Еремей Пантелеевич покривился, чуть качнув отрицательно головой, и, проигнорировав стаканчик, жадно присосался к горлышку графина. – Прошу прощения, господа, – облегчённо вздохнул он, опустошив ёмкость чуть ли не на половину, – уж больно в горле пересохло. – Ну что ж, сударь, – Шарап Володович деловито потёр ладонью о ладонь, – раз уж вы вновь обрели дар речи, я бы хотел порасспросить вас о вчерашнем вечере и воспоследовавших за оным событиях. Станете ли вы отрицать, что накануне сильно поругались с вашим отцом? – Зачем же? – пожал плечами Непряхин. – Было дело. Сказал батюшке, что жениться намерен, вот он и осерчал не на шутку. – Куда вы направились после этого? – В «Шалый пёс» я направился, что на краю гоблинской слободки. Услыхав знакомое название, я прямо-таки встрепенулся: – Почему именно туда? Не самое вроде ближнее к вам заведение. Да и контингент там не очень. – Зато самое дешёвое. Батюшка ведь не сильно склонен был меня финансировать. А народ там, хоть и не из респектабельных будет, зато душевный. – Ну да, ну да, – скептически поморщился я, припоминая совершенно бандитские рожи «душевных» завсегдатаев этой забегаловки. – Как долго вы там пробыли? – оборвал мои лирические отступления инспектор. – Могу предположить, что до самого закрытия. Помню только, что долго очень сидел. Уж больно сильно я с отцом повздорил, хотелось расстройство унять. А как в кабак пришёл, прознал, что приятеля моего, с коим беседовать благостнее всего было, безжалостно зарезали. – Не потому ли, – чуть подался к Еремею инспектор, – вы решили взять нож и зарезать своего отца? – Хотел бы вам, сударь возразить, – вздохнул Непряхин, – ибо никогда таких намерений не имел и не помышлял о том даже. Но больно уж крепко я в тот вечер набрался с тоски да уныния. Совсем не помню, как уходил. Только знаю, что Федора Кузьминична в силу своего мягкосердия не прогнала меня, дав приют на ночь, когда я к ней в столь непотребном виде заявился. А по утру меня уже, как был, с диванчика в гостиной подняли да в околоток поволокли, говоря, что я батюшку жизни лишил. А я и не помню ничего, что ночью-то случилось. – Значит, вы спали, не раздеваясь? – уточнил инспектор. – К позору своему, – кивнул Еремей, – должен признаться, что так и завалился ночевать в беспамятстве. За что чувствую великую вину перед Федорой Кузьминичной. И вас покорнейше прошу извинить меня за столь помятый вид. – А приятель, которого убили, – дошло вдруг до меня, – уж не господин ли Аляпкин? Это с ним вы дружбу водили? – Так и есть, Аполлинарий Ефремович, – подтвердил мою догадку Непряхин. – Он хоть и оказался отвергнут обществом, но собеседником всё же был приятным. Мог и выслушать, и утешить, и совет дать. – Нож, которым был убит Пантелей Непряхин, – недовольно зыркнул на меня Холмов, – как нам известно, принадлежит вам. Имеете, что сказать по этому поводу? – Его мне батюшка давно подарил, – понуро согласился Еремей, – на моё четырнадцатилетие. Тогда ещё матушка моя жива была, а мы с батюшкой частенько на охоту хаживали. Да только потом, как горе приключилось, не до охоты стало. Я уж и дротовик закинул, и нож запрятал, даже не вспомню, куда. А после батюшка Ульяну Карповну в жёны взял, и отношения наши с ним вовсе наперекосяк пошли. Но я батюшку всё равно любил и уважал. И знаю, на ссоры все наши несмотря, он тоже ко мне душой не очерствел. Посему, чтобы руку на него поднять, я и представить себе не могу. Да и вовсе поймите, господа, по моему глубокому убеждению, решение любых вопросов через насилие, и уж тем более через лишение жизни, никак не приемлемо в нашем цивилизованном обществе. А уж родную кровь в сердцах изничтожать – тому и вовсе оправдания быть не может. Посему, уж коли окажется, что я в смерти батюшки виновен, так я и сам себя за то вовек не прощу. – Значит, Ульяна Карповна, – перебил я Еремея, – вам не родная мать? – Мачехой она мне приходится, – кивнул тот. – С ней у меня с самого начала не заладилось. Да и теперь в спорах наших с батюшкой, не сочтите за наговор, всё больше масла в огонь она и подливала. Уж больно в ней Федора Кузьминична