Как обычно на отдыхе, мне казалось: вот я упускаю сейчас что-то очень важное, невосстановимое. Дома, в институте, в ту пору готовилась реорганизация. Разве без меня утрясут как надо вопрос о штатах, выбьют необходимые ставки? Натворят, конечно, глупостей, мне же их потом расхлебывать. Каждое утро я начинал свой бесконечный, нудный разговор про эту самую реорганизацию. — Господи! — поражалась Нина. — Ну и самоед! Так невозможно жить. Она поднимала на меня глаза. Короткая, мальчишеская стрижка, черная челка. Веснушки на носу. Нине недавно исполнилось сорок, но больше тридцати — тридцати двух никто ей не давал. «Невозмутимая Нина» звали ее наши друзья. — Откуда в тебе столько суеты? — спрашивала она. — Почему же это суета? Мне интересно... — А просто жить тебе не интересно? — Я прекрасно живу. — Нет, Женечка, ты плохо живешь. — Объясни почему. — Не знаю... В твои годы, с твоими способностями можно быть чуточку... — Спокойнее? — Ну да! Если ты хоть один день не вертишься белкой в колесе, у тебя начинает сосать под ложечкой... От неуверенности в себе, что ли? — Эх, Ниночка, — говорил я, — что значит суета, самоедство? Правила игры... Она огорченно глядела на меня. Просила: — Не говори, пожалуйста, пошлостей. Мы не ссорились. Мы гуляли. Шли после обеда длинным песчаным берегом. Нине никогда не нужна была причина для прогулки. А я себе придумывал цель: или почта, или магазин, или газетный киоск. Я не умел гулять «просто так». Однажды я сказал: — А ты эгоистка, оказывается... не терпишь, если у меня другое настроение... Ты весела, и я обязан быть веселым. Ты беззаботна, и мне надо порхать... Она спросила: — А если я просто люблю тебя? — При чем тут... — сердито сказал я и осекся. Навсегда я запомнил Нинины глаза в тот момент — насмешливые и всезнающие. — Ну поспорь, — сказала она. — Поспорь, пожалуйста... В Прибалтике мы пробыли до июля. Возвращаясь домой, на неделю заехали в Ленинград. Здесь я всегда оживаю, становлюсь другим человеком. В Ленинграде я родился, провел детство. В начале войны ребенком меня увезли отсюда, и потому, наверное, город не успел вместе со мной повзрослеть. И сегодня я вижу Ленинград глазами одиннадцатилетнего мальчика. Целыми днями я таскал Нину по Ленинграду, с гордостью доказывая ей, что я тут не гость, а хозяин. «Через Михайловский сад выйдем прямо к Марсову. Ты еще так не ходила...» Прохожие вызывали во мне странное чувство: они не праздновали Ленинград, как я, они всегда в нем жили. Я не знал, завидовать им или их жалеть. На третье, кажется, утро Нина вдруг отказалась идти на прогулку. — Устала что-то... — Пустяки. Посидим на Неве, у Биржи. — Нет, милый, иди один. — Посмотри, какое солнце! — Я выйду на полчасика. Около гостиницы... Я пошел один. Легко и вольготно было мне в тот день... В кинотеатре «Баррикады» на Невском мы с отцом смотрели когда-то кинофильм «Александр Невский», а потом ребята из нашего двора каждый день устраивали на аллеях Летнего сада ледовые побоища. На речном трамвае мы отправлялись в парк, на Острова, и самые смелые из нас решались съехать с американских гор. Помню, пустили первый троллейбус, и поездка на нем от Московского вокзала до Адмиралтейства. сулила удовольствие не меньшее, чем американские горы. Я шагал по Ленинграду, и мое прекрасное детство, возвращаясь из-за каждого угла, успокаивало душу блаженным ощущением, что все вокруг вечно, неизменно, ничего никогда не проходит, все остается. Назавтра Нина сказала, что ее мучит противный зуд. Кожа горит, словно искусанная комарами. — Аллергия, — предположил я. — Перебрала сладкого. — Наверное, — согласилась она. Дома, в институте, меня ждали обычные, нормальные дела. Реорганизация в мое отсутствие так и не прошла, только теперь предстояло начать все хлопоты из-за ставок и штатного расписания. Дни свободы и безделья на берегу Балтийского моря уже казались мне отсюда дивными и недоступными. — Послушай, а у тебя случайно не желтушка? — однажды утром спросил я Нину, разглядев кремовые белки ее глаз и сухой, не похожий на загар оттенок щек. — Не знаю, — сказала она. — Но мне неможется... В тот же день у нее взяли кровь на болезнь Боткина. Инфекционной желтухи анализ не показал. Оставалась другая — «механическая». — Вероятно, застрял камушек, — сказал я. — Надо вырезать. Я развил бешеную деятельность. Связался с лучшими в городе хирургами. Договорился о путевке в прекрасный загородный санаторий. После операции отвезу туда Нину, буду наведываться к ней каждый день. Во время операции я сидел у окна в коридоре. Я не смотрел на часы, но когда подошла сестра и попросила зайти в ординаторскую к хирургу, я понял, что все произошло слишком быстро. Хирург сидел на табурете, устало свесив руки. У окна, спиной ко мне, стоял ассистент. — Садитесь, Евгений Семенович, — сказал хирург. Я сел. Он молчал, и я спросил первый: — Что? Он закрыл глаза и кивнул головой. Я спросил: — А если... Может быть, обходной анастомоз? — С этим мы и шли, Евгений Семенович... Но тут не получится. В воротах печени метастаз. Все равно желчь не пойдет. Я спросил: — Биопсию взяли? — Да, конечно. Только и так ясно... Одного я не мог понять: при чем здесь Нина? Почему все это должно иметь к ней отношение? Надо было встать, уйти. Хирургу еще предстояло работать.