* * * — Все правильно, — сказал я, возвращая бумагу Ивану Ивановичу. Он не сразу взял ее, и письмо Боярского на секунду повисло в воздухе. — Что правильно? — спросил Гуров. — Боярский ставит вопрос правильно. Шарлатанство надо пресечь. И поскорей. Пока ваш Рукавицын не переморил половину своих пациентов. Гуров с любопытством глядел на меня. — Пресечь проще всего, — сказал он наконец. — Ну так в чем же дело? — А может, все-таки проверим, что к чему? — спросил он. — Исследуем его паучков? Не станем рубить сплеча? Как, Евгений Семенович? Я засмеялся. — В первый раз вижу такого прокурора, — сказал я. — А много вы их вообще видели? — спросил Гуров. — Нет. — Чего же говорите? — Это верно... Хорошо, — сказал я. — Останемся каждый при своем мнении... Поступайте, как велит вам ваш долг. А я вам, Иван Иванович, ей-богу, не указчик. — Как указчика я вас и не звал, — сказал Гуров. — И не советчик... — И как советчика не звал, — сказал он. — Я хотел встретить порядочного человека. — Спасибо, — улыбнулся я. — Очень тронут. — Пожалуйста, — Гуров наклонил голову. — В действиях Рукавицына, Евгений Семенович, есть два состава. Лечение людей без соответствующего медицинского образования — раз. Использование не утвержденного к применению препарата — два. Наказание — до пяти лет лишения свободы. — Он говорил неторопливо, негромким голосом. — По закону я сегодня же должен его арестовать... Я пожал плечами. — Но это на одной чаше весов, — сказал Гуров. — А на другой — Попова, Баранов, больные, приговоренные медициной к смерти, но забывшие о своем недуге, пройдя лечение Рукавицына... Как же вы прикажете мне поступить, Евгений Семенович? Не поверить своим собственным глазам? Уговорить себя, что ровно ничего не произошло? Плюнуть, не осложнять себе жизнь?.. В этом, дорогой Евгений Семенович, вы видите сегодня мой долг? — Гуров в упор смотрел на меня. — Вот я и прошу вас, прошу Боярского... снимите камень с души. Объясните, будьте любезны, что случилось? Почему пациенты Рукавицына живы и здоровы? Что это за такой препарат из пауков? Объясните! Вы же умные люди! Врачи, ученые... Он ждал. — Нет, — сказал я, — не обманывайте себя, Иван Иванович. — В каком смысле? — Не объяснений вы хотите. Хотите, чтобы мы вместе с вами тоже горячо поверили в чудотворца Рукавицына... Ведь он уже соблазнил вас, сознайтесь, Иван Иванович... — Неправда, — возразил Гуров. — Правда, — сказал я. — А знаете почему? Гуров отрицательно покачал головой. — Потому, что он вам доступен. Удобен для понимания... Научный язык непрост, сложен. Начни мы с Боярским рассуждать, что-то объяснять вам — уже с третьего слова перестанете нас понимать. И это естественно. Нужны огромные специальные знания. А Рукавицын все вам растолкует на пальцах. Растворил на солнце пауков — и готово, лечи рак. Ребенку ясно. А раз ясно, значит, заманчиво, соблазнительно... Шаманство, разные фокусы на том обычно и держатся... И еще, конечно, сенсация! Когда больной выздоравливает после операции или долгого курса специальной терапии, это обыкновенно. Никому не бросается в глаза. Не щекочет ничье воображение... А пауками рак лечить — такого никто никогда еще не слышал! Вы первый! Вам не терпится немедленно раструбить о том на весь белый свет. И вот не успеете оглянуться — вы уже горячий сторонник нового метода. Безразлично, какова ему настоящая цена... Разве не так? Гуров серьезно слушал. — Я бы посадил Рукавицына в тюрьму, — сказал я, уж за одно то, что спекулирует на человеческом горе! Да, да! Два-три смутных, непроверенных случая, а он из них сделал себе рекламу. И наживается! Надеждой на спасение торгует, как огурцами на базаре. Гуров вздохнул. Он спросил неожиданно: — А если больные и их близкие хотят, — он запнулся, — даже такого утешения? — Зачем? — сказал я. — Кому оно нужно, такое утешение? Гуров молчал. — Легко нам рассуждать, Евгений Семенович, — сказал он наконец, — когда сами в порядке и наши близкие, слава богу, здоровы. Я помедлил секунду. Невозможно было произнести это вслух. Но я произнес. Мне показалось, произнес, не теряя самообладания: — У моей жены рак поджелудочной железы, Иван Иванович. Гуров покраснел. Лицо его сделалось несчастным. — Простите, Евгений Семенович, — сказал он. — Вот так, — сказал я. — Простите, бога ради... — Так что я могу рассуждать, Иван Иванович... — Да, да... Это ужасно. Как говорится, от сумы и от болезни... — Вот именно... — Пожалуйста, простите, — повторил он. — Я же не мог совершенно предполагать... Глава четвертая О чем-то еще говорил судье свидетель Баранов. Она внимательно слушала его, опершись подбородком о кулак. С детским интересом глядел на Баранова Рукавицын. Рот раскрыл от напряжения и любопытства. Прокурор Гуров сидел каменным изваянием: убивший троих людей шарлатан вызывал у него сейчас гнев и презрение. А я был далеко отсюда. Опять и опять вспоминал я то лето. * * * В июне мы с Ниной отправились в Прибалтику. Новая нарядная гостиница, куда мы чудом устроились. Маленькие кофейни, пустынные днем и переполненные к вечеру. Молчаливые, неизменно вежливые буфетчицы. Нина была весела и спокойна. А меня, наоборот, все тяготило. Раздражало. Скучные люди, скучная погода. Однообразное, бессмысленное существование.