неприязнь рождала. Забумкали по коридору торопливые шаги и в гостиную деловито вломился жандармский урядник. – Вот, в банной печи обнаружили, – он протянул Холмову какую-то сырую обгорелую тряпку, скрученную в тугой комок, и скукоженную от жара пару совершенно испорченных кожаных мужских туфель. – Кто-то спалить хотел, да на розжиг поскупился. – Вот и чудесно, – довольно потёр руки инспектор. – Положите сюда на стол и приведите старика Прохора. Да позовите после ещё кого-нибудь из тех, кто вчера в доме прислуживал. Он повернулся к Непряхину и указал на принесённые урядником башмаки: – Это ваши? Мы с орком сидели за столом, совсем примолкнув, боясь помешать следственному процессу. Почему-то именно теперь ощущалась вся серьёзность допроса. Казалось, отвлеки мы инспектора от допроса и он обязательно упустит какую-нибудь важную деталь. – С вашего позволения, – Еремей приподнялся со стула, чтобы поближе рассмотреть пропечённые улики. – Однозначно мои. Это ведь «дерби». Я их в столице с полгода тому купил. Зачем же их испортили? Совсем ведь новая модель. Кроме меня в доме никто таких не имел. Батюшке больше сапоги по душе были, а Аниська покамест вовсе простые онучи носит. Холмов удовлетворённо кивнул, а в гостиную ввели деда Прохора. Тот недоумённо косился на жёстко вцепившегося в его плечо жандарма. Похоже, служивый слишком буквально воспринял приказ «привести» старика. Инспектор махнул рукой жандарму, мол, свободен. Встав из-за стола, подошёл к Прохору. – Ответь-ка мне, любезный, со всей честностью, Еремей Пантелеевич давеча в этой одежде из дома уходил? – указал он на Непряхина. – Или на молодом барине какой иной наряд был? Дед сначала замотал головой, а после активно закивал: – В этом костюме барчук уходить изволил. Я сам ему сей спинжак с брюками подавал. А сорочку Глашка приносила, то у ей выспросить можете. – Хорошо, – подбодрил старика инспектор скуповатой улыбкой, – а это что за вещица и из чьего гардероба? Дед, не решаясь потрогать скомканную тряпку, недолго её поразглядывал и пожал плечами: – Точно не скажу, но явно из бабьей одёжи что-то. Воно оно, кажись, с кружевами будет. – Хорошо, можешь идти, – отпустил старика Холмов. – Кликни там кого следующего из ваших, кто ожидает уже. Следующей оказалась та самая Глашка. Тоже подтвердила, что молодой барин костюма не менял и в сорочке был той самой, которую она ему вчера в обед утюжила. И даже тряпку обгорелую опознать сумела: – Так то барыни платье из старых. Барыня обычно не выбрасывает ничего, а как платья ей совсем не по душе станут, ими нашим девкам, кто особо усердием отличится, презенты оказывает. – Это платье, – поднял брови Холмов, – она тоже кому-то презентовала? – Нет, господин, – Глашка выглядела совершенно уверенной, – не успела ещё. Оно в чулане висело, я то хорошо помню. Сама хотела у барыни то платье выпросить да после по себе ушить. Уж больно на нём узоры да кружева богатые были. Показания других слуг никак не опровергали уже услышанное нами, поэтому Холмов, покончив с расспросами, велел вновь позвать в гостиную хозяйку дома. Едва та вошла, инспектор кивнул уряднику, и по обе стороны от Ульяны Карповны встали жандармы. – Госпожа Непряхина, как старший инспектор коронного управления сыском, официально сообщаю вам, что вы взяты под стражу, поскольку обвиняетесь мною в убийстве своего мужа Пантелея Марковича Непряхина. Еремей подскочил со стула, ошарашенно уставившись на мачеху, а та, в миг залившись злым румянцем, возмущённо осыпала Холмова, а заодно и нас с орком, отборными проклятиями. Глава 16 – Напрасно вы так горячитесь, сударыня, – кисло сморщившись, укоризненно покачал головой Холмов. – У меня есть все основания утверждать, что преступление совершили именно вы, а после сделали так, чтобы подозрения пали на вашего пасынка. И хотя основания те лишь умозаключительные, всё же есть способ доказать вашу вину. Инспектор поднялся и-за стола, сунул руку во внутренний карман сюртука и извлёк из него плоскую жестяную коробочку, более всего напоминавшую портсигар: – Вот, Ульяна Карповна, полюбуйтесь. Вы про то должно