она качает головой и подавляет всхлип. Прежде чем я успеваю понять, что сейчас будет, мама вдруг наклоняется и утыкается лицом мне в живот. – Я думала, что потеряла тебя… Ее голос звучит сдавленно, неровное горячее дыхание проникает сквозь одеяло. – Врачи никак не могли привести тебя в чувство. – Ох, мама… – говорю я и глажу мягкие волосы у нее на виске, там, где их держит блестящая фиолетовая заколка. – Всё хорошо. Благодаря тебе. Понимаешь? Она смотрит на меня и приподнимает левую руку, на которой виднеется родимое пятно, похожее на круглый лабиринт. Точно такое же – у меня на левой лодыжке, под татуировкой. Соединяя их, мы способны исцелять друг друга. – Я поклялась, что больше никогда не буду пользоваться своей силой, – шепчет мама. Она имеет в виду прошлый год, когда вылечила мою растянутую лодыжку и спровоцировала некоторые неожиданные события. – Но ты так долго лежала без сознания. Все боялись, что ты не выйдешь из комы. То небольшое количество макияжа, которое есть у нее на лице, стекает тонкими ручейками по коже. От этого зрелища мне становится не по себе: размазанная тушь слишком похожа на узоры, которые проявились у меня в Стране Чудес. Но я отгоняю воспоминания. Сейчас не время для откровенных разговоров о том, что произошло год назад. – Как долго я была без сознания? – спрашиваю я. – Три дня, – немедленно отвечает мама. – Сегодня понедельник. День памяти. От ужаса у меня перехватывает горло, которое и без того болит. Всё это время я спала без сновидений, погрузившись в темноту. Странно, что Морфей не появился, пока я лежала в коме. – Прости, что напугала тебя, – шепотом говорю я. – Но… ты неправа. Обводя пальцем жилки на моей руке, от которой отходит трубка, мама вопросительно наклоняет голову: – В чем я неправа? – Насчет Джеба. Ее розовые губы искривляет гримаса. Мама переворачивает мою руку и рассматривает шрамы. Некоторое время назад я спросила, почему она сама не залечила мне ладони – тогда, в детстве. Мама сказала, что слишком испугалась, когда ранила меня, и ни о чем не могла думать. – Джеб хотел, чтобы мы побыли вдвоем, – продолжаю я. – Он принес мне подарок. Подвеску… Я нащупываю цепочку, но ее нет. Мой взгляд лихорадочно мечется по палате. – Успокойся, Элли, – говорит мама. – Твои подвески в полной сохранности. Обе. Ее голос дрожит. Не знаю, в чем дело – в моих шрамах или в подвесках. Мама предпочитает не вспоминать о безумии, кроющемся за дверью, которую отпирает мой рубиновый ключик. Но она не станет и отбирать его, особенно после того как мы поссорились из-за яшмовой гусеницы, которую мама попыталась спрятать. – Мы поехали в старый район, – говорю я, полная решимости доказать, что у Джеба были благородные намерения. – Потому что он знает, как я люблю этот заброшенный кинотеатр. Пошел дождь, и в поисках укрытия мы забрались в трубу. – А поблизости не было какого-нибудь магазина или другого общественного места, куда бы ты могла зайти, чтобы не промокнуть? – насмешливо спрашивает мама. – Парни не затаскивают девушек в сточную трубу ради чего-то приличного. Нахмурившись, я прячу руку под одеяло. От локтя до запястья простреливает горячая боль. – Он хотел уединения, но не для того, о чем ты думаешь. – Неважно. Он подверг тебя опасности. И будет то же самое, если ты поедешь с ним в Лондон. Я стискиваю зубы. – Что? Ты теперь будешь проедать нам мозг? Конечно, папа предпочтет, чтобы я надела колечко, прежде чем с кем-нибудь съезжаться. Для него я по-прежнему маленькая девочка. Но ты всегда говорила, что не надо торопиться со свадьбой. Что сначала нужно попробовать жизнь. Ты что, передумала? – Дело не в этом. Мама протягивает мне картонный стаканчик, встает и подходит к цветам на подоконнике. Она гладит коралловые лепестки лилии. Раньше сквозь жалюзи лился розовый свет, теперь его сменили сумерки, которые окрасили мамины волосы в фиолетовый – под цвет платья. – Ты слышишь их, Элли? Я чуть не давлюсь льдом. – Цветы? Она кивает. Я слышу, как лилии мурлычут в ответ. – Они молчат.