быть не ведаете, но к нам совсем недавно из западных стран пришёл презабавнейший, на первый взгляд, но совершенно точный способ уличения преступников. Оказалось, что у каждого человека совершенно оригинальный рисунок на подушечках пальцев. Здесь, – инспектор раскрыл портсигар и протянул его Непряхиной, – губка, пропитанная специальными чернилами. Извольте прикоснуться к ней поочерёдно пальцами правой руки. А после приложить их вот к этому листку бумаги. С помощью увеличительного стекла я сравню отпечатки ваших пальцев с теми кровавыми, что имеются на орудии преступления. Уверен, они совпадут, что несомненно укажет на вашу виновность. Непряхина чуть отступила от вставшего перед ней Холмова. Зло сжав кулаки, скрестила руки на груди и замотала головой: – Не имеете права! То Ерёмка отца убил, не я! – Доказать, что Еремей Пантелеевич не делал того, довольно легко, – пожал плечами инспектор и принялся расхаживать по гостиной, совсем как я недавно в доме у Ильина. – Вам могло бы повезти, останься дело на рассмотрении в провинциальной жандармерии. Тех явных улик, которые вы подстроили, вполне хватило бы, чтобы закрыть дело, особо не утруждая себя поиском доказательств, что доступны для обнаружения лишь более пытливым умом. Но, вам на беду, здесь оказались мы. Едва взглянув на Еремея Пантелеевича, я заподозрил его невиновность. Убийца перерезал жертве горло, задев при том сонную артерию. Об этом можно сделать вывод, даже не осматривая рану, уже лишь по обилию крови в постели да брызгам, довольно сильно разлетевшимся по спальне. Некоторые капли я обнаружил и на окне. Пусть бы убийца, как предположил Владислав Сергеевич, – остановившись, инспектор указал на меня, – даже прикрыл лицо жертвы подушкой, это не предотвратило бы попадания крови на одежду. Как минимум, рукава злоумышленника оказались бы изрядно забрызганы. При этих словах Холмова все в комнате взглянули на Еремея Пантелеевича, резко принявшегося рассматривать рукава своего собственного сюртука. Похоже, до этого момента он и сам сомневался, не прирезал ли и впрямь в пьяном угаре родного папашу. – Да-да, сударь, – обратился к нему Холмов. – Ваша одежда измята и не чищена со вчерашнего дня, но, можете не трудиться, следов крови вы на ней не обнаружите. Как и следов грязи на своих опять же столь запылённых и не чищенных туфель. Хотя от той слякоти, что подле задней калитки, или от жирного чернозёма, что на клумбе под окном, избавиться без должного ухода было бы весьма затруднительно. Вот взгляните хотя бы на сапоги Владислава Сергеевича. На нём всё ещё видна налипшая грязь. Я вытянул перед собой ноги, чтобы убедиться в правоте Холмова, да и другим её продемонстрировать – сапоги действительно были грязными. – Зайди вы вчера ночью в дом через двор, – продолжил инспектор, возобновив хождение взад-вперёд по комнате, – да выпрыгни после на клумбу, вам пришлось бы сначала очистить одежду и обувь, а после изрядно потрудиться вновь её хорошенько запылив. Но у вас наверняка не было на то времени. Мы это сможем доказать, узнав у свидетелей, когда вы покинули «Шалый пёс» и когда появились у Федоры Кузьминичны. Зато у убийцы, находившегося с самого начала внутри дома, вполне имелось время, дабы провернуть свой коварный план и после попытаться скрыть улики. Ведь так, Ульяна Карповна? – Холмов, подняв правую бровь, вопросительно взглянул на Непряхину. – Ведь как раз для этого, чтобы уничтожить испорченное кровью платье, а заодно и выпачканные землёй туфли Еремея Пантелеевича, вы, отмываясь в бане сами, попытались ещё и сжечь в печи улики. Однако не учли, что огня для того надобно побольше. Впрочем, возможно, вы просто побоялись сильно распалить печь, дабы то не заметили поутру. Ведь полуночный банный поход барыни и её самостоятельная возня с печью могли вызвать у дворни подозрения. Не учли вы так же и то, что мы, взявшись за дело с большей дотошностью, станем искать подобные улики. И что ваша Служанка Глашка, положив глаз на старое платье, опознает его даже в таком обожжённом виде. – Шарап Володович, – решился я встрять в объяснения инспектора, – в размышлениях ваших есть несомненная логика, но ведь платье мог взять и кто-то другой. Та же Глашка, например. – Истинно, не доказывает ваша болтовня ничего! – Непряхина так и стояла со скрещенными на груди руками, только кулаки ещё и подмышки сунула. – Навет это всё и злой наговор! – Что ж, – кивнул мне Холмов, – я тоже о том размышлял. Но заметил, что мелкие капли крови на подоконнике подсохли и остались до нашего прихода не повреждёнными. Можете проверить, они остались таковыми даже после того, как на окне соизволил посидеть господин Тимонилино. Однако, попробуй кто выбраться через окно сразу после убийства, капли непременно оказались бы размазанными. А задумай та же Глашка, надевшая платье барыни и туфли Еремея Пантелеевича, прыгнуть из окна, она бы так и сделала, в силу своей молодости и подвижности. Но вот для Ульяны Карповны, – Холмов указал на Непряхину обеими руками, – с её тучным телосложением таковые кульбиты оказались бы весьма затруднительными. Посему она и ограничилась лишь открыванием окна, заодно выбросив в клумбу нож. А вот следы от туфель на земле сделала, уже выйдя из дома обычным способом. И лишь с одной целью: обратить улики во вред Еремею Пантелеевичу. Непряхина нервно дёрнула подбородком и отвернулась от Холмова, словно не желая слушать его обличительные речи. – Отпечатки туфель на земле под окном, – инспектор лишь ухмыльнулся в ответ на такой демарш, – это подтверждают. Ваш, Владислав Сергеевич, след, от того что вы старались отпрыгнуть подальше от отмостки, получился чуть скошенным и с акцентом на каблук. Следы же от туфель ровные, будто их просто приставили и вдавили в землю. Определённо, это сделала Ульяна Карповна. Ведь кому-то из слуг, ночующих в людских покоях, было бы затруднительно провернуть убийство, как выйдя незамеченным, так и вернувшись обратно. – Значит, вы исключаете возможность сговора среди слуг, – на этот раз прочность теории Холмова решил проверить Тимон, – или же совершение преступления посторонним лицом? Например, Еремей Пантелеевич мог нанять убийцу и рассказать ему, как проникнуть в дом. – А так же попросить убийцу, – поднял брови Холмов, – подбросить улики на него же и указывающие? Не думаю. Да, найди Еремей Пантелеевич средства на наём убийцы, что в его положении весьма затруднительно, сей убийца мог бы приехать к дому ночью, незаметно пройти, дабы не оставлять на тропинке следов, по траве до калитки, забраться в дом и убить его хозяина. Но скорее всего он так же выпрыгнул бы через окно, вместо того, чтобы рисковать лишний раз быть замеченным, разгуливая по дому, а после ещё и сжигая улики в бане. К тому же в таком случае Еремею Пантелеевичу необходимо было предвидеть не только наше вмешательство в расследование, но и сам ход оного, чтобы столь хитро пустить нас по ложному следу. Это же касается и возможности сговора Еремея Пантелеевича с кем-либо из слуг, – Холмову надоело бродить по гостиной, и он занял своё прежнее место за столом. – Иные варианты я не рассматриваю, поскольку для каждого преступления важен в первую очередь мотив. А таковой, в виде будущего наследства, имелся лишь у жены господина Непряхина и у его старшего сына. – С этим не поспоришь, – поморщился Тимон, а я задумчиво кивнул, также соглашаясь с доводами Холмова. – Но, пообщавшись с Еремеем Пантелеевичем, – и не подумал останавливаться в своих рассуждениях инспектор, – я, не в обиду ему будет сказано, не увидел в нём склонности к столь сложным манипуляциям и прожектам. Личность он бесхитростная, но имеющая определённые принципы. А, как учит нас практика, мужчины всегда следуют принципам, даже будучи эгоистичными, своекорыстными и злыми. Кажущаяся их беспринципность всего лишь скрывает наличие истинных принципов и устремлений. Зато женщины чаще всего повинуются лишь побуждениям, отвергая принципы, ежели таковые мешают достижению желаемого. Вот это Холмов загнул. У меня аж челюсть отвисла. Да и Тимон с Еремеем Пантелеевичем глаза от удивления выпучили. И лишь Ульяна Карповна продолжала пыхать злобным возмущением, похоже, особо даже не вдумываясь в смысл услышанного.